Святая Грусть

Серьгагуля сидел на крыльце кабака – страшно бледный, вспотевший от боли. Поправляя шапку, скрипел зубами и не смотрел на Кабатчика: сапоги свои внимательно разглядывал; смолу от факела увидел на сапоге, сковырнул; рубаху на груди прожгло факельной искрой – он поцарапал дырочку, покусал большой ноготь, чёрный от смолья. Сердито сплюнул.

Вы што здесь не поделили? – спросил Кабатчик.

Мы? – притворно удивился Чернолис. – Всё нормально. Мы это…

Мы тут капусту шинковали, – подсказала Агафья, ровными красивыми зубами защемляя губу, чтобы не засмеяться.

Капусту? – не поверил кабатчик.

Ага, я по хозяйству помогал ей. – Серьгагуля покраснел. Поднялся и резко поменял интонацию. – Ты вот что, баба… Зубы спрячь и слухай. Скоро сюда приедет человек. И чего бы ты ни видела, чего бы ни услыхала – молчи, не разевай хлебальник. А Сова… То исть, муж твой, Савва… как тебя? Дурнилыч? В общем, будем мы сегодня в боярских платьях. И ты не удивляйся, подавай на стол.

А мне-то што? Вы хоть царями нарядитесь. Только морды-то у вас все одно разбойные – не спрячешь.

Ты на свою посмотри, – посоветовал Чернолис.

А Кабатчик пригрозил ей:

Только попробуй вякни! Я тебя возьму на абордаж, собаку! Посажу на якорную цепь за кабаком, будешь там гафгафкать. Боярыня, твою-то маковку…

Да провалитесь вы пропадом! – Она хотела сдёрнуть перстень – зашвырнуть в бездонный омут чёрных бессовестных глаз Чернолиса, который ожил и опять погано заухмылялся.

Кожа на пальце под перстнем успела разбухнуть – засосала золотой ободок. Агафья сгоряча дёранула палец до крови. Облизнула, причмокивая, и отвернулась, ушла, болезненно потряхивая рукой, точно подбитым крылом: на плече трепыхался платок цвета серых застиранных перьев.

Кабатчик подумал, что Серьгагуля шутит насчёт «бояр». Беззвучно рассмеявшись, двухметровый Савва Дурнилыч наклонился над Чернолисом, подмигнул огромным глазом, чуть замутненным обильной утренней выпивкой. Влажный рот его навис над ухом Серьгагули, будто хотел зубами серьгу сдёрнуть с мочки.

– А здорово ты сказанул про бояр. Только я не понял, ты к чему это?

Чернолис поднял лежащий на крыльце парусиновый сверток (он пришёл с этим свертком).

Айда, Сова.

Куда?

Переодеваться надо. Или сначала пошли в подвал, покажешь, чем дорогого гостя будем потчевать. Он ведь заморский гаденыш – капризный.

Ничего, Бедняжка Доедала мне кое-что передал от царского стола.

Молодчина парень, – похвалил Серьгагуля. – От себя отрывает, бедняжка. Не доедает, не досыпает.

Хозяин взял стоячий фонарь для прислуги, запалил на пороге подвала. Ключи из-за пазухи выудил. Замок заскрежетал железной челюстью. Загремели запоры, заставляя смолкнуть и разлететься воробьев, раздухарившихся на крыше соседнего амбара.

Стали спускаться. Огромное разинутое горло подвала дохнуло сыроватой сытостью, овощами и пряностями – доверху набито… Сушеные травы зашуршали над головами (Серьгагуля испуганно пригнулся, придерживая шапку, морщась). На стене висела сушеная визига – спинные хрящи осетра. На полу – литровые бутыли, одна из них накрыта перевернутым шкаликом. Провансальское масло мерцает в посудинах. Оливковое масло. И «деревянное» масло – к светильникам. Пыльная цепь лежала, свёрнутая собачьим клубком; зазвенела – огрызнулась, когда Серьгагуля наступил на нее.

Кабатчик посветил под ноги. Подумал о тюремных кандалах. О палаче, которого все ждут.

– Как там наш атаманец лихой? На крючья не вздернули? Кровь не пустили?

Царь моет ноги атаманцу нашему.

Ну? – Кабатчик вновь подумал, что Серьгагуля шутит. Хохотнул, говоря: – Подержи-ка фонарь, посвети вот сюда. Здесь у меня настойка мухомора.

Толстая литровая бутыль на просвет полыхнула багряным заревом, забулькала, гоняя воздух от горлышка до днища и обратно: хозяин переворачивал бутыль.

Серьгагуля презрительно скуксился, покачал головою. Серьга заиграла рубиновым светом: кровяные «веснушки» зарделись на виске, на щеке.

Твоя настойка хороша для инородцев, любят, – сказал он. – Когда Сибирь приедет в гости, Тьму-Таракань да Тьму-Комарань – попотчуешь дрянью этой.

А думаешь, Топор не будет пить? И удилами нашими закусывать побрезгует?

И думать нечего. Это ты железо жрать умеешь…

Зальём! – заверил Кабатчик. – Хоть полведра зальём. И не таких ещё брали на абордаж.

Сова, не хлопай крыльями. Нужно тихо, говорю, а ты всё норовишь на абордаж…

Хозяин растерялся, помолчал.

– А что мы подадим? Другой отравы нету.

А кто тебе сказал, что нам нужна отрава? Аравийской водочки, Канарского винца давай. Где у тебя «романен»? Надеюсь, не выжрал?

Обижаешь. Моя организьма только водку может перерабатывать. А этот «романен»… С него один понос, я уже пробовал с похмелья, целый день сидел в кустах… со щасливою улыбкой на устах… Вон он, «романен» твой. Бедняжка Доедала будто чуял, что пригодится. Три бочки прислал.

Где же три, когда две.

Утопили одну по дороге. Речка-то дикая.

Знаю. Сам едва не утоп. Значит, сделаем так. Сонной одури сюда подсыпем.

Это какой такой одури?

Беладонна. Слышал?

Ты – лисья голова, тебе и карты в руки… Ох!..

Ты чего?

Двухметровый кабатчик наступил на арбуз. Под ногой захрустело. Он поскользнулся, и дубовая балка вверху загудела, как потревоженный колокол.

– Ой, романен твою манен! Опять башкой чуть балку не свернул! Скоко хожу, привыкнуть не могу! Хоть на карачках ползай тут…

Совиные глаза от боли выплеснулись на переносицу.

Сверху песок посыпался, едва не погасил фонарь. Фитилёк затрещал; к потолку побежали искринки. Пыль под сапогами заклубилась, накрывая кроваво мерцающую мякоть раздавленного арбуза.

Серьгагуля в сторонке стоял, похохатывал: чернолисья шапка на голове подпрыгивала, сползая к затылку; богатая серьга впотьмах подрагивала серебристой свечечкой.

Это Горилампыч нам привет передаёт.