Из Испании с любовью

Одним воскресным днем, после ежемесячного сбора малой группы они шли по своим домам, что было минут двадцать по пути обоим. Максим, всегда невозмутимый как скала, был разгорячен от закоснелой глупости и непомерного корыстолюбия того, уже немало практикующего экстрасенса – сторонника «нетрадиционного» пути и своего давнишнего знакомого, с которым они коротко схлестнулись на собрании.

– Все это чушь! – воскликнул он. – Из всех разумных оснований они усвоили лишь принцип воздаяния, вывернутый ими наизнанку: за все, что делаешь, ты отвечаешь только сам, и чтоб никто в твои дела не лез. Никто не спорит, что у каждого есть право выбора. Но если человек сумел усовершенствовать себя, развиться на пути самопознания, так тот же мир им начинает видеться уже иначе. Прискорбно, что даже и из тех, кто хочет научиться, не все до этой планки дорастают. Так что же остается? Да, можно руководствоваться принципами этики. Хотя опять-таки – за вычетом того, чего тебе досталось от природы. Но разве нормы этики не нажиты в процессе благоразумного общения людей, не следствие развития?

Статиков позволил себе несколько не согласиться с этим утверждением, хотя и был его сторонником.

– Ну, ты ведь говоришь как человек, уже достигший этой планки. Сам же утверждаешь: луг разума цветет для всех, а видим лишь немногим. Вот и получается, – пришел мудрец, воткнул перед собой пруток какой-нибудь и так всю жизнь смотрел на выступающий конец того, чтобы сконцентрироваться. А как он умер, его адепты начали на тот пруток молиться, думая, что обретают благодать. Тот – знал, зачем он это делал. А эти – верят. А если у них власть, так и других на то настраивают. И как определишь: что разум, а что – этика?

При своей мощной кряжистой комплекции Максим шагал, или летел, по тротуару как самонаводящийся бильярдный шар. Пожалуй, еще более чем расточать слова, он не любил зря тратить время. Было просто невозможно приспособиться к движениям его несклепистой фигуры, которая вдруг произвольным образом меняла направление. Когда он видел, что обойти мешавшее ему препятствие или сократить здесь расстояние – удобнее, то делал это моментально. Катящимся беспечным колобком он мог казаться, если находился в более уравновешенном, медитативном состоянии. Сейчас за ним вздымался настоящий вихрь, поднятый эпюрами его энергии, и если б на дорожке были высохшие листья, они б фонтанчиком кружились вслед.

– Так что ж с того? – ответил он, помедлив. – Случается и так, как ты сказал. Хотя от мантр, если их с умом употреблять, как будто никому еще не становилось худо. Но если довести такой подход до крайности, он может привести к засилью по букве понятых традиций над изначальной истиной и разумом, к укоренению всеотупляющей авторитарности. Преобладание того, что преподносится раз установленным порядком, в истории всегда приводит к одному: борьба идет за ограниченность, а не за знания. Известно, что и наверху не самые разумные гнездятся. Этика тут не при чем, уж такова природа: стоит утке в лужу влезть, за ней весь выводок потянется.

– Я и хотел сказать об этом, – на полушаге вставил Статиков. – То, что в отвлеченном разговоре может быть занятной темой обсуждения, своеобразной умственной конструкцией, на практике у многих махом переходит в жизнь, и закрепляется в пренебрежении к не чересчур разумным гражданам, обеспокоенным борьбой за выживание. То есть, если обобщить это, то ко всему народу. Я не имею в виду тут тебя или тот круг, к которому через тебя и сам теперь принадлежу. Но эту проповедь от разума, как это нынче вышло на собрании у твоего знакомого, какой-нибудь ханжа заведомо уж постарается использовать для оправдания своей морали.

Не убавляя шага, Максим расхохотался коротко и громко, чем сразу же привлек внимание прохожих. Они дошли до перекрестка перед сквером, где рос громадный старый дуб: кто-то подсчитал, что ему двести сорок лет, о чем свидетельствовала надпись тут же. Как памятник природы, он охранялся государством и вместе с выгравированной памяткой был декоративно огорожен от случайностей. Над этой кирзовой предусмотрительностью власти Максим имел обыкновение посмеиваться, она ему казалась поучительной. У дуба он остановился. После сбора малой группы они тут расставались, а если надо было неурочно что-то обсудить, так уж встречались в его «горенке». Статикова дома ожидала Маша, но он был рад тому, что этот разговор, который был ему по-своему необходим, все же состоялся и больше уж, на что хотелось бы надеяться, не возобновится. Приятель это видел и никаких претензий не имел. Он неоднократно приглашал Максима в гости; периодически передавала свои приглашенья и Маша. Тот не отказывался, но и не спешил воспользоваться приглашением. Зазнайства в этом не было: пока ему шестое чувство не подсказывало, он никогда и ничего не делал. Статиков не обижался на такую черствость, но Маша своим женским сердцем этого не понимала. Он вправду плохо представлял приятеля на положении обыденного гостя, жующего пирог с капустой и расточающего похвалы хозяйке. Такая номинация к его натуре уж никак не подходила. Но кроме этого была еще одна особенность, что делало салонное общение с Максимом умственно обременительным: в его присутствии нельзя было пускать на волю свои мысли.

Тот не преминул подтвердить это, с хохотом протягивая руку:

– Ага. Уж извини, я некомпанейский человек! Не то, что ты – счастливый. Так ты не меня имел в виду, когда об этике заговорил? – переспросил, посмеиваясь. – Ну-ну. Хоть и на том спасибо! Известно, яблоки червивыми бывают. Так что же их совсем не есть? Ты слишком много рассуждаешь. Я понимаю, это связано еще с болезнью роста. Я говорил уже: работать больше надо над собой. А в том, из каковых ты предпосылок будешь исходить, я сильной разницы не вижу. Так день за днем, пускай помалу, исподволь, но сосредотачивай свой взор на том, что скрыто. Улавливать мельчайшие подробности, входить в чужое состояние или умение воздействовать ситуацию – обычно не дается разом. Рассудочная целесообразность будет тут руководить тобой, или же ты будешь двигаться под парусом своих этических симпатий, – в тебе и то и это есть, – рассудишь сам, когда узришь божественный огонь в себе. И уж поверь, что это будет за границами любых теоретических пристрастий.

Глава 5

Припоминая эту их беседу, произошедшую задолго до отъезда, и, не пренебрегая познавательными элементами прогулки (один из методов, который он освоил, заимствовав такую же способность у Максима), Статиков неторопливо шел бокастыми, кокетливо виляющими улицами городка. Выводы из разговора представляли важность не только в отвлеченном плане, но и в практическом, более весомом отношении, поскольку отвечали на вопрос, зачем он оказался здесь, чего им движет, как именно и что он делает. Он понимал это еще и до поездки сюда, дома. Но там все было проще: он ежедневно делал упражнения по расслаблению и концентрации, а также ради заработка занимался переводами; внешняя же составляющая бытия, во многом хлопотами Маши, его почти, что не затрагивала. Предмет их разговора, – вера или знание, из-за чего в истории всегда ломались копья, старая как мир дилемма. Своим порядком, как смысловое послесловие ко всей беседе, это относилось и к его работе. Если не считать того, когда он добивался этого искусственно, при долгом погружении в нее, случалось, возникали состояния душевного экстаза: не осознавая, как он это делает, и, не замечая ничего вокруг, он продолжал работать, минут на сорок выпадал из времени, испытывая после чувство эйфории. Понятно, что путь знания без озарения и искры веры тоже невозможен, во всяком действии есть стимул или свой противовес. Но если вдуматься, так эти состояния бывали у него и раньше, он ни на йоту не продвинулся в своем стремлении познать хоть часть чего-то необъятного. Видимо, он был в излишней степени рационален и самокритичен, чтобы узреть в себе тот просветляющий божественный огонь, о каковом все толковал Максим.

Со стороны мощеной площади, куда он вышел, приморский городок карабкался стекленными мансардами, крахмальной белизной фасадов с портиками и желтизной покатых крыш – на близлежащий холм, который был повыше и положе своего собрата, что зеленел от виноградных лоз на мысе. Поодаль город окружали горы, и все поселение на самом побережье – со стороны залива выглядело выросшей за свои первоначальные границы, с чертами полуитальянского, полумавританского военного искусства крепостью. Местные испанки, которые согласно уверениям путеводителя в душе считали себя каталонками, вышагивали точно гурии в цветастых облегающих штанах, которые их строгие прабабушки могли бы счесть за панталоны, но были милосердны, расчетливо не переполняли чашу чувств. По образу, заложенному матерью-природой, это было против гласа сердца. Но если женщина разумна, она сообразовывает свою склонность с чувством меры, верно полагая, что при гармоничном сочетании воображения и вкуса, она в любом наряде грациозна, имеет свое мнение и зря не суетится, чтобы показать свои достоинства. И все же строгому изяществу фигур с умеренно игривой озабоченностью в лицах, как говорил его эстетствующий взгляд, пожалуй, больше подошли бы удлиненные и кружевные платья. Задумчивые молодые женщины с колясками или с подросшими детьми, которых они, негодуя, волочили за руку, ходили, может, где-то в стороне, но на глаза не попадались. Летний отпускной сезон уже начался, хотя едва ли дело было в нем. Должно быть, своих чад, оставшихся на попечении семьи, матери вели туда, где веселее, в какой-нибудь волшебно оборудованный детский городок. У края тротуара был передвижной киоск. Молодцевато сложенный работник в белоснежном фартуке и в такой же кепке, – он ненадолго появился у бордюра, чтобы убрать посуду со столов под зонтиками, – бойко предлагал через окошечко фланирующим мимо горожанам радость прохладительных напитков в желтых одноразовых стаканах и разноцветное мороженое. Он был так поворотлив, что очередь не успевала скапливаться. Последний паренек в распахнутой рубашке, вихрастый и черноволосый, взял кофе с торчащей из стакана трубочкой и, отойдя в сторонку, стал прохаживаться взад-вперед как тетерев во время брачного периода. Вослед за ним перед киоском остановилась пара средних лет. Мужчина в фиолетовой футболке со словом «GO» на спине, как подошел к прилавку, вынул из кармана свой мобильный телефон. Пока он отвечал на срочный вызов и заодно разглядывал трех облаченных в мини-шорты девушек, которые чирикали под финиковой пальмой, взгляд женщины придирчиво исследовал ассортимент, и ее полная рука с двумя перстнями тыкала во что-то пальцем. Заметив, что мужчина говорит не с ней, она взглянула на него, затем метнула взгляд по направлению трех юных искусительниц под пальмой, качнула головой и, ничего не выбрав, зашагала дальше.

Метров через шестьдесят площадь каменистым основанием сливалась с улицей, которая на глаз должна была тянуться к побережью и огибала холм с еще видневшейся на возвышении и позади гостиницей. С той стороны навстречу выкатила вьючная открытая повозка. Она была с велосипедными колесами и от испаряющейся влаги с недавно политой, лучистой площади ободьями двоилась над поверхностью дороги как мираж. Когда она подъехала поближе, в ней можно было разглядеть картонные коробки, ступеньками поставленные друг на друга, и сбоку – несколько картин, коли судить по очертаниям прямоугольных зачехленных рам. Картины были сложены в наклон, рядком одна к другой, кусок материи с передней съехал, приоткрывая часть лица с морщинистым высоким лбом и вороными, густо маслянистыми глазами; требовательно и удивленно те наблюдали за передвижением. Пренебрегая недовольным выражением портрета, повозка ехала вперед. Натружено пружиня на рессорах, катила вдоль стоявших в ряд домов; двух, цвета абрикоса, столиков под зонтиками; молодцеватого разносчика в окне, под вытянутой броской надписью на трейлере – «heladeria & cafeteria • cold drinks, ice cream»; и мимо трех щебечущих под пальмой девушек. Бричкой управлял, толкая сзади рукоять из двух жердей с нахлесткой, широкогрудый мускулистый парень в джинсах. Он видел приоткрывшееся полотно в своей тележке, но останавливаться не хотел. И как бы в компенсацию за недосмотр – цесарское выражение лица с портрета, с радушием поглядывал по сторонам, кивал прохожим.

Пройдя по площади, Статиков зашел на улицу, откуда появилась бричка. Мостовая была выложена здесь чем-то наподобие бетона с гравием и через минуту разделилась надвое, упершись в невысокий, клином рассекающий ее жилой квартал. Перед трехэтажным бутовым торцом была куртина с зеленью, за ней, над бортиком чернел сквозной проем, и в застекленной нише сверху было изваяние, которое он поначалу принял за фигурку Богородицы: стекло подковой окаймляла рамка и, как он ни вставал, отсвечивало. Он так и не сумел понять, была ли это Богородица или же Святой Георгий со своим копьем, культ которых почитался в Каталонии. Над изваянием на подоконнике была еще одна куртина с яркими цветами, два голубоватых лепестка опали и прилепились к мертвенно шершавому карнизу ниши.

Рассчитывая все же выйти к морю, он повернул от углового здания налево. Противоположные дома по эту сторону стояли так, что улочка трехкратным эхом отражала звук шагов, и скоро привела в тупик. Под сводом арки был подъезд, а на фасаде, выше, выступал балкончик с завешенной куском материи по кремовому цвету стен как нарисованной, ненастоящей дверью. Прохода дальше не было. Расстроившись, он повернул обратно. Он думал, что, минуя площадь, выйдет прямиком на набережную, где, может быть (а почему и нет?), прогуливается в этот час Елена с сыном. Ей нравились открытые пейзажи в стиле Айвазовского, и этот городок по одному тому мог что-нибудь напомнить ей и приглянуться. Надеясь на такую встречу, на то, что их сведет желание обоих, в душе он чувствовал одну помеху. Дома эта встреча представлялось ему буднично, но здесь его уверенность начали подтачивать сомнения. Во-первых, если у Елены что-нибудь стряслось, то ей не до прогулок. А во-вторых, если бы ребенок был без матери, он мог не узнать того: пока они не виделись, парень должен был и сильно вымахать и измениться. Думая об этой встрече, он отгонял прочь пасквильные мысли и все же чувствовал давившую на мозг растерянность, которая бывает у давно не видевших своих детей отцов.

Развернувшись и вскоре снова оказавшись перед бутовым торцом, где было в нише изваяние, он обошел тот и зашагал по правой, сопредельной улочке, которой, сколько он ни шел, всё не было конца. Она застенчиво терялась спереди между смыкавшихся фасадов, которые, стоило лишь подойти поближе, расступались. Улица вела куда-то вдоль подножия холма, что было видно по забирающейся вверх сплошной растительности за домами. От пройденной развилки он миновал четыре поворота, прятавшихся за углами зданий, но мостовая все петляла и петляла. Давние, но крепкие постройки были трехэтажными с оштукатуренными, выкрашенными в кремовую гамму или выложенными камнем стенами, и со шпалерами лазающей флоры на фасадах; архитектурным стилем те слабо отличались друг от друга. Пока он шел – минут двенадцать по часам – навстречу не попалось ни одной живой души. Было впечатление, что этот романтичный закоулок городка еще не вышел из дневной сиесты, – то ли почивал, то ли занимался чем-нибудь не менее насущным. Статиков обычно хорошо ориентировался, но из-за того, что улица петляла, как повторяя уже пройденный маршрут, ему казалось, что он сбился с направления, в котором шел до этого, и опасался, что может во второй раз забрести в тупик. На уровне второго этажа он, наконец, увидел женскую фигуру. Девушка ухаживала за рассадой на балконе. Звук приближавшихся шагов между домов был таковым, что она должна была бы их услышать.

Не зная, как она поймет его, он остановился под балконом. Еще один язык он знал, но разговорный навык не был так хорош. «MayItroubleyoutoask?» – отрепетировал он прежде про себя, подумав, что девица может знать английский. И ту же фразу произнес.

Гортанный выкрик напугал ее. Она оставила свое занятие, бросила взгляд за спину, как будто там сидел в засаде переводчик, и вызывающе сложила руки на груди.

– Buenos tardes! – с запинками исправил он свою оплошность. – Saldrе al mar? [4 - Добрый вечер! Я выйду к морю? (исп.)]

На этот раз она отзывчивее посмотрела сверху, воздействуя кружением своих красивых ног, сделала широкий жест рукой и рассмеялась.

– Quien busca halla. No tenеis prisa, el se?or! El estar de pie no da la razоn. No tenеis prisa. [5 - Кто ищет, тот обрящет. Не торопись, господин. В ногах правды нет (исп.)]

Чтобы не смущать ее, Статиков прошел еще по мостовой из-под балкона.

– Я не понимаю, – без толку сказал он, стараясь вспомнить, как это будет по-испански. – De nada he… Usted habla inglеs? [6 - Я ничего не… Вы говорите по-английски? (исп.)]

– No! – произнесла она. И так азартно завладела своей лейкой, что несколько разгоряченных капель брызнули на голову.

Наверное, она еще смотрела ему вслед, как это делают все женщины, когда мужчина чем-нибудь их поразил: когда ты потерпел в своих глазах фиаско, то можно всуе утешать себя таким соображением. Ну да, и если они знают, что этот их пытливый взгляд никто не видит.

Идти назад, чтоб подставлять себя под стрелы девичьей насмешливости, было неохота. Но нескончаемая улица, которой он упрямо шел, минуты через три преподнесла подарок: сделала еще один излом и, что уже ничуть не удивило, вывела из закоулков прямиком к его гостинице. Имея в своем тайном арсенале наводящий инструмент, жизнь делала шлепки, если он излишне полагался на свои рациональные способности. Хотя на что еще рассчитывать, если ты не знаешь улиц города и языка? И все-таки по ряду статистических невзгод подобного характера в случайность злоключения ему не верилось: думая о сыне, он для чего-то должен был проделать бестолковый крюк, чтобы пораньше оказаться в своем номере. Пройдя по площади вокруг стоянки автотранспорта, где был в числе 3-4-х машин его «Сеат», он озадаченно остановился перед приветливым и почему-то сразу опостылевшим подъездом. Да, городок любил исподтишка преподносить загадки! Повторять прогулку было глупо, и он, досадуя на эту незадачу, вошел в пленительно дезодорированный чем-то вестибюль. Его апартаменты нельзя было назвать роскошными: когда он накануне проезжал здесь, этот туристический приют в три этажа, который днем перед соседними домами выглядел непрезентабельно, своей крутящейся по ободу горошиной в рекламе сразу же попался ему на глаза.

За фанерованной окатистой конторкой дежурил тот же вислоухий парень, что и накануне. Взгляд его был чрезвычайно обаятельным и настоятельным. Намереваясь что-то сообщить, он мелко улыбался, как это делают официанты и портье, чтобы не обеспокоить своей постной миной. То ли это было где-то зафиксировано, то ли он запомнил, что светловолосый господин из 18-го номера не понимает по-испански.

– Сэр, вам письмо, – сказал он на коверканном английском, виртуозно развернулся, вынул из ячейки и протянул конверт.

Думая, что тот ошибся, Статиков забрал послание, взглянул на адрес и удивленно посмотрел на парня. С фронтальной стороны конверта была указана одна его фамилия, выведенная буквами латиницы, и больше никаких помет, касающихся отправителя. Маше он звонил, когда приехал, так что она знала о его координатах. Но уж по-всякому письмо никак бы не могло быть от нее.

– Не ожидал, что у меня тут есть знакомые! – сказал он тоже по-английски. – Могу узнать я, от кого?

– Принес какой-то малый. До этого он позвонил, спрашивал о вас, но вы уже ушли из номера.

– А почему вы думаете, что это он звонил?

Служитель посмотрел, как если бы вопрос его обидел.

– Простите, сэр. Но у обоих манера разговора та же.

Поднявшись лестницей в свой номер, который был на самом верхнем этаже, Статиков присел за стол с бутылкой недопитого вина и недоуменно повертел в руках конверт. Письмо могло быть только от Елены. Выходит, она знала о его приезде и чувство, что за каждым его шагом здесь следят, не было таким обманчивым. Меж тем он знал, что это чувство появилось много раньше, еще, когда он брал в прокат автомобиль в Мадриде, ему казалось, что кто-то дует ему в спину… Да, было бы забавно, если он, желая отыскать ребенка, невольно угодил бы тут в какой-нибудь дурацкий переплет! Конверт был тощим. Он оторвал прозрачную на свет бумажную полоску сбоку. Внутри был рукописный лист с дорожной схемой, названиями населенных пунктов на испанском языке, проставленным километражем и крестиком, не доезжая Барселоны, где, видно, был закопан драгоценный клад. Снизу был добавлен семизначный, без дефисов, номер телефона и указаны координаты GPS для навигатора. Ни дня, когда его, насколько можно было догадаться, будут ожидать в том пункте с крестиком, и никаких имен или приписок не было.

Он отложил малопонятное послание, отнес еще наполовину полную бутылку с вином в холодильник, достал оттуда упаковку жареной картошки с рыбой, которую купил вчера, присел и с жадностью перекусил. Письмо одновременно было четким, поскольку требовало от него конкретных действий, и расплывчатым. В предместье Барселоны ему, похоже, назначали рандеву, но было непонятно, с кем или зачем. Он взял листок и, вглядываясь в тот, попробовал сосредоточиться на схеме с крестиком у поворота. Но кроме тех фрагментов видения, когда он занимался медитацией, в голову ничто не шло. Мысли были супротивными и убегали в сторону: все упиралось в номер телефона. Несообразная прогулка настолько его вымотала, что он уже не полагался на свои способности. Вино тут не могло помочь. В сумке у него был припасен флакончик со спиртным, приобретенный в зоне аэропорта в Мадриде, где он арендовал автомобиль, рассчитывая, что этот марочный Scotch Whisky когда-то может пригодиться. Он отыскал пузатую бутылочку, открыл и сделал три глотка, чтобы взбодриться. Все было что-то чересчур уж сложно. Ему любезно предлагают выехать куда-то. А если так, то, стало быть, здесь нет Елены. Допустим, она где-то ждет его и этот телефон – ее. Но если так, она могла бы сразу позвонить в гостиницу или уж хотя бы что-то написать в своем послании, а не обставлять это такой загадочностью, как будто намертво забыла свой родной язык. Он отложил конверт с дорожной схемой и задумался. На продуктивность мозга виски плодотворно не подействовал, все умозаключения казались неразумными. Выбитый из колеи своим никчемным путешествием по городу и этим неожиданным известием, он был не способен здраво рассуждать. Не зная же причин, которые руководили теми, кто пожелал остаться неизвестным, можно было без толку предполагать чего угодно.

Часы показывали около пяти. Встав из-за стола, он снял с себя одежду и прилег. За час ему необходимо было отдохнуть, чтобы подняться с посвежевшей головой. Возможно, он чего-то упустил до этого, когда разглядывал открытку с маяком. А после, как очнется, так это сразу же придет на ум. Шторы не были задернуты, падающий в окна свет напоминал о времени, которое он, в общем, пока попусту провел тут. Сейчас ему бы полагалось бодрствовать, а не дремать! Он знал, что если встанет, чтоб задернуть шторы, то уже не ляжет. И отвернулся от окна. Утром эта сторона была на солнцепеке, но после двух часов, тоже как бы отдавая дань сиесте, номер погружался в тень, жара спадала, так что… Нет, это «так что», как ни ходи вокруг да около, здесь ровно ничего не значит! Пробуя не думать ни о чем – и все же думая о Маше, он вытянулся на кровати и прикрыл глаза.

– Ты хочешь невозможного. Жизнь так устроена, что начинается у большинства с ажурной беззаботной радуги, а завершается в пастельных серо-фиолетовых тонах. Когда ты мне рассказывал в больнице о своих видениях – и чисто умозрительных, когда бывал в себе, и тех, что были вызваны болезненной галлюцинацией, – ведь ты же знаешь, что я воспринимала их не так, как мне полагалось по профессии. Я верила тебе. Хотя бы потому, что и сама хотела, чтоб так было. Верю и сейчас. Но то, чего ты хочешь, так же как и что ты можешь, сознательно отпущено не всем. Ты сам же это признаешь и вместе с тем стремишься наделить своим мировоззрением и ощущением весь мир. Пускай мы оба понимаем, что так правильней. Но мы так и живем, работаем и делаем, что можем. Ты тоже помогаешь незнакомым людям. И главное – мы счастливы. Разве одного того уж мало?

Они шли вдоль ограды набережной крутого волжского откоса. Небо было ясным, на солнце припекало. Посредине протяженной черной полыньи, проделанной радением речной флотилии, вдоль посеревших и потрескавшихся кромок ледостава, все еще покрытого у берегов, как взбитый крем с бананами, грядой торосов, плыли оторвавшиеся кромсанные льдины. Приметив рыбу в плещущейся у краев воде, на льдины слаженно садились чайки. Прижатые течением и напиравшими соседями, большие льдины задевали за мерзлый панцирь по бокам, у кромки превращая его в крошево, или откалывали мелкие куски, и те кружились, точно разрыхленный пенопласт в их шлейфе, сбивались от легкого водоворота в кучу – и, налетая друг на друга, расплывались. Со стороны реки до слуха доносился треск, который уносил по руслу вдаль весенний теплый ветер. У самой полыньи он мог быть громче. Чайки, то ли испугавшись шума, то ли следуя тут птичьей групповщине, срывались с кочевавших льдин и всей кулигой улетали.

Маше было свойственно все подвергать анализу. Все, за исключением их отношений, в чем можно было усмотреть противоречие. Он была с предъявленной прохожим непокрытой головой, объятой кудерьками, в спортивной куртке, повязанной у ворота оранжевым шарфом, концами опускающимся вниз, и в кожаных полусапожках на высоком каблуке, в которых могла безопасно шествовать по лужам.

– Чего ты смотришь на меня и все молчишь? Мы уже не дома. На людях мне бывает нелегко угадывать, чего приходит тебе в голову. Ты снова скажешь, что если я оказываюсь в чьем-то обществе с тобой, то начинаю рассуждать как все – по-женски. Ну, то есть, приземлено. Я знаю, что ты хочешь как бы полного бессмертия. Какого только? Духовное – и так при нас. Я не за себя, а за тебя боюсь: по-моему, ты можешь понапрасну растерять все то, чего тебе дано природой. Люди понимают чью-то широту души, когда им плохо. Но по преимуществу все они большие эгоисты.

Под действием весны на Машу что-то накатило.

– Я тоже эгоист. И что такого мне дано?

– Я знаю – что. Неважно. И, наконец, когда ты познакомишь меня с этим сверхталантливым Максимом? Потом, надеюсь, у нас все же будут дети.

Если уж ее чего-нибудь и подвигало на такой душевный разговор, то она пыталась осветить весь круг вопросов за один прием.

– Дети у нас тоже будут. Но ты и говоришь теперь как маленькая эгоистка.

– Ну да. Я эгоистка. Всё, что говорят о полном бескорыстии в любви, обычно – чушь. Я просто женщина. Да, я могу пойти на жертву, если буду знать, что близкому мне человеку станет лучше. С какой вот только стати из-за каких-то отвлеченных предпосылок – не знаю, как это еще назвать, я должна лишать себя того, что мне присуще?

Статиков обнял ее. Маша говорила так, когда была настроена критически, хотя отлично знала, что не лишится того главного, что было в ней, до самой смерти. По пустякам они могли полемизировать и рассуждать о чем угодно и как бы их ни разводили врозь дневные хлопоты, душой они не расставались. Оба это знали и никогда не прибегали к выяснению семейных отношений. Но это не лишало Машу женской склонности использовать все средства для осуществления своей задачи. Как это случается у психотерапевтов в контакте даже с близкими людьми, она хотела испытать лабильность его психики. И ей не так хотелось признаваться в том, что дело еще – в некоторой ревности к Максиму.

– Я думаю, что он придет, когда почувствует, что можно. Я тут не при чем, так уж он устроен. В теории он превозносит чистый разум, а в жизни все равно стремится воссоздать вокруг себя гармонию, такой порядок, который выше прежнего. А это неосуществимо без насилия или без нажима. Ну, люди это так воспринимают. Но если он чего-то видит, понимает и желает это изменить, то у него это выходит моментально, как по «щучьему велению». Вот он и не хочет раньше времени вторгаться в нашу жизнь, как модельер с пока что недоступными вещами.