Из Испании с любовью

Хара косо посмотрел на своего приятеля.

– Ну, может быть, его и посадили бы, да кто-то прикрывал, у прокуратуры руки были связаны. По нашим данным некогда у них была здесь дружная компания, еще со школы. Мул прежде промышлял валютой. Его отец, первый секретарь обкома, был из разряда новоиспеченных прогрессивных коммунистов, затем трагически погиб. И в память об отце сынка не трогали. Потом пути их разбитной компашки разошлись. Один, который выехал в Испанию пораньше, успел обзавестись семьей там. Ныне проживает в Барселоне. Устроился на ниве экспорта отборного вина в Россию.

– Это оно здесь отборное, а там идет как суррогат из жмыха, – не удержался от сарказма не больно ласковый Астерион.

– Ну, перед тобой я не такой большой знаток по этой части! – огрызнулся Хара.

Полковника не удивило бы, если бы они сейчас вскочили, чтоб подраться. Астерион был более горяч, когда отстаивал свою позицию. Хара же, если ему не мешал его приятель-интеллектуал, мог изъясняться, хоть и очень нудно, – точно отмерял губами каждый слог, – зато последовательно.

– Я слушаю, закончи свою мысль, – сказал он офицеру.

– Так вот. О нем самом и о его теперешних подельниках мы не владеем точной информацией. Видать, нашел пригожее местечко где-то и хорошо законспирировался. О третьем, который в то же время был его телохранителем, данных у прокуратуры тоже кот наплакал. Но изо всей былой компании Мул, по-моему, единственный, кто мог иметь прямое отношение к выявленной криптограмме на открытке.

– Хм. И вы хотите, чтобы этот плут приехал добровольно?

Полковник знал уже, какой последует ответ. Планерка шла, как полагалось. От мелких стычек подчиненных четче выделялись контуры и еще скрытые пропорции всей операции. Если бы он сделал им обоим взбучку, они бы только попусту перегоняли ртами воздух и оправдывались.

Хара посмотрел в глаза начальству, льстя себе надеждой что-то прочитать в них, и перевел взгляд на стоявшую правее пепельницу.

– Я понимаю. Мы проработали и этот вариант, – растягивая гласные, сказал он. – Само собой, с расчетом на опережение. До выборов еще четыре месяца. Я думаю, успеем.

– Ну-ну! – Полковник одобрительно кивнул бровями и развернул досье с оперативной сводкой, присланной из смежного подразделения. – Здесь сказано, что этот Статиков живет с любовницей, большую часть времени проводит за работой дома и сам вне подозрений. В характеристике по месту его прежней службы, в том числе указано, что он чувствителен, отзывчив. По логике вещей понятно, что он желает разыскать свою пропавшую жену с ребенком. Каких-либо проводок по его недавним связям, которые могли бы вызвать подозрение, в этих справках нет, – да мало ли чего? Ну, это мы пока опустим. А вот что получается на деле. Выходит, как он получил эту открытку, так сразу же уехал. Но если сам он вне игры, тогда неясно, как он собирается разыскивать свою жену. Она – во Франции, а он сейчас – в Испании. Зачем?

– Вы правы, – согласился Хара. – Пока неясно, насколько он причастен. Одним из аргументов в его пользу может послужить тот факт, что у него в руках, возможно, есть координаты друга Мула, этого Лепорского, что проживает в Барселоне. И с его помощью Странник думает узнать чего-то о своей жене.

– Да, такая вероятность есть, – сказал Астерион. – Хотя они уж восемь лет не виделись. Я бы, окажись на его месте, не рискнул.

– Да ты и на своем стараешься не рисковать! – не удержался от попутной шпильки Хара.

– Ладно, прекратите! – одернул их полковник.

Дело представлялось ему не таким простым; чтобы не сесть в калошу, всё надо было тщательно продумать.

– Допустим. Но если все в аналитическом прогнозе – верно, то кроме нашей службы его может кто-нибудь еще использовать. Круг его нынешних знакомств уже проверили. И все-таки, не мог ли он кому-то показать открытку?

Астерион ощерился полоской белых, как искусственных зубов, или никогда не знавших сладостей и никотина. Он ожидал, когда шеф возвратится к этому вопросу.

– Я говорю, здесь неувязка. За месяц до его отъезда наружка ничего не выявила. Он домосед, ни с кем особо не встречается. Сейчас его контакты перепроверяются – ну, в предположении, что верен вывод аналитиков. И в общей сложности – я просчитал – по этой операции такая хирургия получается: даже если цифры на открытке – совпадение, пустив по следу Странника, мы ничего не проиграем, Николай Ильич.

От витиеватой и прозрачной медицинской лексики морщины на лице полковника сложились в выражение неудовольствия, как если бы он съел прокисшую капусту. Раздумывая над сделанной ремаркой, он опустил взгляд в папку с фотографиями. Астерион, хотя и был горяч, и все же нравился ему побольше Хары, был утонченнее того – умом, не на словах. С тех пор как ему вырезали в госпитале полжелудка, это свое «хирургия» он произносил как бранно оборотистое – «блин», когда хотел цветисто выругаться.

– Возможно, вы не проиграете, майор. Речь идет об уважаемом публичном человеке, а не о бомже каком-то. А вы сидите тут вдвоем и философию разводите!

Полковник для острастки пожурил их, но сам же понимал, что оба рассуждали здраво. Здраво и последовательно. Он поглядел на офицеров, которые как ожидали, что он это скажет. «Здраво рассуждать» – сделалось его привычным выражением, которое он с возрастом все чаще повторял при подчиненных, хотя когда сам слышал то же от начальства, не терпел. Скандал, когда чего-то просочится в прессу, может обернуться преждевременной отставкой, в которую ему по возрасту и так пора. Но уходить с таким пятном в досье он не хотел. Класть же свою голову на плаху, то есть признаваться в том, что вверенный ему отдел чего-то проглядел, не может справиться и надо подключать другие службы, – учитывая то, какие в это дело втянуты персоны, – пожалуй, тоже было преждевременно. Он верил в трезвый ум и оборотливость своих специалистов, на месте их он рассуждал бы точно так же и мог на это положиться. Астерион как более предусмотрительный был прав. Правда или нет, чего нашли на этой криптограмме, профилактической работой по предупреждению терактов и заказных убийств на территории страны ведает не их структура. При этом даже если покушение не состоится, его потенциальную возможность и организацию можно будет адресно списать на Мула, который, как его найдут, может испугаться правосудия, поддаться малодушию, чего уже не раз бывало в практике, и не доехать до России. Набившая на нем оскомину прокуратура, заваленная более тяжеловесными делами, от этого лишь радостно вздохнет. В то же время этот претендующий на президентский пост сенатор, на чью фамилию оперативно вышли аналитики, не так был выгоден кому-то, если на запрос о несанкционированном доступе в его компьютер служба, контролирующая всякие тому подобные претензии, решила ограничиться простым уведомлением. В противном случае поднялся бы переполох и на ковре у руководства, сначала двум его коллегам в ФСБ, а после и ему пришлось бы раскрывать все карты. Но если с ролью Странника все сложится удачно, они на этом смогут выиграть, предупредив все неудобства связанные с Мулом, хотя бы в случае частичного провала.

Он снял очки, сложил и постучал их уголком по развороту папки.

– Короче, так…

Оба офицера ожидали, что он скажет. Субординация. Они могли хоть целый день глядеть ему в глаза: лицо не выражало ничего, за вычетом того, что требовала ситуация. Да, он мог бы одним махом отменил всю операцию, чего им надо было бы расценивать как недочет во всей уже проделанной работе; но это был бы и его просчет.

– Короче, так. Защита государственных персон – на наше дело. Я говорю об этом всеми уважаемом сенаторе. Я попрошу, чтобы за ним присматривали и чтобы держали вас обоих в курсе. Шум поднимать пока не будем. А то мне вон уж переслали по этапу тарахтелку: взлом личных данных. Направил, кому следует запрос, и жалуется.

Он спрятал в стол свои очки и строго посмотрел на подчиненных. Они стрельнули вбок зрачками и переглянулись.

– Мы тут не при чем. Это на Лубянке… Это аналитики перестарались. У них свое начальство, – сказали разом Хара и Астерион.

Расставшись с Марио, Маркос не хотел лишать себя возможности обследовать уж заодно и этот злополучный холм, поэтому как сел в автомобиль, решил проделать часть пути по той позаброшенной дороге, которой он сюда приехал. Легенда у него была отличная, и он за всю свою работу не мог посетовать на то, что был неосторожен. Но в каждом деле, которое пока что не лежит в твоем кармане, всегда есть доля риска. Как было оговорено в полученной шифровке, за Странником он наблюдал от самого аэропорта в Мадриде, узнав того по присланной из Центра фотографии. Инструкция предупреждала, что объект – не лох и наблюдателен. А Маркос знал, что есть такие люди, что могут тотчас же запомнить человека, даже если мельком где-нибудь того увидят. Так что лишний раз светиться перед тем в безлюдном месте не хотелось.

Взглянув в окно и убедившись, что приближавшихся автомашин не видно, на малой передаче он въехал в рощицу олив. Метров через двести, у подъема, где она заканчивалась, был поворот на основную магистраль, а серпантин асфальтового полотна стремился от подножия холма к рассаженным по южным и восточным склонам виноградникам. В четыре по полудни он должен был увидеться с Алонсо, своим нештатным, но талантливым подручным, который был незаменим для всевозможных хлопотливых дел. Алонсо знал его как начинающего коммерсанта, имевшего помимо прочего свой интерес по части виноделия на юге Каталонии: Маркосу нужны были перспективные заказчики для мелкооптового рынка сбыта, сведения о потенциальных конкурентах и заодно любая дополнительная информация о них. Алонсо честно отрабатывал свой гонорар, при этом был сообразителен и обладал бульдожьей хваткой. Учитывая это, Маркос собирался под каким-нибудь предлогом поручить ему отслеживать дальнейшие контакты Странника. Те самые контакты, которые, если полагаться на расчет, должны бы скоро увести того отсюда. Главная цель операции была на юге Франции. А Франция была вне сферы деятельности Маркоса, он знал, что выезжать отсюда ему не придется. Но заключительный аккорд игры, как говорили ему навык и чутье, по всем прикидкам будет здесь. Так что до конца сиесты, когда весь городок как вымирал, надо было бы на всякий случай изучить все подступы, ведущие от маяка на холм, и место наверху, где находилась эта недостроенная башня.

Когда он выехал из рощицы на земляной не зарастающий участок между подъездом к новой магистрали и забиравшей вверх, с однополосной колеей дороги, по днищу как картечь защелкала щебенка. Здесь был уклон, водители старались притормаживать, и щебень мог свалиться с идущего наверх грузовика. Он благополучно миновал промоины, которые остались от ручьев прошедшего когда-то ливня; и лишь покрышки прикоснулись к плотному покрытию, автомобиль рванулся вверх проворнее. В зеркале обзора, кроме удаляющейся рощицы и двух напуганных овец, все еще глядевших ему вслед, больше ничего не видно было. Пасущиеся овцы навели его на мысль, что через холм, когда еще крутые склоны того ни облюбовали виноградари, должна вести бы где-нибудь тропа, которой могли пользоваться жители или для прогулок на вершину парами или чтоб не делать долгий крюк в соседний городок. Топографическая съемка в его планы не входила. Хотя любой ничем не примечательный пустяк когда-то может пригодиться, и он решил, что как поднимется, так надо будет лучше оглядеться. Если разыскать ведущую наверх тропу, прикинул он, то весь подъем от маяка при надлежащей тренировке займет не больше двадцати минут. Внутренне он не был расположен к грубым методам работы, поэтому ему бы не хотелось, чтобы по ходу операции кому-нибудь пришлось воспользоваться этим подступом не с экскурсионной целью. Та пара в красном «Кадиллаке», которую он видел возле маяка, была нездешняя, да и на туристов мало походила. И это Маркосу не нравилось. Центр мог подстраховаться, это ясно. Но если так, ему должны бы были сообщить. При необходимости он пользовался специальной связью, передавал и получал шифрованную информацию; но с самых первых пор работал в одиночку: чтобы отсечь все подозрения, его тут напрочь изолировали, и он так и варился в собственном котле. Его прямое руководство знало об Алонсо, но тот был не из тех, кому он мог доверить более того, чем краткосрочные услуги по своим коммерческим делам, пусть даже вымышленным. Иначе говоря, таких напарников, при помощи которых он мог бы с меньшим риском обеспечить выполнение задания с прикрытием, здесь не было. Вся его разведывательная деятельность пока что заключалась в том, что называлось неактивной фазой, то есть, в наблюдении и передаче информации в Москву. Но если так случиться, что составные звенья миссии будут под угрозой срыва или же разоблачения, уж тут они спохватятся, – подумал он, поддавливая тормоз, – безотлагательно пришлют кого-нибудь!

Дорога сделала последний поворот перед откосом, слева за которым простирались хребты гор, сделалась пологой и из зеленеющих шпалер еще не различимого на лозах винограда уперлась в ограждение строительной площадки. Размахом футов семьдесят, по сторонам от приоткрытых грузовых ворот, сводивших ее в этом месте к минимуму, она была обнесена в рост человека пластиковой сеткой. Маркос подогнал машину к изгороди и сделал разворот, чтоб можно было сразу без помех уехать. Затем сменил свои очки на дымчатые, которые лежали в бардачке; достал соломенную шляпу с заднего сидения, извлек из сумки фотоаппарат со всеми причиндалами того и вышел. Теперь он был – беспечным иностранцем, большим любителем пейзажей, заметившим удобную для съемки точку снизу. Он знал, что мог легко сойти за англичанина, проездом заскочившего сюда, чтобы пощелкать с высоты затвором. К тому же брошенная стройка никем не охранялось, а за воротами аграрные владения кончались.

Двор внутри был иссечен траншеями с уже проложенной коммуникацией и арматурными опалубками; напротив, у края противооползневой стенки был запертый сарай, в которых держат инструмент или чувствительные к влаге стройматериалы. Канава для отвода сточных вод, у выложенного кирпичом колодца, вела к бетонной эстакаде в центре, с надстроенной в два этажа незавершенной башней. То, что ее называли «смотровой», явилось поводом для разногласий муниципальной прессы, представленной всего одной газетой, с местной властью. Когда та объявила, что речь идет всего-то об обзорной и оснащенной телескопами площадке для туристов и город сможет получать от этого доход, – неоговоренная часть которого, надо полагать, была нужна еще кому-то, – строительство задумчиво остановилось.

Через траншею к входу были перекинуты мостки. Пройдя по ним, Маркос оказался в темном затхлом помещении, похожим на редут или на подземный склеп для съемки триллеров. Он сделал два шага вперед, чтобы впустить внутрь свет, и с правой стороны увидел лесенку, та была на металлических опорах и в три зигзага поднималась к выложенному досками настилу. Когда он начал подниматься, она как шлюпка на воде гуляла под ногами, неверно ступишь – того гляди могла перевернуться. Согнувшись в три погибели, через открытый люк он вылез на площадку. Снаружи воздух был прогретым, в глаза ударил блеск стеклянного осколка. Периметр площадки где-то на полметра опоясывала стенка с крестообразно сделанными выемками. На досках был песок и вороха строительного мусора: видно было, что по ним никто давно уж не ступал. Одна доска была закреплена непрочно, прогибалась, если наступить на край.

Он выбрал место меньше засорённое, поближе к бортику, и чертыхнулся. По требованию профсоюза лиц его профессии – засушливое время года стоило бы вовсе упразднить. Была бы слякоть, так высохшие отпечатки чьих-то ног, тогда бы еще можно было обнаружить. Так что оставалось удовольствоваться тем, что есть, и положиться на фантазию. Да, чего-чего, а этого в Испании хватало. «Сегодня ночью обещают дождь!» – мурлыкала ведущая дорожной развлекательной программы, когда он утром ехал к маяку. Она хихикала, ей и самой не верилось в такой прогноз. Прикрыв лоб козырьком ладони, Маркос поворочал головой. Жарящее солнце близилось к зениту, ослепляло после казематной тьмы внизу. Мыс, автостоянка и площадка перед маяком, с рябившей бирюзовой водной гладью, лежали у подножия холма как на ладони. Бленду к фотоаппарату он поленился захватить. Заметив в куче мусора газету, он нагнулся и поднял ее. Это был апрельский выпуск Marca – спортивного издания, которое здесь было очень популярно. Он вытряс из нее песок, свернул, прикидывая, как будет выглядеть такой навес, чтобы от берега не видно было никелевый байонет и блеска объектива. Затем поднял на темя свои солнцезащитные очки и сделал вдоль – по склону и до маяка – четыре фотоснимка. Выполнив рутинную работу, он вынул из кармана специальную насадку и закрепил ее на байонете аппарата, вследствие чего видоискатель мог работать как бинокль. Он опустил тот вниз, к началу склона перед виноградниками, и вскоре разглядел меж зелени тропу: она была правее того места, где он из рощи выехал на горную дорогу. Через прикрытую калитку в изгороди, тропа карабкалась на холм, вилась вокруг шпалер и выходила к башне. Пока неясно, придется ли ему или кому-нибудь еще по ходу операции воспользоваться этим подступом сюда. Но городские власти были правы: лучшего, чем это, места для панорамного обзора не найти.

Он приподнял видоискатель и там, где сам был только что, перед обрывом, у колонны маяка, увидел коренастую фигуру Марио. Его подряженный поверенный успел переодеться в яркую рубашку и кремовые брюки, дудочкой. Закончив свой «дневной регламент», наверно дожидался шефа, чтобы отпроситься у того и покутить: прикидывая, как потратить честно заработанные деньги, как вкопанный стоял у ограждавших столбиков, перед которыми невдалеке кружились птицы. Да, фрегаты были, как ниспосланы ему самой судьбой. Он был спиной, засунув руки в брюки, и не двигался. Если б не увеличение бинокля, так всё тот же. Да не тот: поза была что-то больно основательна для будничных раздумий… С минуту поглядев на парня, Маркос зачехлил свой фотоаппарат, сунул в боковой карман газету, рассчитывая выкинуть ту где-то по дороге, и, раскидав поверх своих следов песок из кучи мусора, спустился через люк к мосткам. Чего-то не вязалось в его мыслях с первым впечатлением от этого ковбоя. Ничем существенным не занятый, типичный шалопай и ловелас, желавший чем-нибудь прославиться, – и всё. Печально будет, если он ошибся!

Глава 4

Об эту пору покрытый каплями испарины, по пояс обнаженный и сердитый, Статиков сидел за передвинутым к окну столом в своей гостинице и тоже чертыхался, колдуя, перед запотевшей емкостью вина за 8€, которую достал из холодильника, с купленным в соседней лавочке техническим инвентарем – линейкой и двумя увеличительными стеклами. Вино было трехлетней выдержки, почти не опьяняя, тонизировало, чему он был обязан также тем, что утром положил бутылку в морозилку. Употреблять бы его стоило не так, и праздновать пока что было нечего, но от духоты внутри все пересохло, а весь бесплатный сок, который был, он уже выпил. Из дополнительных технических устройств в номере был только вентилятор и принятый холодный душ, по температуре как парное молоко, помог невелико. Сделав из стакана несколько глотков, он соединил две линзы так, чтобы добиться большей кратности, приблизил их к лежавшей с краю фотографии и стал исследовать структуру непонятного пятна, что было на вершине виноградного холма. Картинка была неустойчивой: обе линзы находились навесу в руках, а те были дрянным штативом; прежде требовалось навести одну из луп на резкость и после, отводя дыхание, пытаться совместить с ее фокальной плоскостью вторую. Бумага была тоже неудачной, глянцем отражала свет, из-за чего изображение в глазах двоилось, и в поле зрения бегали мурашки. С помощью такого немудреного приспособления можно было разглядеть разве что занозу в пальце. Но кое-что он все же обнаружил. В пятне на фотографии располагались мелкие как бисер цифры. Идя дугой по контуру внутри пятна, они были вразвалку смещены и смазаны, – как на контрольном хаотичном фото-коде в появлявшемся окошечке, когда заводишь на ПК свой собственный E-mail. Вытерев ладонью взмокший лоб, он отглотнул вина из укороченного, с рожицей кота стакана и произвел еще одну попытку. Понятно, это было глупостью: даже если повезет и он сумеет хоть частично разгадать минускулы вкрапления, – что это даст? Две цифры – 93, которые он не настолько разглядел, как подсознательно домыслил по их дрожащим очертаниям, поскольку знал, что это телефонный номер кода Барселоны, положим, могли означать чего угодно. Если б еще дело было в них! Дав отдохнуть глазам, он отложил увеличительные стекла и, взяв линейку, приложил ее к колонне маяка. Та была по высоте четыре сантиметра, хотя ее реальные размеры составляли метров 20-ть. Разность от деления – 500, давала коэффициент для пересчета. При помощи линейки он сопоставил это с расстоянием от маяка до той площадки у рекламного щита, где припарковал автомобиль. С учетом стереометрического искажения все удаленные объекты должны были казаться ближе, чем это было на бумаге. Он снова взял одну из линз и стал разглядывать подножие холма, рощицу олив и конусную башню маяка, торчавшую на самом берегу как неприличный знак из оттопыренного пальца. На снимке была диспропорция, заметная лишь для того, кто видел это место и мог там осмотреться: мыс с маяком на фотографии был выпячен, оптически гипертрофирован. Но это было выполнено так искусно, что не нарушало цельности всего пейзажа, не резало глаза. Дома он бы ни за что не стал транжирить время на такие изыскания. Мелочность рациональных построений давала повод для самоиронии: перед нелегкостью поставленной задачи все то, чего он обнаружил вкупе с неразборчивыми цифрами в пятне, было таким мизерным открытием, что ничего не проясняло. Он обозлился, чувствуя, что тщится отыскать лазейку как ребенок в найденной копилке. В конце концов, он отложил весь инвентарь, подставил раскалившуюся голову под вентилятор и с удовольствием допил прохладное вино. Кажется, в его интуитивном восприятии под пеклом местных солнечных лучей произошел регресс. Женский ум не терпит сложностей, а уж в несчастьях и тем более: Елена была фантазеркой, но ей и в голову бы не пришло придумать что-нибудь такое. Если бы она и вознамерилась сделать в этой фотографии какое-либо указание, то уж наверняка бы обошлась без ухищрений, а постаралась сделать так, чтоб это было ясно одному ему. Сама открытка с маяком, который был искусственно преувеличен, могла и быть таким намеком. Это хоть и придавало ее личной драме убого детективную окраску, но выглядело все же достовернее, чем то, чего он обнаружил. Еле различимые и перемешанные цифры в матовом пятне с расплывчатыми контурами незавершенной башни, – могли быть фото-трюком или, может, авторской пометкой какого-нибудь полоумного фотографа. Но так как никаких других подсказок не было, то в распоряжении его была всего одна зацепка, которая, если он сумеет ей воспользоваться, может привести его к Елене с сыном. Согласно информации Варыгина, сумевшего надыбать даже больше, чем пообещал, – южнее этого местечка, где-то в Барселоне, проживал приехавший сюда для бизнеса друг Кручнева – Лепорский, которого Елена называла «Лапа». По сведениям Варыгина тот обзавёлся здесь семьей. Фамилия Лепорский на испанский лад могла звучать иначе. Но в телефонном справочнике, который он листал вчера, каких-либо хотя бы отдаленных соответствий не было.

«Когда нет точных соответствий на бумаге, с чем в нашей пресной жизни доводится частенько сталкиваться, – пламенно приободрял на лекциях всех страждущих Максим, – ищите их в труднодоступных недрах собственного сердца».

Максим с его толстовской бородой, так же, как и Маша с добрыми и ясными глазами, были как в соседнем номере: стоило к ним постучать, назвать кого-нибудь по имени – и они тут же отзывались. Первой появлялась Маша и осеняла как крестом любящим ревнивым взором. Максим был менее чувствителен: глядя своим выпуклым, как скорлупа кокоса лбом над карими проворными глазами, сразу недовольно вопрошал: ну, что еще? Или же давал нещадные «астральные» тычки, чтоб Статиков не отвлекал его по пустякам. Лестно сознавать, что ты не одинок, когда не знаешь, как связать одно с другим, или если думаешь о чем-то отвлеченном, чего никак не сходится с твоими представлениями. В ложных ситуациях людей спасает юмор. Хотя сарказм над теми, кто тебе духовно близок, пожалуй, что примета своей слабости. Понятие о родине, которая была по ощущению и далеко и близко, не сочеталось у него с каким-либо конкретным местом на земле: ауру и жизнь любой страны всегда творили сами люди. Маша и Максим – также как и все, кого он близко знал когда-то, тоже были его родиной. Родиной, а не злокозненной державой. А что, они недурно бы поладили между собой, если б всей компанией сюда явились!

Подумав, что пора заняться делом, он поднялся. Убавив обороты вентилятора, и вывесив на дверь табличку, чтобы его не тревожили, лег на кровать с неубранной с утра постелью, прикрыл глаза и вытянулся, стараясь полностью расслабиться. Это было рядовое упражнение по концентрации, выработанное в ходе многолетней практики. Дома, до прихода Маши, он проводил такую процедуру ежедневно. Когда он добивался полного спокойствия и обращал свой взгляд на то, чего рассчитывал понять, перед глазами начинали проявляться либо формы тех ответов, которые до этого уж самочинно принял мозг, следуя всей сумме сознательно недоучтенных частностей, либо – чередующиеся друг за другом образы в той обстановке, которую он ранее не видел. Последнее являлось самым важным, ибо возникало априори и находилось за пределами рациональных объяснений, то есть – до каких-либо осознанных контактов с этой обстановкой и с людьми. Трудность заключалась в том, что приходилось контролировать увиденное так, чтобы не внести в него своим рассудочным воздействием какое-либо искажение, приостанавливать спонтанное развитие фантазии. Иначе говоря, нужно было концентрировать внимание на появляющихся образах, не отвлекаться и в то же время не мешать им трансформироваться, приобретать в мозгу другие соответствия.

Расслабившись, он сфокусировался мысленно на присланной открытке, так что и маяк и виноградный холм во всех деталях проступили в голове. Затем, думая о сыне и Елене, «отпустил» открытку. Она поблекла и куда-то понеслась как пущенный в ручей кораблик. Но он теперь был рулевым на том кораблике и мог им управлять. Перед глазами стали появляться, как прорезаясь из тумана, стойкие картинки вроде чередующихся слайдов. Сначала он увидел, что едет побережьем по долине, перед подножьем отдаленных гор. Он знал, что должен с кем-то встретиться и чувствовал в душе сомнение: мозг находился меж двух крайностей, безгласно говорил то «нет», то «да». Затем дорога с лиственным ландшафтом переменилась на чей-то особняк с двускатным треугольным мезонином. Ступени, множество ступеней лестницы, ведущей как в подвал. Он шел по этой лестнице, пока необъяснимым образом она не вывела его на берег, туда, где он сегодня был. Перед ним стоял тот коренастый парень, с которым он беседовал у маяка; чего-то говорил и всё показывал рукой на холм: одетый в зеленеющую сбрую виноградников тот был таким же, как на фотоснимке. Пытаясь угадать, что вызывает страх у паренька, он переместился в этом направлении. Увидел эстакаду, горы мусора и после, сверху, недостроенную башню. Там посреди дощатого настила, в легком тренировочном костюме, лежала по-пластунски женская фигура. Девушка смотрела вдаль. И у ее бедра в чехле еще чего-то было. Она хотела вынуть тот предмет, но ей никак не удавалось это сделать: руки заплетались, как это бывает у людей, вдруг потерявших зрение. Она привстала на одно колено, но тут ее фигура пошатнулась, провалилась. Он потерял ее в своем сознании и вновь переместился к маяку. В том месте на карнизе, где стоял сегодня утром, он на одно мгновение увидел мальчика с заплечным рюкзачком. Подле была женщина, которая все время нервно оборачивалась, если бы боялась, что ее увидит кто-то. Из-за ее спины светило солнце, оно слепило так же, как при встречах с Машей, когда она сидела возле его изголовья в изоляторе больницы. Да, похоже, это была Маша… Стоило о ней подумать, как вся картинка потускнела от целого букета вкравшихся ассоциаций. Видение, и без того не больно ясное, так и осталось недосказанным.

Чувствуя покалывание в занемевших мышцах, он потянулся на кровати и открыл глаза. Если уж над восприятием возобладали «правильные» мысли, то дальше упражняться было тщетно. Теперь он мог попробовать уже рассудочно расшифровать, чего увидел. По зрительному образу та женщина, которая была там с его сыном, действительно напоминала Машу. Его желание по-своему преобразило ее облик: когда она оглядывалась, он видел в ней знакомые черты, но понимал, что это – не Елена и не Маша. В душе ему хотелось, чтобы та любящая женщина, которой не могло тут быть, каким-нибудь чудесным образом, но оказалась там, перед обрывом, вместе с этим мальчиком. Маша была легкой на подъем, но он не помнил, чтобы она была такой пугливой. Но это не могла быть и Елена. Не поднимаясь, он безрезультатно пробовал сосредоточиться на мыслях о своей жене, пока не убедился, что ассоциации с ней очень слабые. Стремясь представить, что могло случиться, он видел ее то смеющейся, какой она запомнилась, то немощно беспомощной, больной.

«Внутреннее видение может быть двух уровней», – разжевывал для начинающих сакральные азы Максим: «непроизвольным, мимолетно отдаленным, или же – сознательным, что достигается упорной концентрацией. Первое может быть наведено какими-либо внешними причинами, второе, при недостатке навыка, как говорят врачи, – латентными. И то и это может давать сбой, поэтому их надо разделять, смотря по цели. Требуемая чистота дается тренировкой».

Стряхнув обрывки видения, и скинув липшую к ногам одежду, он энергично встал с кровати. Насвистывая менуэт из серенады Моцарта, протопал в этом виде в ванную и принял колоколом прыскавший, сиюминутно охлаждавший душ. Затем, легонько обмахнувшись полотенцем, и чувствуя прохладу испарявшейся воды на теле, минуту постоял перед окном. Каскадами коричневато-рыжеватых тесных крыш над стенами как облитых глазурью зданий приморский городок выглядел ненастоящим, пряничным. Но именно поэтому он мог понравиться Елене. Опрометью уехав из своей страны и по пути исколесив шесть европейских государств, она наверно долго выбирала, прежде чем остановиться где-нибудь. Кроме неуемности в своих запросах и фантазиях она была еще практична. И если эта хитроумная открытка послана отсюда, то и ребенок должен находиться где-то здесь. Вывод был как бы сулящим что-то, подкупающим.

Одевшись, он заправил в джинсы свежую рубашку, переложил в них из бумажника пять осененных звездами купюр по 10 евро, затем, подумавши, добавил к ним еще одну; бросил взгляд на недопитую бутылку на столе и вышел. Весь прошлый опыт говорил о том, что это его наваждение во время медитации под действием второстепенных отвлекающих причин может не реализоваться. Оно могло оформиться во что-нибудь конкретное только при наличии устойчивого вектора его желания и совокупности усилий, направленных на то же с противоположной стороны, то есть положительного вклада чьей-то посторонней воли. Он отмечал это уже не раз, когда бывала надобность чего-нибудь решить. Так что если бы он был в своей стране, найти пропавшего ребенка труда бы не составило. Но это было дома, здесь люди думали не то чтобы иначе, да так от непонимания чужого языка казалось. Он помнил, что сказал Максим, когда он показал тому открытку, и, зная прозорливый ум приятеля, не мог рассчитывать на то, что ему дюже повезет. Да, ни разумом и ни душой Статиков не представлял, в какие неизведанные кущи он забрался!

На самом деле ту историю, в которую он волей случая попал, даже и при всей банальности служебных сцен, способных вызвать во вполне здоровой голове свои коллизии, нельзя было назвать в такой же мере заурядной. В едином поле разных личных интересов и безликих внешних факторов все составные элементы ее выстроились так, что образовали прихотливую мозаику. Известно, казовое человеческое бытие может протекать довольно гладко, пока мы, чаще по суетности души, не начинаем подвергать его анализу, желая или что-то изменить в своей действительности или уж тем более, когда хотим подняться в той на более высокую ступень. Та память прошлого, которую, порой, мы тщимся избежать, идет за нами и каждую минуту караулит, по опыту имея основания считать, что иногда полезно нам давать любовные затрещины или подножки. Сознание, которым так гордится человек, не есть чего-то объективное: данное нам в ощущениях, оно сплошная каверза, оно как шаловливый ручеек в лесу. И это проявляется тем чаще, чем больше мы используем для продвижения вперед подход основанный на качествах того же самого рационального ума, что склонен принимать любой «интуитивный» вздор за истину. И все же если мы, имея некоторую цель, осознаем самих себя как волевую независимую сущность и в то же время забываем о своем физическом лице, тогда мы в состоянии достичь такого просветления ума, что взаимодействие причин и следствий выходит из своей фатальной предопределенности. Дробно-мозаичная картина умозрительного образа приоткрывается и постигается уже как неотъемлемая данность собственного «я». Итог завит как от нашей воли, так и от того душевного материала, что еще ранее образовался, от каждодневных упражнений утончился в восприятии. Причем, если вы собрались это повторить, совсем неважно, что мы ищем или где находимся.

Если допустить, что вышесказанное – верно, то оно в полной мере относилось к Статикову. Он был из тех, кому парящий дух, влекущий по пути самопознания, был вожделеннее любой утилитарной цели. В своих интровертивных погружениях и в том, что называют интуицией, он постепенно научился ориентироваться так же хорошо, как рыба в собственном пруду. Идя по жизни как натуралист, он мог одновременно проявлять и несгибаемость и гибкость. Бывало, что, упорствуя, он ошибался или спотыкался, набивая шишки, но никогда от малодушия не пробовал свернуть, пойти по кем-то уже проторенной стежке. В этом отношении знакомство с более продвинутым в духовных изысканиях Максимом, так же, как и сокровенные беседы с Шериветевым когда-то, сумевшим передать ему всего одну крупицу из сокровищниц своей души, в известном смысле было предначертано ему судьбой: все тянется к тому, в ком более всего нуждается. Но если малопритязательной морали Шериветева, с которым они более уже не виделись, надо было попросту внимать, прислушиваясь к ней как к звуку внутреннего голоса, то о специфически рассудочном мировоззрении Максима они могли иной раз и поспорить. Действительно, все ли в жизни движется и развивается, как это следовало из его воззрений? И есть ли где критерий или некоторый предел у воздаяния? Ведь если человек осознает, что поступил несправедливо, то, думая об этом, он сам же себя и наказывает; не осознающей же того – во всем винит случайность или тех, кто косвенно причастен к его драме, и, стало быть, духовно не страдает. А если не страдает, значит, и не развивается… Такие рассуждения, связанные больше с коробом своих проблем, чем с жизнью в целом, стали посещать его, чем дольше он общался со своим приятелем. Сомнения, что теребили его, были разного характера, но в разговорах он старался их оформить штатно, увязывая с тем, к чему тот призывал.

– Да, я кое в чем с тобой согласен. Ты говоришь, что в отношениях между людьми пока все держится на соображениях узко понимаемой морали. Но если тот или иной критерий применим лишь в камерных масштабах, какой же смысл тогда вводить понятие «разумного пути»?