Непрошеная повесть

Так уж повелось в нашем мире, что каждый день, каждая ночь приносят новые муки; говорят, будто страдания неисчислимы, но мне казалось, будто вся горесть мира выпала только на мою долю, и невольно все чаще думалось: лучше всего удалиться от мира, от любви и благодеяний государя и вступить на путь Будды…

Помнится, мне было девять лет, когда я увидела свиток картин под названием «Богомольные странствия Сайгё»

. С одной стороны были нарисованы горы, поросшие дремучим лесом, на переднем плане – река, Сайгё стоял среди осыпающихся лепестков сакуры и слагал стихи:

Только ветер дохнет —
и цветов белопенные волны
устремятся меж скал.
Нелегко через горную реку
переправиться мне, скитальцу…

С тех пор как я увидела эту картину, душа моя исполнилась зависти и жажды сих дальних странствий. Конечно, я всего лишь женщина, я неспособна подвергать свою плоть столь же суровому послушанию, как Сайгё, и все же я мечтала о том, чтобы, покинув суетный мир, странствовать, идти куда глаза глядят, любоваться росой под сенью цветущей сакуры, воспевать грустные звуки осени, когда клен роняет алые листья, написать, как Сайгё, записки об этих странствиях и оставить их людям в память о том, что некогда я тоже жила на свете… Да, я родилась женщиной и, стало быть, неизбежно обречена изведать горечь Трех послушаний

, я жила в этом бренном мире, повинуясь сперва отцу, затем государю… Но в душе моей мало-помалу росло отвращение к нашему суетному, грешному миру.

Эта осень государю тоже принесла огорчения. Глубоко оскорбленный тем, что младший брат его, прежний государь Камэяма, вознамерился оставить за собой «Приют отшельника», иными словами, право ведать всеми делами, он решил сложить с себя звание Старшего экс-императора и уйти в монахи. Собрав свою личную охрану, он щедро наградил каждого и объявил, что отныне отпускает их всех со службы: «При мне останется один Хисанори…» Стражники удалились, утирая рукавом слезы. «А из женщин оставлю при себе только госпожу Хигаси и Нидзё», – объявил государь. Так случилось, что печальная эта новость, напротив, сулила обернуться для меня радостью, ведь я давно мечтала уйти от мира. Но правители-самураи в Камакуре сумели уладить дело и утешили государя, назначив наследником престола сына государя, маленького принца, рожденного от госпожи Хигаси. Государь сразу воспрянул духом и отменил свое решение уйти в монахи. Портрет покойного государя Го-Саги, хранившийся в Угловом павильоне, перенесли во дворец на улице Огимати, а в Угловом павильоне поселился юный наследник, отныне там была его резиденция.

Госпожу Кёгоку, прежде служившую при дворе, определили воспитательницей к наследнику; она доводилась мне родственницей, и, хотя мы никогда не были особенно близки, ее отъезд еще сильней усугубил мою грусть. Мне хотелось скрыться от печалей этого мира куда-нибудь далеко, в горную глушь.

О, если бы мне
там, в Ёсино, в п?стыни горной
приют обрести,
чтобы в нем отдыхать порою
от забот и горестей мира!..

Но, видно, злой рок препятствовал исполнению моих стремлений. Меж тем год подошел к концу. Государь все настойчивей звал меня назад, во дворец, и, раз уж обстоятельства никак не позволяли мне уйти от мира, я вернулась.

Моя жизнь при дворе проходила под покровительством деда моего Хёбукё, его заботами не знала я недостатка в нарядах и ни в чем не нуждалась. Пусть не так, как отец, но все же дед всячески меня опекал, и это, прямо скажу, было отрадно. Однако, с тех пор как скончался маленький принц, мой сын, я все время грустила, считала его смерть наказанием за грех, который совершили мы с Акэбоно. Я вспомнила, как государь, тайно навещавший младенца, говорил, глядя на его улыбку, на его по-детски милое личико: «Я как будто вижу свое изображение в зеркале! Да ведь мальчик – вылитый я!..» Эти воспоминания повергали меня в глубокую скорбь, служба при дворе причиняла одни страдания, ни днем, ни вечером я не знала покоя. Меж тем государыня по непонятной причине – право, я ни в чем перед ней не провинилась! – запретила мне появляться в ее покоях и приказала вычеркнуть мое имя из списка ее приближенных, так что жизнь во дворце тяготила меня все больше. «Но ведь это не означает, что я тоже тебя покинул!» – утешал меня государь, но на душе у меня было по-прежнему безотрадно, все складывалось не так, как надо, я избегала людей, стремилась к уединению; видя, как я грущу, государь все больше жалел меня, и я, со своей стороны, была ему за это так благодарна, что, кажется, ради него была бы готова пожертвовать жизнью.

В эти годы главной жрицей – Сайгу – богини Аматэрасу в храме Исэ была принцесса, одна из дочерей императора-монаха Го-Саги, однако после его кончины принцессе пришлось облачиться в траур, и, стало быть, она уже не могла по-прежнему оставаться жрицей. Тем не менее, все еще не получая разрешения вернуться, она так и жила в Исэ, оставшись там еще на целых три года. Так вот, нынешней осенью эта госпожа возвратилась в столицу и поселилась в местности Кинугаса, неподалеку от храма Добра и Мира. Покойный отец мой приходился ей дальним родичем, при жизни служил ей, оказал в особенности большое содействие, когда собирали ее в путь, в Исэ; все это привлекало меня к принцессе. К тому же мне нравилось ее уединенное жилище, куда почти никто не заглядывал, и я часто наведывалась туда, разделяя с принцессой часы ее одинокого досуга. Но вот однажды – помнится, это было в середине одиннадцатой луны – принцесса собралась навестить мать государя, вдовствующую государыню Омияин, и та прислала во дворец Томикодзи человека, велев передать государю: «Приезжайте вы тоже, нехорошо, если принимать ее буду лишь я одна!»

В последнее время, из-за споров о назначении наследника, государь не ладил с матерью и по этой причине уже давно у нее не бывал, но на сей раз, не желая давать повод для новых упреков, согласился приехать. Я сопровождала государя и ехала с ним в одной карете. На этот раз я надела тройное длинное одеяние – цвет изменялся от желтого к светло-зеленому – и поверх еще одно из легкого алого шелка на лиловом исподе, а так как после назначения наследника все женщины при дворе стали носить парадную китайскую накидку, я тоже набросила поверх моего наряда парадное красное карагину. Из всех служивших при дворе женщин лишь я одна сопровождала государя.

Итак, мы приехали во дворец госпожи Омияин; потекла веселая, непринужденная беседа. В разговоре государь упомянул обо мне.

– Эта девушка воспитывалась при мне с самого детства, – сказал он, – она привычна к придворной службе, поэтому я всегда беру ее с собой, когда выезжаю. А государыня, усмотрев в этом что-то предосудительное, запретила Нидзё бывать у нее и вообще стала плохо к ней относиться. Но я не намерен из-за этого лишить Нидзё своего покровительства. Ее покойные родители, и мать и отец, перед смертью поручили мне дочку. «В память о нашей верной службе просим вас позаботиться об этом ребенке…» – говорили они.

Госпожа Омияин тоже сказала:

– Ты прав, обязательно заботься о ней по-прежнему! К тому же опытный человек незаменим для придворной службы. Без таких людей всегда приходится терпеть ужасные неудобства! – И, обратившись ко мне, милостиво добавила: – Можешь всегда без всякого стеснения обращаться ко мне, если понадобится!

«О, если б всегда так было! – думала я. – Больше мне ничего не надо!»

Этот вечер государь провел в сердечной беседе со своей матушкой, у нее и отужинал, а с наступлением ночи сказал:

– Пора спать! – И удалился в отведенный ему покой на той стороне двора, где играют в ножной мяч. Слуг при нем не было. В поездке его сопровождали только вельможи – дайнагоны Сайондзи, Нагаскэ, Тамэканэ, Канэюки и Сукэюки.

С наступлением утра послали людей за Сайгу – карету, слуг, стражников. Для встречи с Сайгу государь оделся с особым тщанием: надел светло-желтый кафтан на белой подкладке, затканный цветочным узором, сверху – длинное бледно-лиловое одеяние с узором цветов горечавки и такого же цвета, только чуть потемнее, хакама, тоже на белой подкладке, все густо пропитанное ароматическими снадобьями.

Вечером прибыла Сайгу. Встреча состоялась в покое на южной стороне главного здания. Повесили занавеси тусклых, серых тонов, поставили ширмы. Перед тем как встретиться с Сайгу, госпожа Омияин послала к государю прислужницу, велев сказать: «Пожаловала прежняя жрица богини Аматэрасу. Соблаговолите и вы пожаловать и поговорить с ней, без вас беседа не будет достаточно интересной!» – и государь тотчас же пришел. Как обычно, я сопровождала его, несла за ним его меч. Госпожа Омияин, в темно-сером парчовом монашеском одеянии с вытканными по нему гербами, в темной накидке, сидела у низенькой ширмы таких же темных тонов. Напротив, роскошное тройное красное косодэ принцессы на лиловой подкладке и поверх него синее одеяние были недостаточно изысканны. Ее прислужница, – очевидно, ее любимица – была в пятислойном темно-лиловом кимоно на светло-лиловой подкладке, но без парадной накидки. Сайгу было уже за двадцать, она казалась вполне зрелой женщиной в самом расцвете лет и была так хороша собой, что невольно думалось: немудрено, что богиня, жалея расстаться с такой красавицей, задержала ее у себя на целых три года! Она была прекрасна, как цветущая сакура, такое сравнение никому не показалось бы чрезмерным. В смущении пряча лицо, она закрывалась рукавом – точь-в-точь цветущее дерево сакуры, когда оно кутается в весеннюю дымку… Я любовалась ею, а уж государь – тем более; мне, знавшей его любвеобильный характер, было ясно, какие мысли возникли у него при виде принцессы, и на сердце у меня защемило. Государь говорил о том о сем, Сайгу отрывисто рассказывала о своей жизни в храме Исэ, но вскоре государь сказал:

– Час уже поздний… Спите спокойно! А завтра, по дороге домой, полюбуйтесь осенним видом горы Арасиямы… Деревья там уже совсем обнажились… – С этими словами он удалился, но не успел войти в свои покои, как сразу обратился ко мне: – Я хотел бы передать Сайгу, что я от нее без ума… Как это сделать?

Мне стало даже смешно – все в точности, как я и предполагала. А он продолжал:

– Ты служишь мне с детских лет, докажи свою преданность! Если ты исполнишь мою просьбу, я буду знать, что ты и впрямь предана мне всей душой!

Я сразу же отправилась с поручением. Государь велел передать только обычные, подобающие случаю слова: «Я рад, что смог впервые встретиться с вами…»; «Удобно ли вам почивать в незнакомом месте?» – и в таком роде, но, кроме того, я должна была тихонько отдать принцессе его письмо. На тонком листе бумаги было написано стихотворение:

О нет, ты не знаешь,
как ярко пылает в груди
твой образ желанный,
хоть тебя впервые увидеть
довелось мне только сегодня!

Была уже поздняя ночь, в покоях Сайгу все ее прислужницы спали. Сайгу тоже спала, со всех сторон окруженная высоким занавесом. Я подошла к ней, рассказала, в чем дело, но Сайгу, зардевшись краской смущения, в ответ не промолвила ни словечка, а письмо отложила в сторону, как будто вовсе не собиралась даже взглянуть на него.

– Что прикажете передать в ответ? – спросила я, но она сказала только, что все это чересчур неожиданно, она даже не знает, что отвечать, и снова легла. Мне тоже стало как-то неловко, я вернулась, доложила государю, как обстоит дело, и окончательно растерялась, когда он потребовал:

– Как бы то ни было, проводи меня к ней, слышишь? Проводи, слышишь!

– Хорошо, разве лишь показать вам дорогу… – ответила я, и мы пошли.

Государь, по-видимому решив, что парадное одеяние будет выглядеть слишком торжественно в таких обстоятельствах, крадучись направился вслед за мной в покои Сайгу только в широких шароварах-хакама. Я пошла вперед и тихонько отворила раздвижные перегородки. Сайгу лежала все в той же позе. Прислужницы, как видно, крепко уснули, кругом не раздавалось ни звука. Государь, пригнувшись, вошел к Сайгу через прорези занавеса. Что будет дальше? Я не имела права уйти и поэтому прилегла рядом с женщиной, спавшей при госпоже. Только тогда она открыла глаза и спросила: «Кто тут?» Я ответила:

– Нехорошо, что при госпоже так мало людей, вот я и пришла вместе с вами провести эту ночь. – Женщина, поверив, что это правда, пыталась заговорить со мной, но я сказала: – Уже поздно, спать хочется! – И притворилась, будто уснула. Однако занавес, за которым лежала Сайгу, находился от меня очень близко, и вскоре я поняла, что Сайгу, увы, не оказав большого сопротивления, очень быстро уступила любовным домогательствам государя. «Если бы она встретила его решительно, не сдалась бы так легко, насколько это было бы интереснее!» – думала я. Было еще темно, когда государь вернулся к себе.

– Цветы сакуры хороши, – сказал он, – но достать их не стоит большого труда – ветви чересчур хрупки!

«Так я и знала!» – подумала я, услышав эти слова. Солнце стояло уже высоко, когда он наконец проснулся, говоря: