Царь-Север

Дятел вытер свой сопливый клюв. Сунул руку за пояс. Там находилось оружие.

– Положи мешки на место! – крикнул сопровождающий. – Теперь это вещественное доказательство.

Храбореев увидел пистолет. Попятился.

– Э, дурило! Убери… Оно ведь стрельнет…

– Обязательно, – согласился Дятел. – Не это, так другое стрельнет.

Северьянович настороженно смотрел в черный глазок ствола.

– Какое другое?

– А тебе не понятно? За эти два мешка тебе припаяют вышку!

– Какую вышку?

– Буровую! – Дятел хмыкнул. – Ты козлика невинного из себя не строй. Все ты прекрасно понимаешь…

– А ты не понимаешь? Я нарочно?

– Не имеет значения.

– Как это – не имеет? Если бы я их прокутил по ресторанам – это одно… Вот лежал бы я сейчас без сознания, деньги были бы целые, и ты был бы в целости и сохранности. Молодой красивый труп. Тебя это устраивает?

– Но деньги-то! – взвизгнул сопровождающий. – Деньги зачем спалил?

Храбореев молчал. Искал убедительный довод.

– А зачем ты песню пел сейчас? «В саду горит костер рябины красной»?

Дятел несколько секунд непонимающе смотрел на него.

– Я ничего не пел.

– Ага! – Северьянович палец поднял. – Значит, не помнишь ни черта. Вот так и я. Прочухался и давай палить костер какими-то бумажками… А если бы я не спалил эти деньги? Что было бы? И я, и ты замерз бы, и пилоты… – Он посмотрел на летчиков; они уже прочухались и пошли рацию налаживать, чтобы выйти на связь. – Все бы мы подохли! – подытожил Северьянович. – Что тебе дороже? Люди? Или вшивые бумажки?

– Эту пламенную речь ты скажешь на суде.

– Скажу, конечно. Только ты убери свою пушку! А то я тебя снова зарою в снег! Зараза! Угрожать он будет… Я его спас, а он по уху… До сих пор звенит…

– Да не в ухе у тебя звенит, – ядовито подсказал сопровождающий – За пазухой. – Дятел пистолетом показал на мешочки с серебряными монетами. – Натырил, однако? Успел?

– Дурак ты. Дятел и дятел. Что с тебя взять? – Северьяныч сунул руку за пазуху и достал оттуда… валдайский колокольчик. Позвенел под ухом у себя и засмеялся, обескураженный. – Ну, Любка! Ну, баба! И когда только успела, окаянная!

9

Был суд. Вину Храбореева не доказали, но и дело не закрыли. Необходимо было заключение медицинской комиссии: Храбореев после авиакатастрофы, после сотрясения мозга, мог действовать неадекватно. Северьяныча таскали по разным комиссиям в городе; клубками проводов опутывали, какие-то датчики подключали.

– Ну и что там? – тревожился Храбореев.

– Вам это знать не положено, – многозначительно говорил ему человек в халате.

Неизвестно, чем бы всё это закончилось. И хорошо, что был знакомый адвокат; он по-свойски шепнул Храборееву, что делать.

– А искать начнут? – засомневался Северьяныч. – Розыск объявят? А?

– Ну, как знаешь! – отмахнулся адвокат. – Жди у моря погоды.

Выбирать не приходилось. Храбореев быстренько затолкал своё добро в старенький брезентовый рюкзак и улетел. (Дело вскоре замяли.)

А перед тем как улететь, он заглянул в общежитие, Любу Дорогину увидеть хотелось. Но Любушки не было. Или переехала куда-то, или совсем на Валдай укатила – толком никто не смог объяснить.

И вот с той поры Северьянычу время от времени снился удивительный какой-то сон.

Отчётливый сон открывал перед ним горизонты – безграничные, иногда засыпанные звёздами, иногда окрашенные киноварью закатов или рассветов. По дорогам, идущим через горы и степи – по дорогам тяжким, бесконечным – он шагал искать страну Гиперборею. Долго, трудно искал – все ноги избил и всю душу изранил. И голоса уже седая у него. И потерял он уже всякую надежду. И вдруг – на тебе! Нашёл! Там – хрустальные горы мерцают, ледяными «клювами» достают до небес. В долинах – изумрудные деревья, малахитовая мурава. Странные цветы горят во мраке, напоминая сибирские жарки. Только это вовсе не жарки. Северьяныч подходит, наклоняется над сказочным цветком, осторожно касается. И происходит что-то невероятное. Цветок под рукой у него вдруг начинает разгораться и позванивать. А когда он повнимательней присмотрелся – это вовсе даже не цветок. Это – золотистый колокольчик с надписью «Дар Валдая». Но колокольчик не простой, не поддужный, какие раньше были на русских тройках, нет. Колокольчик этот не звенел, а смеялся, да, да. Колокольчик – если его чуть потрогать, погладить – начинал в тишине беззаботно смеяться нежным зазвонистым смехом синеглазого мальчика.

«И что бы это значило?» – просыпаясь, думал Северьяныч. На сердце было и тревожно, и светло.

10

Весна озорничала в полях, в лесах под Тулой. Тёплый ветер, пахнущий первой зеленью, душу баламутил и весело тревожил. Соловьи «горстями» рассыпали серебро в садах и рощах. Северьянович поехал к своим родителям – двадцать пять километров от города. Вышел на росстани (шофер помчался дальше). Разулся и пошлёпал босиком. Красота! Он шел и думал: «На белом свете много прекраснейших дорог, но самая шикарная, одетая цветастыми шелками – это, конечно, дорога на родину, дорога к той золотой избе, где ты сто лет назад был несказанно счастлив…» Он подолгу задерживался в полях. Слушал землю и небо. Смотрел. Даже не смотрел, а – созерцал. После морозной, метельной жизни «на северах», он совершенно иначе стал воспринимать природу. Радовался каждой букашке. Умиляла каждая былинка и росинке. Север как будто содрал с него старую шкуру – дублёную, и теперь он жизнь воспринимал оголёнными нервами.

Старики – родители Марьи – тоже в деревне под Тулою жили.

– Картошку надо помочь посадить, – сказала жена.

– О чем разговор?! Я своим уже помог. Посажу. Нет вопросов! Ни один прокурор картошку не посадит так, как я…

Марья улыбалась, глядя на мужа. Удивлялась переменам в его характере. «Какой-то он… как ветер, – думала. – Вольный. Шумный. Как ребенок радуется первому цветку. Наверно, так и надо. А мы привыкли, мало ценим то, что рядом». И в то же время Марья заметила: он какой-то покладистый сделался; что ни попросишь – «мухой» летит, исполняет любое желание. И за этой покладистостью Марья женским сердцем чуяла что-то недоброе. Это – как затишье перед бурей. «Нашел, видно, кого-то! – подсказывало бабье чутье. – Колокольчик какой-то в кармане под сердцем таскает».

В деревенском огороде Храбореев азартно взялся за картошку. Увлекся так, что черенок у основания хрустнул – лопата «наизнанку» вывернулась. Пришлось на новый черенок насаживать. Новый был шероховатый, в занозах. Северьянович взял стеклянный осколок – до зеркального блеска наяривал. И всё было в радость ему: лопата, картошка, скворцы, вразвалку шагающие по огороду в поисках червей.

После огорода – баня. Святое дело. Он взялся чурку расколоть – дровец для бани. Опять увлекся и давай долбить, только шум стоял – поленья кувырком летели по двору.

– Бросай! Ну тебя к лешему! – издалека закричал Дорофей Николаевич, тесть, не решаясь подойти поближе: как бы полено в лоб не прилетело.

– На зиму надо все равно! – ответил Храбореев.

Тесть отмахнулся:

– Завтра!

– А завтра мы забор подладим. Он у тебя кривой, как сабля.

Дорофей Николаевич, качая седой головой, похвалил:

– Ох, и дурной же ты, Антоха, на работу!