Святая Грусть

До мелочей знакомая, родная колокольня пахла отсырелым камнем, мокрыми тесовыми стропилами, из которых торчала сухая трава – птичьи гнезда. Слюдяной фонарь в углу – остался вчера после вечернего звона. В другом углу, на деревянном гвоздочке, мохнатая шапка – надевает, чтобы не оглохнуть от громоподобной музыки.

Все как будто на месте. Звонарь успокоился.

Синеватый пар клубился над колоколами, словно только что их из плавильни подняли – за ушко да на солнышко.

Светлой бахромою на веревках наросли дождевые гроздья. Сверху откуда-то капля за каплей колотится в колокола, напоминая приглушенное сердцебиение…

Живут, живут, родимые! Дышат полной грудью, синеватый пар – свидетель могучего колокольного дыха.

Звонарь заулыбался, тёмную дыру в зубах погладил языком. Припомнил далекую молодость, когда происходило священнодействие и всенародный праздник – рождение колоколов. Желая причаститься к доброму делу, всякий святогрустный человек старался бросить в кипящую лаву свой скромный дар: кто серебряные серьги, кто золотое колечко, кто ожерелье, кто браслет; чем богаты, тем и рады были поделиться… Когда отлили колокола – звонарь стал видеть временами такие чудеса, о которых лучше никому не рассказывать: засмеют и посчитают сумасшедшим.

Но потом и другие, слава богу, заметили, стали рассказывать ему, смущаясь и пожимая плечами – что это, дескать, за диво дивное.

Во время золотого и серебряного благовеста по горам и долам святогрустного царства перекатывались драгоценные колечки, браслетики. Более того. У скромных и целомудренных святогрустных девчат в пору колокольных перезвонов появлялись на ушах сережки изумительной красы. А в монастырях, в нагорных кельях Свято грустной Пустыни загорались золотые колечки огня над свечами и лампадами.

Дурохамцы, захребетники и заморыши люто ненавидели этот христианский чистый перезвон: все черти падали с полатей, с печей – рога сворачивая, копытъя ломали. Болотной грязью, тиной, мхом пробовали уши затыкать, но где там – слышно. Переговоры налаживали с Царём Государьевичем. Выкупить хотели колокола, да не по карману оказалось. Цена им – горы золота.

Вот и решили попробовать Черноворца чёртова послать. Клюв у него был не простой, не костяной – крепче кремня, прочнее железа.

2

Дед Колокольник перекрестился на красный угол горизонта, где уже стояло солнце в золотом окладе. И перекрестился-поклонился на все четыре части света. Мохнатую шапку надел, ощущая, как она забирает тепло с головы – охолонула за ночь.

Многопудовый язык раскачался и вымолвил первое звонкое слово, а за ним второе, третье:

– Бог! Бог! Бог! – бросался в поднебесье басовитый голос.

А дальше – совсем чудеса. Подголоски начинали выбивать-выговаривать молитву «О живых».

Спа-си, спа-си, спаси, Господи, раб твоих! – говорили одни подголоски, а вторые и третьи подхватывали: – И всех, и всех православных христиан!..

И даруй им, даруй здравие душевное! Здравие телесное!

Бог! Бог! Бог!

Хоть всю Землю обойдите вдоль и поперёк – нигде такого благовеста не услышите.

Тишина разбудилась, голуби вышли в зенит, восторженно и громко заплескали крыльями в лазоревой глубине. Городские стрижи стриганули над крышами. Деревенские ласточки ластились к потухающим звёздам и проплывающим облакам… Умываясь радужной пыльцой, оставшейся в воздухе от раноутренней радуги, Божьи птахи смеялись в полете, пересыпая воздух живым серебрецом, словно бы тоже задорно звонили, благовестили под куполом страны Святая Грусть.

3

Звонница в небо уходит – теряется в головокружительной вышине.

У подножья, как всегда по утрам, столпился христианский люд. Бабы в праздничных нарядах. Дети в чистых рубашонках. Старики. Молодежь.

Устя Оглашенный стоял, прикрыв глаза. И почему-то кривил губу. Иконописное лицо юродивого стало мрачнеть.

– Царь-колокол нынче с надрывом поёт, с картавинкой.

Старушка рядом возмутилась:

– Ты наболтаешь! Где это видано, где это слыхано, чтобы святогрустный колокол картавил?

Ларион (гренадёр отдыхал после службы) прищурил синие глаза на колокольню, согласился:

Служить, так не картавить, а картавить, так не служить!

Колокола никогда не картавят! – заметил юродивый. – А в энтого как будто картавый бес вселился!

Бродячий музыкант с хорошим «длинным» ухом сказал, сомневаясь:

Кажется, не врет…

Кто? Колокол?

Нет, Устя Оглашенный.

Правду, правду говорит он! – вздохнула баба, подходя к соседке. – Видишь, какое колечко от первого удара откатилось?

Погнутое?

В том-то и дело. Не к добру это!

А во дворце, говорят, поросята ходют по потолку. Следы кругом. Поймать не могут.

И петуха порешили!

Кого?

Ну, Будимирку-то нашего.

Ой, да што ты?

Нечистый завелся!

Вот и колокол наш закартавил!

Тихо! Сорочье племя! – грозно крикнул Устя Оглашенный, не открывая глаз, а только поднимая к небу длинный старческий перст, похожий на свечу с темными фитилями-жилами. Покачиваясь в такт колоколам, юродивый ногою прихлопывал. Росистая муравушка под лаптем в зелёное мочало изжевалась. Муравей поднимался по серой драной штанине.

Ну? Дак чего там? – не выдержала баба. – Попал пальцем в небо? Скорей говори, не томи.

Порча на ем! – подытожил юродивый, открывая ресницы, дрожащие от напряжения. – Эй, кто скорый на ногу? Дуй на колокольню, упреди…

Ларион побежал, рассекая толпу крепким острым плечом.

Теперь уже многие слышали: воздух по-над ухом звенел с надсадным дребезгом, царапал уши, души; с каждым ударом царь-колокол говорил все глуше, глуше, будто опускался в глубину преисподней.

Гренадёр замешкался на колокольне – ногу подвернул.