– Да кто он был-то?
– Известно кто – человек.
– Русский?
– Русский.
– Цыганка она, братцы, вот что, – заявил один из казаков.
– И впрямь цыганка.
На этом допрос был кончен.
Стало светать.
XIX
Хворь усиливается
Чуть забрезжило раннее летнее утро, как казаки уже принялись за работу. Заступами, всегда имевшимися при них в походе, – их несли более слабые, находившиеся в задних рядах, – они вырыли громадную могилу и свалили тела убитых кочевников, предварительно раздев их догола, так как одежда, как бы они ни была ветха и бесценна, считалась добычей; у некоторых убитых, впрочем, на руках оказались кольца, серебряные и даже золотые. Их, конечно, не оставили у покойников. Эта часть добычи, как лучшая, предназначалась атаману, а он иногда разделял ее между более отличившимися. Атаманские подарки играли роль орденов и очень ценились казаками.
Так было и теперь.
Когда тела были свалены в яму и засыпаны, казаки возвратились на пригорок, где сидел задумчиво атаман, наблюдая за работой людей, а быть может, даже и не замечая ее.
Старейший после есаула казак подал Ермаку Тимофеевичу горсть собранных с убитых колец. Атаман рассеянно взял их и тут же стал выкрикивать, во-первых, двух раненых, затем замеченных им во время дела как особенно усердных и стал оделять их кольцами.
Одним из свойств Ермака Тимофеевича, привлекавших к нему сердца людей, была необычайная справедливость при оценке заслуг – он всегда награждал самых достойных, которые признавались таковыми всеми, за немногими исключениями, так как люди везде люди, а между ними есть непременно людишки, которые постоянно горят на медленном огне злобной зависти ко всему выдающемуся, ко всему, что, по их собственному сознанию, выше их. Такие были, бывают и всегда будут на всех ступенях общественной лестницы, начиная с подножия царского трона до шайки разбойников.
В общем, награды Ермака Тимофеевича за время его атаманства всегда признавались справедливыми громадным большинством его людей. Признаны были таковыми и теперешние награды.
Обычно Ермак Тимофеевич ничего не оставлял себе, но на этот раз он изменил этому обыкновению. Среди собранных с убитых кочевников колец одно было особенно массивное и, по-тогдашнему, видимо, хорошей работы. Его оставил Ермак себе – надел на мизинец левой руки: кольцо, бывшее на руке тщедушного кочевника, не лезло на другие пальцы богатырской руки Ермака. Это обстоятельство не осталось незамеченным и даже возбудило толки.
– И на что ему это кольцо, такое махонькое?.. – недоумевал один.
– Наверное, не для себя, – отвечал шедший рядом товарищ.
– Как не для себя?
– Да так.
– Для кого же…
– Может, для зазнобушки…
– Окстись! У Ермака-то зазнобушка?..
– Он что, не человек?
– Когда же это было? Я уж много лет с ним, не замечал такого. Монах монахом…
– А может, теперь и прорвало…
– Несуразное ты баешь, приметили бы…
– А разве не приметил, что он стал чудной какой-то?..
– Сменка-то в нем есть, это правильно…
– Вот видишь!
– Только не с того это, не от бабы…
– А с чего же, по-твоему?
– Со скуки…
– О чем ему скучать-то?
– А по вольной жизни…
– Сказал тоже… Он сам себе хозяин. Захотел – на землю сел с нами, захотел – увел нас куда глаза глядят…
– Да куда вести-то…
– Да хотя назад, на Волгу…
– Нет, брат, там стрельцы засилье взяли… Тютюкнула для нас Волга – аминь…
– И со стрельцами тоже посчитаться можно…
– Считались, знаешь, чай, а сколько потеряли товарищей… Не перечесть…
– Это точно…
– То-то и оно-то…
– Ну в другом месте…
– Оно, конечно, можно бы… Только где это место-то? Може, он не знает…
– Ермак-то не знает?.. Он все знает.
– Пожалуй, что знает… Оттого я и мекаю, что не от скуки, а кто ни на есть зазнобил ему сердце молодецкое…
– Кому зазнобить-то здесь?..
– Уж того не ведаю.