Зло на балансе равных возможностей

Утробный вой вырвался из ее горла. Неожиданно распахнулись двери подъезда, сосед с нижнего этажа с пластиковым ведром семенил мимо застывшей девушки к мусорным бакам. Пьяно пошатывался, спотыкался, путался в собственных, пузырчатых штанах. Балансировал и приседал подобно акробату на канате, выпрямлялся рывками, наступал на свои же тапки. Раздувал щеки, таращил глаза, старался удержать равновесие изо всех сил, но все-таки упал. Хрустнуло дно ведра, вывалилось от удара о землю вместе с содержимым, явив миру припрятанную чекушку. Славик икнул с испуга, суетливо очистил заветную бутылочку от прилипшей луковой шелухи и влажных газетных обрывков с остатками разделанной сельди, припадая на ушибленную ногу двинулся к гаражам. Ведро, со вздохом, кинул в мусорку, придется перед женой ответ держать.

Местные пропойцы группировались за гаражами. Установили несколько хлипких ящиков вокруг перекошенного дождями и ветрами, притянутого со свалки, журнального столика. Верх стола украшала изрезанная выцветшая клеенка. Импровизированный клуб по интересам открыт круглосуточно. Дресс-код отсутствовал, примкнуть мог любой желающий, обязательным условием был членский взнос в форме горячительного. Здесь прятали древние, облезлые шахматы и домино. Извлекали либо одно, либо другое из старого болотного сапога, оттуда же, из ядрено пахнущих резиновых недр, доставали граненый стакан. Соображали под нехитрую закуску, быстро доходили до кондиции, изливали друг – другу душу и реки уважения. Жаловались на женское непонимание и несправедливость бытия. Часто, после возлияний, пели задушевные песни, плакали горюче и надрывно, как могут только утомленные зеленым змием люди.

Стеша почувствовала сильную усталость, побрела домой. Отмахнулась от расспросов матери:

– Все утром расскажу, я спать.

Едва коснулась подушки, сразу провалилась в черноту, летела вниз головой подобно Алисе из Зазеркалья. Извилистые корни цеплялись за одежду, впивались в тело, разрывали кожу в клочья. Черный вихрь затягивал ее, кружил по спирали, как безвольную тряпичную, куклу. Темные, причудливые, демонические образы следовали за ней, безмолвно наблюдали

Она знала дату бракосочетания Золотарева, тянуло посмотреть на чужое счастье, хотя – бы издали. Стала за остановкой напротив здания. Хороший обзор, видно все как на ладони. Залитый солнечным светом день, бабье лето припозднилось, до сих пор радовало теплом. Рядом с автобусным временным пристанищем вольготно раскинулся ясень. Изумрудные листья, местами подкрашены осенним багряным румянцем, уютно шелестели над головой. Прислонилась к теплому стволу, ноги подкашивались. Тихонько запела:

– Я спросил у ясеня, где моя любимая, ясень не ответил мне.

Песенка всплыла сама собой, тоскливо и горько стало на сердце. Как же просто можно все разрушить, планов была громада, мечты о семейном счастье, где теперь все это?! Вся судьба на помойке, разбиты хрустальные замки. Финита ля комедия…

Наконец, дождалась, вышли красивые, он в костюме цвета беж, будто сошедший с экрана молодой Ален Делон, она в шикарном платье, смущенно прикрыла букетом белых роз свой подросший живот, восьмой месяц выпирает так, что видно издалека. Роскошную прическу дополняла изумительной красоты диадема. Сияющими брызгами камней искрилась на солнце. Дорогое украшение, подарок свекрови на свадьбу, Поля быстро нашла с нею общий язык.

Фотограф выстроил всю родню на ступенях загса. Щелкал самозабвенно, менял ракурс, суетился вовсю. Стеша заприметила пернатое чудовище раньше других. Каркуша важно, не спеша, спикировала на голову невесты, вцепилась когтями в высокую прическу, долбила мощным клювом блестящее украшение, била крыльями по лицу, оставляла глубокие царапины. Дергалась стараясь взлететь, вырвала добычу вместе с клоками волос. Издала победный клич команчей, подхватила цацульку и довольная полетела прочь.

Невеста кричала, зашлась в истерике, присела со страху. От возведенной за большие деньги, великолепной прически не осталось и следа. Нелепые испачканные кровью пряди торчали в разные стороны, делали ее схожей с огородным пугалом. Новоиспеченный муж Александр стоял столбом, смотрел разинув рот на все происходящее, не решался помочь. За таким, как за каменной стеной, Стешу распирало от злости: холеный подонок испугался стервозной птички. От любви ничего не осталось, только ненависть.

Происшествие заняло пару минут. Гости замерли истуканами с острова Пасха. Один фотограф, настоящий профессионал своего дела, пританцовывал от редкой удачи, такое видишь не каждый день, продолжал печатлеть на память тыл удаляющейся птицы. Понемногу все пришли в себя зашумели-загалдели, бросились утешать невесту.

Ажиотаж, вокруг ситуации, старательно подогревали две престарелые, умудренные жизненным опытом родственницы, вроде, со стороны жениха. Сморщенные кликуши осуждающе крутили головами, причитали наперебой:

– Вороны птицы вещие, быть беде! Не будет им жизни, это знак свыше!

Полю в тяжелом состоянии увезла неотложка. В больнице у нее родился мертвый ребенок, испуг спровоцировал схватки, ей назначили психиатра и покой. Полина испытывала панические атаки от любого напоминания о том злополучном дне, за один день постарела лет на десять, горстями глотала таблетки, еще больше располнела и двигалась с трудом, раздражалась при виде чужих детей, изводила капризами мужа, он чувствовал себя виноватым, во всем потакал ей.

Стеша маялась, не было душевного равновесия, ощущения торжества от произошедшего, наоборот, с каждым новым днем чувство вины все больше угнетало, корила себя, зачем поддалась на уговоры, поехала к старой ведьме. Не хотелось верить в помощь потустороннего колдовского, заклятия, ненавидела себя и всех кто этому способствовал, вроде отомстила, но только легче не стало.

Золотаревы переехали, родители подарили им дом в пригороде, сбежали подальше от пересудов. Городок маленький, все на виду, из развлечений только сплетни, любит народ чужое белье ворошить, бесцеремонно лезут с расспросами, с удовольствием садиста ковыряются в чужих ранах. Стеша порадовалась отъезду ненавистной четы. Может к лучшему, скорее забудется, из глаз долой, из сердца вон.

Понемногу успокоилась, переключилась на себя, скоро начнутся пеленки да распашонки. Токсикоз сильно изводил, выматывал Стешу, сил ни на что не оставалось. Уладила дела с учебой, в институте взяла академический отпуск, позже, мечтала доучиться обязательно.

Схватки начались ночью, неожиданно раньше срока, мать прибежала на крик, быстро сообразила, вызвала скорую, второпях собирала необходимое. По приезду, ее сразу уложили на каталку, бегом покатили в родовую. Врачи спешили, ребенок пошел ножками вперед, его вытащили уже неживого, задохнулся, спасали мамочку. Не услышав долгожданного крика своего малыша, она провалилась в темноту, пришла в себя уже в палате, от злорадного шепота. Шипела карга, старая цыганка внутри ее головы:

– Око за око.

Стеша в оцепенении прислушивалась к зловещим словам. Наваждение не отпускало. В забытье проваливалась в бескрайний колодец, летела между бетонных стен в бесконечность. В бредовом видении, старуха протягивала ей свернутое конвертом одеяльце, не спеша разворачивала, встряхивала, из свертка падал ребенок, летел вниз. Она, в надежде поймать, протягивала руки, не успевала подхватить беспомощное тельце, синюшный трупик в подсохшей крови лежал на холодном кафельном полу. Бежала к нему, тормошила, растирала маленькие ручки, кричала без звука, до хрипоты. Цыганка довершала пророчество:

– Кровь за кровь. Зло бесконечно.

Стеша знала о теории вероятности, о случайных роковых, совпадениях, но то что произошло с нею и Полей, попахивало мистикой. Будто карма, разделенная одна на двоих. Чушь, за гранью разумного. но влияние судьбоносного рока налицо, Поля и она потеряли своих детей. Хотелось уснуть и проснуться наутро в другой, счастливой жизни. Забыть все беды и боль, несчастья вытереть ластиком.

Она уже смирилась со своей судьбой, решила одна воспитывать ребенка, теперь отобрали мечту полностью, осталась только долгая пустота в душе и внутри живота.

– Не кисни. Молодая, еще нарожаешь, дело не хитрое.

Доктор, при выписке, произнес это скучным, монотонным голосом. Что у них за привычка, не смотреть в глаза? Насмотрелся, наверное, на дурочек, горько усмехнулась своим мыслям, дело то житейское, одним больше, другим меньше, сочувствия на всех не напасешься.

Депрессия долго не отпускала, видеть никого не хотелось. Через три месяца, сидение в четырех стенах опротивело, в институт не захотела, многие знали ее историю и лезли в душу, устроилась на автомойку только чтобы мать не расстраивать своим видом.

Среди людей, вроде, полегче стало. Разговорами особо не баловались, мойка одна на весь городок, очередь расписана на неделю вперед, так что с расспросами никто не приставал. Некогда разговоры разговаривать. За короткие перерывы перекусывали, перебрасывались парой фраз. Работа грязная, но денежная, это она поняла немного позже.

Фома, единственный представитель мужского пола на автомойке, разъяснил нюансы. Он работал дольше всех, командовал, составлял график работы, сдавал выручку, вроде как старшой. Стоял на кассе, вел учет услуг, деньги за проделанную работу складывал в поясную сумку. Идейный расист, знал наизусть творение Гитлера Майн кампф <Моя борьба>. Считал себя чистым арийцем, носил черную бандану, украшенную свастикой, повязанную поверх джинсовой кепки. Такую же, джинсовую, куртку с парой десятков мотивирующих значков времен СССР. Исторические даты знал наизусть, спорил отчаянно, до хрипоты, с теми кто сомневался в правильности его знаний. Ненавидел сексуальные меньшинства, женщин, часто пил и безбожно воровал. Потрошил выручку, вынужденно отделял крохи от краденного пирога, раздавал коллегам, чтобы не сдали, кидал им по нескольку сотен. Сколько плыло в его карман, никто не знал. Любил пылесосить в салонах авто. Выполнял эту услугу особо тщательно с фанатизмом, довольные клиенты часто оставляли на чай за вылизанный ковролин. Усладой его души был перестук вытянутой из потаенной щели монетки, пока летела, билась внутри ребристого шланга, влекомая воздухом внутрь ревущего агрегата, Фома блаженно улыбался.

В конце каждой смены мыл пылесос лично. Это был особый ритуал, священнодействие. По локоть в грязных разводах, подобно старателю на прииске, шарил пальцами в мутной жиже, доставал копеечки из глубокой утробы профессионального пылесоса. Мокрые, они слипались между собой, оттирал цепкую въевшуюся грязь, жвачку и волосы. Раскладывал на белоснежном полотенце, подсушенную добычу отправлял в карман. За неделю наскребалось на пару бутылок дешевой водки.

После, шел с выручкой на задворки, заходил в дощатый, общественный, загаженный туалет, щурился от резкого запаха, мучительно складывал в уме, боялся ошибиться, считал проведенные мимо кассы машины. Утвердившись в сумме, отделял большую часть денег, делил еще раз пополам, распихивал по разным карманам левак. Резвой лошадкой мчал на мойку, хватал журнал с записями, бежал сдавать остатки директору станции под улюлюканье и смешки. Из открытых боксов доносилось:

– Себя не обделил? Свел дебет с кредитом?

И все в таком же духе. Мужики над ним откровенно ржали. Ехидные подковырки Фома пропускал мимо ушей, делал свое как в присказке: «Васька слушает, да ест» Возвращался, мысленно называл всех сексуальными меньшинствами, остаток денег делил на всех из одного кармана. Устало садился за столик в гостевой, важно трапезничал, допивал остатки паленой перцовки. Домой тянул все, что под руку попадалось: моющие средства, полотенца, полироль, складывал в изношенную, видавшую виды, сумку к опустошенным пластиковым лоткам из под еды.

Пил только на работе. Дома мать его, тридцатипятилетнего, лупила за это чем попало. Бывало, заждавшись сыночку, понимающе вздыхала шла за ним на работу. Припозднившиеся, уставшие трудяги, работники станции техобслуживания, воспринимали за развлечение, забывали куда шли, становились поодаль, наблюдали, как мать охаживала Фому, подбадривали мать, предлагали помочь.

Чаще била по толстым щекам, руками драла за кудрявый чуб. Толстозадый нацист Фома ужом вертелся на скамье, защищался, закрывался руками, в итоге падал на пол. Слезным голосом просил прощения, клятвенно обещался маминым здоровьем больше никогда не пить.

Выплеснув собственные обиды на свое одиночество, мать успокаивалась, смотрела на своего великовозрастного бутуза уже с жалостью, трогала его дрожащие щеки с лиловыми отпечатками ее ладоней. Помогала ему встать, отряхивала от грязи, одергивала задравшуюся рубаху.

Замученная жизнью женщина поднимала его одна. Пахала на двух работах, старалась, чтобы у сыночки было все как у людей. Тяжело вздыхала, шла домой. Фома всхлипывал, вытирал сопливый нос. Размазывал пьяные слезы, жалкий и грязный плелся за матерью. Мать втайне мечтала спихнуть его со своих плеч, но дура, возжелавшая продлить род Гузновых, пока не находилась.

Бил Фому по пьяной лавочке автомаляр Михай, бывший мент. Выперли его из органов за изнасилование и взятки, два года не доработал до пенсии, не дали, подставили крепко. Сунулся за правдой, в попытке отмыть свое имя, понадеялся на связи, но…

Деваха сама тормознула его машину, попросила подвезти по адресу. Повисла на нем, полезла в штаны, грешен, не устоял. Утро следующего дня встретило его заявлением. Узнал где живет, пробовал поговорить с нею, откровенно послала на три известных буквы.

В тот же вечер ему намяли бока, молодчики у собственного подъезда попинали, сунули дуло пистолета в ноздрю, присоветовали уйти с дороги, а не то будет хуже. Лежа на грязном тротуаре, ощупал разбитый в кровь череп и понял, что правда не восторжествует, переквалифицировался в машинные маляры. Красить машины полегче, за эту вакансию не прибьют, так втянулся, что даже нравилось. Жалел, что раньше не ушел. Работа денежная, уважаемая, не клятый не мятый.

От прежней работы остался пыльный китель и привычка сканировать людей. Каждого прощупывал рентгеном, угрюмых подозрительных, глаз. Больше слушал чем говорил, ненавидел идейных, таких как Фома. Его такой же идейный карьерист подсидел. Ни креста ни знамени, и совесть, у таких, редкий дар.

Юбилей станции совпал с майскими праздниками. Отмечали с размахом, тридцать человек собрались за одним столом. Прибитые течением жизни к одному берегу, разно-одинаковые, тертые жизнью, каждый со своей судьбой. Подтянулись из боксов шиномонтажники, мойщики, маляры, диагносты, электрики, автомобильные боги вдыхавшие жизнь в битые, изношенные, железные тела. Директор не поскупился, столы ломились, шашлыки, шурпа, копчености, икра. Много закуски, много пива, водки, шампанское и вино для девчат с мойки.

СТО восстановленная после пожара, бывший владелец отказался платить дань браткам, процветала, приносила хорошую прибыль. Михаил залпом опрокинул стакан беленькой, степенно закусил молодой хрусткой редиской. Фома сидел за столом напротив него и с упоением рассуждал о прелестях фашизма. Время от времени вскакивал, выкидывал правую руку вперед и кричал:

– Зиг Хайль!

Быстро усаживался обратно, впивался в душистый кусок мяса, упоенно молотил крепкими зубами халявную закусь, с аппетитом облизывал жирные пальцы. Мужики, любители потешиться, стабильно и настойчиво пополняли его стакан. Михаил подолгу, не моргая, смотрел на оборзевшего пьяного Фому, слушал. Не выдержал, душа закипела, за деда и отца стало обидно, вот за таких отморозей сложили головы, сражались, лили кровь. Желваки заходили ходуном. Неожиданно для всех спросил:

– Фома, вот ты ненавидишь голубых, а переспал бы с педерастом за большие деньги?

Парень задумался, перестал жевать, весь покрылся испариной, бисер пота усеял лоб. Все притихли и слушали затаив дыхание, назревала развлекуха. Вполне серьезно ответил, рассуждал сам с собою, забывшись с пьяну, произносил мысли вслух:

– Нужно подумать, так просто не решить, какая цена вопроса, за сколько?

Бил Фому долго и вдумчиво, пока не оттащили, пора было расходиться, да и жалко стало дурака. Кличка"Голубой нацик» приклеилась намертво к Фоме. Грезы о своей чистой, арийской крови перенес в новое русло, с упоением брехал, якобы, является потомком внебрачного сына графа Колокольникова, сосланного в деревню, которая впоследствии разрослась и стала нашим городом. Сослал сам Петр Первый за распутство. Тут же, в этой деревне, известный одному Фоме, опальный граф, утопил нажитое добро в реке, бежал за границу.

Золотой кувшин, наполненный драгоценными металлами и каменьями лежал на дне местной речушки. Фома делился идеей нанять водолазов, найти кувшин, и много другого, сокрытого тиной, добра. Подозрительно мелкая речушка, скрывала, также, танк, он знал где. Головой ударился о дуло, когда нырял. Даже орден там нашел, продал коллекционеру.