Янгын

– Ты нам, Герасим, не указ. И нешто, что братия порешала. Мы к вам на службу не подвязывались. А вольному – воля! Послу московскому, что мы «козу» сделали да поимели хабар, дык пусть востро держит своих служак, – шалый казак Митька задорно зареготал, – мене дрыхнуть надоть, за ихним храпом и пушечного выстрела не слыхивать. Ногайцам насмех послов таковых, под зад пинком, и всех делов. Так и доложи своему Голове, а ежели надоть долю…

Митька ухмыльнулся лукаво, оправился, подтянул пояс на черкеске, всю в бурых пятнах, давнишних и свежих, явно кровавых, и зычно, в голос позвал своего помощника:

– Васька!

В курень с улицы тут же на зов ввалился детина, будто на изморози под дверью торчал, а не с казаками в тепле в землянке попивал медок.

– Платье расшитое было, неси до старшины. А ларчик с лалами мы себе оставим, не взыщи, – Митяй оскалился и пошел вон из станичного куреня.

– Что мне ваше платье уворованное, да хучь и злато с серебром! – с досадой пробурчал старшина.

Гераська понимал, что нельзя оставлять бесчинства Митяя без наказания, ежели все зачнут, как ушкуйники, деять на свой лад, то казачья воля превратится в лиходейское существование.

– Митяй! А ну, вертайся! – вслед окликнул атамана Гераська. – Ты похерил решение войскового круга. Обесчестил нас, донских, тебе и ответ держать!

В пылу от негодования стукнул по столу, отчего подпрыгнула чернильница, перо выскочило и чуток измазало сметные бумаги.

Митька яростно развернулся, подхватил из ножен саблю и двинул на Гераську.

– Это ты мне, щенок, про честь! Ты на кого пасть разеваешь!?

Гераська был ростом велик, оттого нетороплив и неповоротлив, дернулся было к висящим на стене ножнам – не поспеть. Развернул плечи, сжал кулачища и грозно двинул навстречу взбесившемуся казаку.

– Ах ты, паскудник! Хулить меня! Зарублю!

В одно мгновение глаза Митяя налились кровью, он с яростным видом замахнулся на Гераську, готовый нанести удар и посечь его.

Гераська увернулся, отбил руку, наклонился и нырнул вперед всей тушей, саданув кулаком под дых. Митяй от неожиданности задохся. В этот момент старшина, не теряя ни мгновения, обхватил противника за ноги и повалил его на земляной пол. Однако казак, проявив недюжинную сноровку, начал наносить Гераське удары рукоятью по спине и затылку. Но эти удары были для молодца что горох об стенку. Гераська, навалившись всем телом на противника, одной рукой обхватил его за поясницу, другой перехватил кисть с рукоятью. Обвив ногами бедро казака, он ловко перевернул Митьку на живот и скрутил ему руку, державшую саблю. Старшина было выпрямился, но тут же получил неожиданный удар, от которого в глазах потемнело. Пошатнувшись, он рухнул навзничь.

Васька поставил дубовую скамью и помог атаману подняться.

– Как чуял, побег было за добром, но вертался. Чо с ним деять, добить, шо ли?

– Погодь.

Митяй, растирая вывихнутую руку, зло процедил сквозь зубы:

– Я это еще припомню, заставлю пожалеть. Мы его самого на юртовый Круг, а люд порешит. Свяжи накрепко и в яму под стражу. Вот те и резон местного Голову снять, и нечава выдумывать, сами подставились. Свояка тепереча за раз поставим. Московиты во главе с боярином, Думным дьяком, прибудет вскорости, а тут ужо готово все. Оценить им будя шо!

– Эвона как удумал, Митяй, энто тебе над всеми Головой быть, – помощничек услужливо поднял саблю и вставил в ножны, стряхнул пыль с черкески Митяя.

– Ты не мешкай, ступай, шепни кому след, сам знаешь кому, пусть казаков забаламутят. Опосля в чулане разгреби и попрячь добро, какое побогаче. Свалим на Голову и на энтого, грамотея! Уворовывают из общины, дурят брата нашего! – подмигнул помощнику.

– Нешто мне, славному атаману, на мою честь щенок указывать будет. Паскуда! – плюнул на Гераську, который лежал без сознания.

Васька метнулся к столу, подхватил сметные списки.

– Глянь-ка, атаман! Он пытался списки закрасить, пока мы его не повязали. Хотел скрыть приписки, а? Я могу энто подтвердить, – и в ответ также лукаво подмигнул, залив часть страниц чернилами.

Гераська служил у казаков вот ужо который год. Старшины присматривались к нему долгонько. Юнец пришлый, без покровителя, доброго слова за него никто не даст. Кто-то припомнил, был как-то еще малым с дядькой атамана Кудеяра. Так вера в атамана потускнела, и где он тепереча. Слухи ходили, что предатель и вор, ныне и вовсе беглый из-под судилища. А ежели правда в этих сказах? Ведь без надобы и ветер листьями не шуршит. Ведомо одно, что Кудеяра Тихонкова нема, и ответ некому за него держать. А что парубок грамотный – то оно гоже. А что же за человек такой? Сиротка и сиротка, таковских прибивается довольно. Но этот шибко востер, сметлив, не по годам покоен и рассудителен. Бает про себя, что из простых вольных крестьян, что сироткой остался малым, когда татарва разорила их село да взяла в полон взрослых и здоровых людей, что в работе да к службе надобны станутся. А хилых да старых там же на месте порешили. Мать Гераськи велела ему бежать в лес и ни в коем разе не вертаться. Так он и скитался, пока судьба не свела его с казаками, которые его, как сгинул атаман, при первой оказии спихнули за пару серебряников старцам в сибирском скиту на воспитание да служкой в подмогу. Там он и подрастал, грамоте обучился, приобрел у сибиряков дельные навыки, такие как ловля рыбы и зверя, которые всюду сгодятся. В скиту, конечно, оно ладно жить, но прокорм искать самому уже надобно, да и свет посмотреть, себя показать, глядишь, где вернее и выгоднее подрядишься в каком-либо добром деле. По совету старцев и двинул он к донским казакам, вояка из него плоховат, но обучиться всему сдюжит. Силен, могуч, этого не отнять, и судьба наградила его полезным мастерством. Пущай при Голове Федоре писчиком поначалу послужит, а там поглядим, – братия тако постановила и добре. Гераська был только рад, работы не чурался, поспевал и военное дело изучать. Со временем поднялся до личного помощника Головы, а опосля был принят в Совет. Стал участвовать на сборищах на общих правах, оттого что знал доподлинно все законы и порядки. Мог в спорных ситуациях, полагаясь на записи, выдать разумный выход.

Как-то случился спор меж двух казаков вследствие хитростей одного бродника, из пришлых крестьян, что селились при дворах вольными батраками. Бродник этот умудрился надуть обоих и сбег от неминуемого наказания, да с прибытком, не пустой удрал. На юрте, насмехаясь, поговаривали, что случилось все с попустительства казачьих жинок. Обе своенравные строптивицы. Бабы меж собой состязались, кто из них пригожее, наряднее да значительнее. В общем и целом одна маята от дур-баб, как вожжа под хвост попадет, а что взбредет – из головы не вытравишь. А бродник на свою выгоду разгадал их «тайные» помышления, стал подзуживать. Поначалу для своего развлечения да народ потешить, тем в доверие и втерся, весельчак-балагур, не ожидали каверзы. И тут, как на грех, одному из казаков, Касьяну, тихому, небыстроумному, но тщеславному мужику, добыча в руки сама пришла. Стояли ночи три у него в курене проезжие и щедро одарили добродушного хозяина орликами – парой искусно выкованных массивных серег. А казак укрыл от супружницы, мало ли на что сгодятся, а вот хоть сменять на что ему самому потребное. Бродник сведал о том, умыкнул из схрона серьги и представил казачкам, цепляя кажную, что отборно точию для нее единственной распрекрасной, ну и цену дал немалую. Те – ныть мужикам, одна ласковым томлением под покровом ночи, а Касьяна взяли нахрапом за заутроком. Каждой перед соседкой хотелось выпендриться. Удалось-таки фуфырям, настояли на своем. Монеты из мужниных карманов перекочевали в ладоши чаровниц, а оттуда в карманы бродника, который, заполучив желаемое, тот же час и был таков – поминай как звали. Бабы чуть погодя, учуяв неладное, подхватились, и, куды деваться, пришлось виниться. Дальше – больше. Касьян, понятное дело, первым делом к схрону – пропали орлики. И пока он бранил бабу последними словами, а та ему в ответ упреком – скряга, поделом, неча было скрытничать, к ним и наведался сосед: где твой работник, лапотник-скоморох, мою жинку вокруг пальца обкрутил, милую дуреху несмышленную, а коли не ведаешь – сам ответ держи. А Василию как быть – он же сам попался, утерял добро и, паче, деньгу за это добавил, так и того пуще – теперича ответ держать? Рассудил их Гераська: впредь бабам своим потакать сторожко станете. Касьян одинаково пострадалец, он броднику за работу плату давал, тот ему не кум и не брат, за него ответ держать не повязан, тако писано в уложении. И посему никто никому ничем не обязан, каждый свой урон сам и переживет.

И потянулись к нему казаки за дельным советом, и на возраст пенять ему уже и перестали. Гераське его житие по нраву стало. Вспоминал о Дуняше, деде Кузьме и Аське с жалостью. Но то былое, худое забылось, осталось одно благое, всем обязан он Дуняше. Ему свою судьбу наладить, а опосля и им подсобит.

Сидя в яме, продрогший Гераська обдумывал свое положение. Смута пришла, все признаки. Митяй взбаламутит братцев. Ишь удумали Голову, дядьку Федора, смести и им свойского к избранию навязать, установить удобные себе порядки. Ладно бы на общаке, по добру, а то силой, да что силой – оговором. Вот энто подло, то подло, оговором взять верх. Что за времена темные пришли.

– Герасюшкааа. Симушкааа, – вдруг кто шепотом протяжно позвал.

– Наталка, ты?

– Не шуми. Я энто. Сокол мой, како ты? Зельне зашиб Митяй тебя?

– Впоряде. Токмо в голове шумит, да в ушах звон все никак не утихомирится.

– Дроля мой, – немного поохав, девка затараторила: – А тут-то что деется! Наведался московит царский, вятший муж. Болтают, якобысь, порядки наводить. А кой баской – ужасть!

Наталка осеклась: не о том и не Гераськи.

– Эвоно… Да, только порядки энти до странности. Похоже, что верных людей погонють и себе угодных провозгласят. А Митяйкины кто? Дельные были б, а то лихие да разбойные. Не видать тепереча справедливости. Кромешники всякую крамолу и на пустом месте изыщут и с кого пожелают взыщут. Бают, что сам царь велел несогласных на месте без суда казнить. Неужто в уговоре писано о казнях, а, Симушка? Мутно на душе. Бачко еще не возвертался. Потащила его нелегкая, да не ко времени.

Наталка тараторила, охая да ахая, не давая и слово вставить. Гераська поднял руку.

– Погоди лопотать. Что докатится до нас тьма кромешная, мы с батькой твоим уже обмозговывали. Ты батю, как явится, упреди… – не досказал, послышался грозный басистый окрик.

– А ну, кто тут?

Наталья, будучи бойкой, не стала прятаться, тут же откликнулась:

– Наталья я, дочь Федоровская, – и вызывающе добавила, – Головы твойного! Воды да поесть плененному вами, окаянными, велено снесть. Лука, это ты, шо ль?

– Я. Кому еще быть.

В ответ раздался низкий и грозный голос стражника. Он неторопливо подошёл ближе, пристально разглядывая Наталью.

– Кем велено? Шо ты мне завираешь! Дуй отседова, нечего тут крутиться. Твоему Герасько завтра на суд перед общиной.

Сторожевой для угрозы помахал нагайкой.

– И я б тебе, девка, вот что сказывал бы на месте батьки твойного. Куды токо глядит Федор!? – неодобрительно покачивая головой, сказал Лука, насупил брови, еще пуще громогласнее продолжил:

– Нашла за кого ступаться, за пришлого! Не пара тебе он вовсе. Нету ему доверия, и зазря батька твой ему столь власти дал. Таперича расхлебывать, да, однако, не расхлебать.

– Да кому верите-то, бестолковые, Митьке, аспиду?

– Ты ишо учить меня будя! Без тебя разумной разберутся. Коли виноват, ему ответ держать. Давай по-добру, Наталья, ступай отсель.

– А то что? Огреешь да в яму запрешь?