Батумский связной

Он протянул Борису руку, и тот с радостью пожал ее. Помощник Спиридона маленьким топориком прорубил дыру в днище катера и поспешно перепрыгнул на фелюгу. Греки распустили парус, и суденышко легло на прежний курс. Борис смотрел за корму и увидел, как катер медленно погружался, а затем резко нырнул и исчез под водой, оставив на поверхности моря пузыри и масляные пятна. Спиридон произнес, не поворачивая головы и будто ни к кому не обращаясь:

– Первый раз человека убить тяжело и страшно. Не думай об этом: это был плохой человек, и, если бы ты его не убил, он бы убил всех нас.

– А тебе часто приходилось убивать, Спиридон? – спросил Борис, помолчав.

– Случалось. Я помню каждого, и иногда они приходят во сне.

Борис вспомнил зверское лицо убитого им матроса и подумал, что сны его станут страшными. Но был ли у него выбор? Два года, два года чертовой свистопляски в стране, и за это время он только бегал и спасался. А его били и унижали все: красные, махновцы, деникинская контрразведка. Не пора ли начать давать отпор? И сегодня он это сделал.

Всего плавание продолжалось пять дней. За все время один раз пристали к берегу в уединенном месте. Берег был низкий, так что пришлось бросить якорь. Мальчишка прыгнул в воду и понес на берег два тюка. На узкую полоску пляжа из зарослей вышла живописная группа: осел, нагруженный бурдюками, старик в соломенной шляпе и молодая женщина, по обычаю гречанок вся в черном.

– Родственники, – пояснил Спиридон.

– У вас, греков, везде родственники, – согласился Борис. – А ты в Константинополе был, Спиридон?

– Был, – ответил тот, – на Черном море я везде был.

Юноша передал тюки, поговорил о чем-то со стариком. Тот отвязал бурдюк с вином и отдал парню. Девушка взяла корзинку, наполненную виноградом и персиками, и смело вошла в воду, переступая смуглыми ногами по острым камешкам и не морщась. Вода доходила ей до колен, но до фелюги еще было далеко. Она крикнула что-то звонко.

– Пойди помоги сестре, – повернулся Спиридон к Борису.

Тот по пояс в воде пошел к берегу. Из-под платка на него глянули черные глаза в пол-лица, губы, вырезанные лепестками, улыбались и говорили что-то по-своему… Борис обмер, глядя на такую красоту, но тут же вспомнил, что по разбитому Карновичем лицу пошли уже, верно, желтые и фиолетовые синяки, что он не мылся пять дней, а не брился еще дольше, что от него несет рыбой и мерзкой овчиной, и помрачнел. Красавица засмеялась и протянула ему корзинку. Борис взял, поблагодарил кивком головы и пошел не оглядываясь к фелюге.

– У аппарата Деникин.

– У аппарата Май-Маевский.

– Владимир Зенонович, поздравляю вас с освобождением Киева от красной нечисти. Чрезвычайно важным считаю отступление Петлюры перед нашими доблестными войсками – мы стали еще на шаг ближе к единой и неделимой России. Украинским сепаратистам – никакой пощады! Теперь все силы сосредоточьте на Орловском направлении. Орел – орлам!

– Антон Иванович, для успешности операций поторопите прислать обмундирование и боеприпасы. Корпус Юзефовича скверно укомплектован, почти раздет, много больных. Наблюдается рост дезертирства. Крестьянство враждебно настроено. Еще раз настаиваю на скорейшем разрешении аграрного вопроса.

– Владимир Зенонович, обмундирование вышлю. Как ведет себя Шкуро?[8 - Шкуро (Шкура), Андрей Григорьевич – белогвардейский генерал-лейтенант, был начальником Кубанской казачьей бригады, дивизии в армии Деникина, с мая 1919 г. – 3-го Кубанского корпуса. Возглавляемые им войска отличались особой жестокостью и недисциплинированностью. Эмигрировал. В 1939—1945 гг. сотрудничал с гитлеровцами. В 1945 г. задержан английскими войсками в Австрии и выдан советскому командованию, расстрелян.]

– Шкуро неуправляем, в его корпусе пьянство и оргии. На мой взгляд, необходимо под предлогом повышения отозвать его в ставку. Еще раз настаиваю на разрешении аграрного вопроса.

– Напоминаю вам, Владимир Зенонович, свою июньскую директиву: наша главная цель – Москва. Когда мы займем Москву – решим все второстепенные вопросы, в том числе и аграрный. Относительно Шкуро я приму решение. Его недисциплинированность крайне опасна для нашей политики, с другой стороны, его корпус чрезвычайно боеспособен, а в условиях современной войны и того театра военных действий, на котором мы продвигаемся, кавалерия играет решающую роль. Терцы и кубанцы Шкуро весьма преданны… Вопрос непростой.

– Антон Иванович, я не считаю аграрный вопрос второстепенным. Обещания потеряли свое значение, фураж приходится брать силой под угрозой казни. Я опасаюсь массовых беспорядков среди крестьян, возникновения партизанского движения. Аграрная реформа необходима!

– Еще раз повторяю: этот вопрос решится в Москве. Необходимо предупреждать беспорядки всеми возможными средствами и не допускать ослабления власти. Сегодня ваша главная задача – продвижение на Орловском направлении.

– Антон Иванович, надежны ли донцы? Не повторится ли история, подобная Купнянской?[9 - Май-Маевский имеет в виду прорыв красными фронта на стыке Добровольческой и Донской армий возле станицы Купнянской. Генерал Май-Маевский, несмотря на паническое настроение штаба, оставался в Харькове, для успокоения войск и населения разъезжал по улицам в открытом автомобиле. По его приказу бригада генерала Шифнера-Маркевича «завязала» образовавшийся мешок.]

– Не беспокойтесь, Владимир Зенонович, Богаевский[10 - Богаевский, Африкан Петрович (1872—1934) – генерал-лейтенант. К моменту описываемых событий, после ухода в отставку Краснова, атаман Войска Донского.] надежно держит Дон в руках.

– Антон Иванович, стоит ли держать под Царицыном такие силы, терять людей ради одного только соединения с Колчаком? Следовало ли вам принимать верховное командование адмирала?

– Не будем снова возвращаться к этой теме! Итак достаточно честолюбцев, которые ради личных амбиций не останавливаются перед расчленением Великой Единой России. Я подчинился адмиралу Колчаку, как Верховному Главнокомандующему русских армий и Верховному правителю Русского государства, поскольку спасение нашей Родины заключается в единой власти… Впрочем, вы сами знаете, что все будет решаться в Москве, а сегодня мы неуклонно движемся к Белокаменной, а войска адмирала отступают. Кроме того, подчинение это чисто формальное, вы сами знаете, что телеграммы между Омском и Екатеринодаром идут через Париж, а военные сводки Сибирского фронта мы получаем от англичан через Лондон. Курьеры следуют через Владивосток три месяца, а когда генерал Гришин-Алмазов попытался прорваться через Каспий в мае, его катер наткнулся на красный миноносец, ему самому пришлось застрелиться, а военные сводки и мое личное письмо к Колчаку попали в руки большевиков… В таких условиях можно ли говорить о непосредственном подчинении? Важно только соблюдение принципа единоначалия! Еще раз жду от вас скорейшего продвижения на Орловском направлении, желаю полного успеха.

Глава четвертая

В Батум приплыли ночью. Еще издали, в темноте, в стороне города, Борис заметил зарево.

– Пожар?

– Увидишь, – усмехнулся Спиридон.

И Борис вскоре увидел. Город был раскален от массы электрического света, словно огромная корзина, сотканная из светящихся вольфрамовых нитей. После полутемной подслеповатой Феодосии, где даже на центральной Итальянской жизнь затухает к ночи и освещенными остаются только аптеки, Борису показалось, что он плывет в сказку.

– Мы тебя в стороне высадим, – обратился к нему Спиридон, – версты три до города будет. Сразу в центр не суйся, в таком-то виде.

– Сам знаю, – кивнул Борис.

– Ну, бывай здоров. – Спиридон протянул руку. – Греки добро не забывают, если что нужно, узнавай про меня в лавке Костаропулоса, в порту, возле моря. Костаропулос – мой брат, знает, где меня искать. А назад в Крым, если надумаешь, бесплатно доставлю.

Опять с опаской ступил Борис на шаткие сходни, но за пять дней на море он научился держать равновесие, так что обошлось без неприятностей. Тропинка меж каменных осыпей нашлась с трудом. Борис сделал несколько шагов по ней и обернулся. Фелюги он уже не увидел.

Тропинка круто шла в гору, но идти по ней можно было в полный рост, а не ползти на четвереньках, как в Феодосии. Вообще, насколько мог заметить Борис в темноте, берег здесь был более пологим. Когда он наверху вышел на дорогу, начинало светать. Вокруг дороги дремали мандариновые деревья, усеянные желто-зелеными плодами. Борис из любопытства сорвал один мандарин, но есть не стал – скулы свело от кислоты. Мандарины собирают в октябре, говорил ему Спиридон. Борис поднялся на холм и огляделся. Впереди лежал город, силуэты домов смутно просматривались в предрассветной мгле. Чуть в стороне Борис заметил полотно железной дороги и станцию – казавшийся издалека игрушечным домик, выкрашенный бело-голубой краской. Внезапно Борис почувствовал такой пронзительный запах еды, что желудок свело судорогой. Он вспомнил, что не ел со вчерашнего дня, и ноги сами повели его на запах.

Маленькая деревушка уходила в сторону от главной дороги, из первого домика и доносился запах еды. Борис отворил низенькую дверь и спустился в полуподвальное темное помещение. Какие-то люди – все мужчины – сидели за длинным столом и хлебали из мисок дивно пахнущий суп. К Борису подскочил человек, в котором безошибочно можно было узнать слугу. Он указал место за столом и принес такую же миску, как другим.

– Что это? – полюбопытствовал Борис, окуная ложку.

– Как, дорогой, ты не знаешь? Хаши!

Густое горячее варево пахло специями и приятно обожгло желудок.

– Постой, дорогой, постой, как же можно просто так хаши кушать? – суетился слуга, ставя перед Борисом стакан с водкой. – Так просто нельзя…

Водка была крепкая, но до Спиридоновой греческой ей было далеко, так что Борис хватил полстакана не моргнув глазом. Он думал, что его развезет от водки и сытной горячей пищи, но наоборот: прибавилось сил, и в организме появилась бодрость. Люди за длинным столом поднялись и ушли, не глядя на Бориса; судя по тяжелой походке и натруженным рукам, это были крестьяне либо грузчики.

Борис выбрал из оставшихся денег купюру поменьше и дал слуге. По тому, как тот оживился, он понял, что дал слишком много, но прохиндей, как все официанты, ни за что не признается и не даст ему сдачу. Он решил воспользоваться ситуацией и получить кое-какую информацию.

– А что, скажи-ка мне, где можно в Батуме комнату снять?

Слуга так удивился, что даже выронил грязную посуду.

– Дорогой, ты не знаешь? В Батуме не живут, в Батуме ночуют! В городе народу очень много, всем места не хватает. Лавочники со всей семьей так в лавках и спят, приезжие – кто где. Я сам в хашной ночую. Вот тут ночью хозяин хаши варит, а вот тут, на лавке, я сплю…

Он еще долго бы распространялся по поводу батумского жилищного кризиса, но Борис перебил его и спросил, как найти ему где-нибудь тут поближе лавку подержанной одежды. Слуга посерьезнел, оглядел Бориса внимательным взглядом и вывел на дорогу, рассказав, куда идти. Не пройдя и двухсот шагов, Борис услышал в небольшом овражке журчание ручья и спустился. Там он разделся и вымылся прохладной водой. Рана под повязкой покрылась розовой кожицей. Борис выбросил грязную холстину подальше в овраг. Морщась, он снова надел несвежую одежду и зашагал к городу.

Незадолго до этого, когда в городе было еще смутно, фелюга неслышно подплыла к берегу. Это был квартал лавок у моря. Дома и склады стояли темные, с наглухо запертыми железными ставнями. Где-то в стороне слышалась трещотка сторожа. Спиридон пристал с самого краю, где находились не огромные склады крупных иностранных фирм – «Валацци», «Ллойд-Триестина», «Витали», «Камхи», а крошечные лавчонки. В Батуме, где естественным состоянием человека считалась только торговля, к контрабандистам относились нестрого, поэтому Спиридон пристал прямо к нужной лавке, чтобы не таскать тяжелые тюки зря. Услышав его тихий свист, одно окошко в лавке осветилось, появился хозяин, залопотал по-гречески. Спустили сходни, быстро и споро перетаскали тюки в лавку. Спиридон удалился с хозяином в дом для расчетов, его команда, предвкушая отдых и приятное времяпрепровождение, нетерпеливо топталась на берегу.

Завершив сложные переговоры, Спиридон вышел на берег, и тут от угла склада отделилась тень и шагнула к нему.

– Здравствуй, Спиридон! – окликнули негромко.

– А, это ты. – Спиридон недобро блеснул глазами, разглядев человека в светлой рубахе, подвязанной ремешком, и аджарской шапочке.