– Ну… – Он смущается и шмыгает. – С Лидочкой…
– О чём? – Я натыкаюсь в зеркале на его взгляд. – А!.. Понял. Когда?
– Она же записана к тебе?
– Ну да. На неделе. – Я увожу взгляд от зеркала к гелям для укладки.
Вековая брусчатка зачернела под ногами, собор Василия Блаженного выплыл трогательной кучкой (просто яйца на Пасху). Красная площадь спряталась за забор, а за ним нагородила ещё один пёстрый заборчик – каток: или карусель? Вычерченный гирляндами ГУМ – будто нарисованный – подмигивал и звал нас на праздник. А мы отворачивались и угрюмо шли к Варварке, минуя дорогие леса и ландшафты Зарядья.
– Самое тупое, что я уже заранее всё придумал, – продолжал Шелобей с надутым безразличием. – Решу, что Лида дура, что никогда я её не любил, буду слушать «Люсю» Мамонова, лудить водочку, какую-нибудь хреномуть устрою – вот, мол, смотрите, я типа живой… Да блин! Я даже придумал, в каких словах себя буду жалеть!
– А что с группой твоей? – Я попытался отвлечь разговор.
Шелобей удивительно играл на гитаре (так я считал): хотя последнее время он удивительно не играл на ней.
– Да ребята не энтузиасты стали. Я и сам только бренчу. Времени как-то нет всё… А что главное – смысла нет.
Выбриваю виски, снимаю по бокам, пытаюсь сделать каскад. Голова Шелобея покорна – даже слишком. Присматриваюсь: его рубит. Я улыбаюсь и оглядываю расслабленные черты: зелёные круги под глазами (у кого их нет?), молодые морщины, вострые скулы, самодовольный нос, губы надменной формы, азиатский раскос бровей. Худой, как Игги Поп. Волосы – Моррисона: роскошные, жирными кудрями: чёрные, как ночью в поле: на ощупь – просто барашек! А голову не моет и не расчёсывается…
Я завистливо чешу свою жидкую шевелюру.
– Я не сплю… – мычит он, не разлепляя глаз.
– Да, конечно. – Я улыбаюсь.
Его лицо сводит. Понимаю, в чём дело: чешу ему правое ухо. Шелобей благодарно улыбается. И говорит (всё с закрытыми глазами):
– Вот ты скажи, чего все так по рэпу прутся? Новый панк-рок, тыры-пыры… – Он зевает по-печорински, не раскрывая рта. – Музыки нормальной нет вообще.
– Ну а Илья Мазо твой любимый?
– Он в авангард какой-то ухнулся, ну. Светомузыка типа.
– Антон Рипатти?
– Да у него всего пять песен. Не, есть крутая тема – «ГШ» называются…
Прошёл замученный ребёнок со скрипкой, из переулка выбежала орава пьяных ребят. Снег всё шёл, а фонари его любезно вырисовывали. У церковки перебежали дорогу к скверу: там стоял давно припаркованный уснеженный «Жигуль». Шелобей средним пальцем стал писать: «ТЫ СУПЕР!», – но, как всегда, когда пишешь по снегу капота, места не хватило, последние буквы скукожились. Шелобей рассмеялся и закурил новую.
– А где-то весело… – Он смотрел на галдяще-курящую толпу у «Китайского Лётчика Джао Да».
Я зачерпнул снег с машины – и швырнул в Шелобея солидный снаряд. Пуф! Шелобей – с мокрым лицом – сжал губы и оскорблённо выпучил глаза. У него выпала сигарета! Решительно, это дуэль!
Мы расходились на двадцать шагов и сходились, стреляя иногда на барьере, иногда на ходу. Падали навзничь и смеялись. Один снежок угодил в усатого мужика с клетчатым шарфом и портфелем.
– Из… из… – Шелобей дышал с надсадом, – из-вините.
– А где празднество будет проходить? – спрашиваю его. Уже филирую ножничками с расчёской.
– У Лиды, ясен хер.
– Она с подругой снимает?
– Не, она у друзей вписалась. Месяц второй, что ли, живёт.
Сам Шелобей квартиру снимал – вернее, комнату.
Вернулись к раскрасневшейся церкви – хромой узбек, семеня костылями, просил милостыню. Мимо шёл парень в спортивках и пуховике, выспрашивая у людей сигарету. Нищий узбек выпрямился, выудил пачку из кармана и громко крикнул:
– На! Держи!
Стрелок в спортивках не заметил его и ушёл дальше просить. Узбек повторил:
– Да держи ты!
Его опять не заметили. Узбек захлопнул пачку и горько констатировал:
– Гордый!
Мы поднимались в горку по Забелина, отважно минуя рюмочную, где можно весело стоять, навалившись на круглый столик локтями. Улочка была почти вся пешеходная, но как-то юрко в неё втиснулся спешащий автозак.
– Мне кажется, что мой сосед – террорист, – сказал Шелобей внезапно.
– Это бурят который?
Сколько я помнил, Шелобей снимал с безобидным бурятом, который был настолько безобиден, что сам первый начинал прикалываться: «Вам не кажется, что я похож на Виктора Цоя?»
– Не. К нам ещё один въехал, – сказал Шелобей.
– У вас же однушка?
– Ну. Я на кухне теперь сплю.
Фен шумит и завывает. Я досушиваю волосы, укладываю их гелем: на голове Шелобея теперь большая волна с японской гравюры: косматая и непокорная. Освободившись от мантии, Шелобей тут же растрёпывает мой шедевр.
Он расплачивается и пожимает мне руку:
– Так ты поговоришь с ней?
– Угу.
И – исчезает.
Дойдя до подслеповатой стены Ивановского монастыря (когда-то в нём сидели Тараканова и Салтычиха, при Советах исправдом был – из одного здания до сих пор МВДшников выгнать не могут), – мы повернули в сквер Мандельштама. Две тётки в норках стояли и разглядывали памятник: бронзовая голова – нос кверху задрала.
Одна из тёток громко шмыгнула и сказала с чувством:
– Загубили парня!..