История государства Российского. Том 8. Великий князь и царь Иоанн IV Васильевич

(1541 г.) Еще Хан Саип-Гирей скрывал свои замыслы: Посол Иоаннов, Князь Александр Кашин, жил в Тавриде, а Ханский, именем Тагалдый, в Москве; но Бояре угадывали, что Царь Казанский действовал по согласию с Крымом и для того, на всякий случай, собрали войско в Коломне, где сам юный Иоанн осмотрел его стан. Весною узнали в Москве (чрез пленников, ушедших из Тавриды), что Хан двинулся к пределам России со всею Ордою, не оставив дома никого кроме жен, детей и старцев; что у него дружина Султанова с огнестрельным снарядом; что к нему присоединились еще толпы из Ногайских Улусов, из Астрахани, Кафы, Азова; что Князь Симеон Бельский взялся быть его путеводителем. Наместнику Путивльскому, Федору Плещееву, велено было удостовериться в истине сего известия: люди, посланные им в степи, видели там следы прошедшего войска, тысяч ста или более. Тогда Князь Димитрий Бельский, в сане Главного Воеводы, прибыл в Коломну и вывел рать в поле. Князь Иван Васильевич Шуйский остался в Владимире с Царем Шиг-Алеем; многочисленные дружины шли отовсюду к Серпухову, Калуге, Туле, Рязани. Наши смелые лазутчики встретили Хана близ Дона: они смотрели на полки его и не видали им конца в степях открытых. Уже Саип-Гирей был на сей стороне Дона; приступал к Зарайску и не мог взять крепости, отраженный славным мужеством ее Воеводы, Назара Глебова.

Между тем как наши полки располагались станом близ Оки, Москва умилялась зрелищем, действительно трогательным: десятилетний Государь с братом своим, Юрием, молился Всевышнему в Успенском храме пред Владимирскою иконою Богоматери и гробом Св. Петра Митрополита о спасении отечества; плакал и в слух народа говорил: «Боже! Ты защитил моего прадеда в нашествие лютого Темир-Аксака: защити и нас, юных, сирых! Не имеем ни отца, ни матери, ни силы в разуме, ни крепости в деснице; а Государство требует от нас спасения!» Он повел Митрополита в Думу, где сидели Бояре, и сказал им: «Враг идет: решите, здесь ли мне быть, или удалиться?» Бояре рассуждали тихо и спокойно. Одни говорили, что Великие Князья в случае неприятельских нашествий никогда не заключались в Москве. Другие так ответствовали: «Когда Едигей шел к столице, Василий Димитриевич удалился, чтобы собирать войско в областях Российских, но в Москве оставил Князя Владимира Андреевича и своих братьев. Ныне Государь у нас отрок, а брат его еще малолетнее: детям ли скакать из места в место и составлять полки? Не скорее ли впадут они в руки неверных, которые без сомнения рассеются и по иным областям, ежели достигнут Москвы?» Митрополит соглашался с последними и говорил: «Где искать безопасности Великому Князю? Новгород и Псков смежны с Литвою и с Немцами; Кострома, Ярославль, Галич подвержены набегам Казанцев; и на кого оставить Москву, где лежат Святые Угодники? Димитрий Иоаннович оставил ее без Воеводы сильного: что же случилось? Господь да сохранит нас от такого бедствия! Нет нужды собирать войско: одно стоит на берегах Оки, другое в Владимире с Царем Шиг-Алеем, и защитят Москву. Имеем силу, имеем Бога и Святых, коим отец Иоаннов поручил возлюбленного сына: не унывайте!» Все Бояре единодушно сказали: «Государь! останься в Москве!» – и Великий Князь изустно дал повеление градским прикащикам готовиться к осаде. Ревность, усердие оживляли воинов и народ. Все клялись умереть за Иоанна, стоять твердо за святые церкви и домы свои. Людей расписали на дружины для защиты стен, ворот и башен; везде расставили пушки; укрепили посады надолбами. Никто не мыслил о бегстве, и Летописцы удивляются сему общему вдохновению мужества как бы действию сверхъестественному.

То же было и в войске. Полководцы обыкновенно считались тогда в старейшинстве или в знатности родов между собою и не хотели зависеть от младших, ни от равных, вопреки Государеву назначению. Василий и отец его умели обуздывать их местничество, но юность Иоаннова, вселяя бесстрашие и дерзость в главных чиновников, довела сие зло до крайности. Прения и вражда господствовали в станах. Великий Князь послал Дьяка своего, Ивана Курицына, с письмом к Димитрию Бельскому и к его знаменитым сподвижникам; убеждал их оставить все личности, все несогласия и свары, – соединиться духом и сердцем за отечество, за веру и Государя юного, который уповает единственно на Бога и на их оружие. «Ока да будет неодолимою преградою для Хана! – писал Иоанн. – А если не удержит врага, то заградите ему путь к Москве своею грудью. Сразитесь крепко во имя Бога всемогущего! Обещаю любовь и милость не только вам, но и детям вашим. Кто падет в битве, того имя велю вписать в Книги животные, того жена и дети будут моими ближними». Воеводы слушали грамоту с умилением. «Так! – говорили они: – забудем вражду и самих себя; вспомним милость Великого Князя Василия; послужим Иоанну, коего слабая рука еще не владеет оружием; послужим малому, да от великого честь приимем! Если исполнится наше ревностное желание; если победим, то не в одной Русской, но и в чуждых, отдаленных землях прославимся. Мы не бессмертны: умрем же за отечество! Бог и Государь не забудут нас». Сии дотоле сварливые, упрямые Воеводы плакали, обнимали друг друга в восторге великодушия; назывались братьями; клялися вместе победить или оставить кости свои на берегу Оки. Они вышли из шатра, читали войску письмо Иоанново, говорили речи сильные с глубоким, добродетельным чувством. Действие было неописанное. Воины кричали: «Хотим, хотим пить смертную чашу с Татарами за Государя юного! Когда вы, отцы наши, согласны между собою, идем с радостию на врагов неверных!» И все полки двинулись вперед, многочисленные, стройные и бодрые.

Уже Хан пришел к Оке и (30 Июля) стал на высотах. Другой берег ее был занят Московскою передовою дружиною под начальством Князей Ивана Турунтая-Пронского и Василия Охлябина-Ярославского. Татары – думая, что у нас нет более войска, – спустили плоты на реку и хотели переправится; а Турки стреляли из пушек, из пищалей, чтобы отбить Россиян, которые, действуя одними стрелами, сперва было дрогнули и замешались… Но приспели Князья Пунков-Микулинский и Серебряный-Оболенский с полками: Россияне стали твердо. Скоро явились новые, густые толпы их и ряды необозримые: Князья Михайло Кубенский, Иван Михайлович Шуйский и сам Димитрий Бельский водрузили на берегу свои знамена. С правой и левой стороны еще шло войско; вдали показалась многочисленная запасная стража. Хан видел, изумлялся и с гневом сказал изменнику нашему, Симеону Бельскому, и Вельможам: «Вы обманули меня, уверив, что Россия не в силах бороться в одно время с Казанью и со мною. Какое войско! Ни я, ни опытные старцы мои не видывали подобного». Объятый ужасом, он хотел бежать: Мурзы удержали его. С обеих сторон летали ядра, пули и стрелы; ввечеру татары отступили к высотам, а Россияне, одушевленные мужеством, кричали им: «идите сюда; мы вас ожидаем!»

Наступила ночь: Воеводы Иоанновы, по словам Летописцев, пировали духом, готовясь к решительной битве следующего дня. Не было ни страха, ни сомнений; не хотели отдыха; стук оружия и шум людей не умолкали в стане; приходили новые дружины одна за другою с тяжелым огнестрельным снарядом. Хан непрестанно слышал издали радостные клики в нашем войске; видел при свете огней, как мы ставили пушки на холмах берега-и не дождался утра: терзаемый страхом, злобою, стыдом, ускакал в телеге; за ним побежало и войско, истребив часть обоза, другую же и несколько пушек Султановых оставив нам в добычу. Тогда в первый раз мы увидели в руках своих Оттоманские трофеи! – С сею счастливою вестию Димитрий Бельский послал в Москву Князя Ивана Кашина, а Князей Микулинского и Серебряного вслед за Ханом. Они пленили отсталых, которые известили их, что Саип-Гирей идет к Пронску. Хвалившись стать на Воробевых горах и разорить все области Московские, он думал уменьшить стыд свой взятием сей маловажной крепости, подобно Тамерлану, не завоевавшему в России ничего, кроме Ельца. Тогда главный наш Воевода отрядил вперед новые полки, чтобы скорее выгнать Хана из пределов России.

3 августа (1541 г.) Саип-Гирей обступил Пронск, где начальствовал Василий Жулебин, у коего было немного людей, но много смелости: он пушками, кольями и каменьями отбил неприятеля. Мурзы хотели говорить с ним: Жулебин явился на стене. «Сдайся, – сказали они: – Царь обещает тебе милость, или будет стоять здесь, пока возьмет город». Витязь ответствовал: «Божиею волею ставится град, и никто не возьмет его без воли Божией. Пусть Царь стоит: увидит скоро Воевод Московских». Саип-Гирей велел готовить туры для нового, сильнейшего приступа; а Жулебин вооружил не только всех граждан, но и самых жен. Груды камней и кольев лежали на стене; котлы кипели с водою; над заряженными пушками горели фитили. Тогда осажденные получили весть, что Князья Микулинский и Серебряный уже близко: клики веселья раздались в городе. Хан узнал о том, сжег туры и 6 Августа удалился от Пронска, гонимый нашими Воеводами до самого Дона; а Князь Воротынский разбил Царевича Иминя, который было остановился для грабежа в Одоевском уезде.

Вся Россия торжествовала сие счастливое изгнание сильного врага из недр ее; славила Государя и Полководцев. Юность Иоаннова, умилительная для сердец во дни страха, была особенною прелестию и торжества народного, когда державный отрок в храме Всевышнего благодарил Небо за спасение России; когда именем отечества изъявлял признательность Воеводам и когда они, тронутые его милостию, с радостными слезами отвечали ему: «Государь! мы победили твоими Ангельскими молитвами и твоим счастием!» Народ всего более верит счастию, и младые лета Иоанновы открывали неизмеримое поле для надежды. – Так чувствовали современники, которые видели в Саип-Гирее нового Мамая или Тамерлана и хвалились его бегством как славным для России происшествием. Они не думали о будущем. Что случилось, могло и впредь случиться. Россия, уже действительно сильная, оставалась еще жертвою внезапных нападений: мы хотели, чтобы неприятель давал нам время изготовиться к обороне; выгоняли его, но села наши пустели, и Государство лишалось главной своей драгоценности: людей! Только опыты веков приводят истинные меры государственной безопасности в твердую систему.

Князь Иван Бельский, будучи душою Правительства, стоял на вышней степени счастия, опираясь на личную милость державного отрока, уже зреющего душою, – на ближнее с ним родство, на успехи оружия, на дела человеколюбия и справедливости. Совесть его была спокойна, народ доволен… и втайне кипела злоба, коварствовала зависть, неусыпная в свете, особенно деятельная при Дворе. Здесь История наша представляет опасность великодушия, как бы в оправдание жестоких, мстительных властолюбцев, дающих мир врагам только в могиле. Князь Иван Бельский, освобожденный Митрополитом и Боярами, мог бы поменяться темницею с Шуйским; мог бы отнять у него и свободу и жизнь: но презрел бессильную злобу и сделал еще более: оказал уважение к его ратным способностям и дал ему Воеводство: что назвали бы мы ошибкою великодушия, если бы оно имело целию не внутреннее удовольствие сердца, не добродетель, а выгоды страстей. Шуйский, с гневом уступив власть своему неосторожному противнику, думал единственно о мести, и знаменитые Бояре, Князья Михайло, Иван Кубенские, Димитрий Палецкий, Казначей Третьяков вошли с ним в заговор, чтобы погубить Бельского и Митрополита, связанных дружбою и, как вероятно, усердною любовию к отечеству. Не было, кажется, и предлога благовидного: заговорщики хотели просто, низвергнув Властелина, занять его место и доказать не правость, а силу свою. Они преклонили к себе многих Дворян, Детей Боярских, не только в Москве, но и в разных областях, особенно в Новегороде. Шуйский, находясь с полками в Владимире, чтобы идти на Казань, обещаниями и ласками умножил число своих единомышленников в войске; взял с них тайную присягу, дал знать Московским клевретам, что время приступить к делу, и послал к ним из Владимира с сыном, Князем Петром, триста надежных всадников. Ночью 3 Генваря (1542 г.) сделалась ужасная тревога в Кремле: заговорщики схватили Князя Ивана Бельского в его доме и посадили в темницу; также верных ему друзей, Князя Петра Щенятева и знатного сановника Хабарова: первого извлекли задними дверьми из самой комнаты Государевой; окружили Митрополитовы келии, бросали каменьями в окна и едва не умертвили Иоасафа, который бежал от них на Троицкое подворье: Игумен Лавры и Князь Димитрий Палецкий только именем Св. Сергия могли удержать неистовых детей Боярских, поднявших руку на Архипастыря. Митрополит искал безопасности во дворце юного Иоанна; но Государь, пробужденный свирепым воплем мятежников, сам трепетал как несчастная жертва. Бояре с шумом вошли за Иоасафом в комнату Великого Князя; взяли, отправили Митрополита в ссылку, в монастырь Кириллов на Белеозере; велели придворным Священникам за три часа до света петь заутреню; кричали, господствовали, как бы завоевав престол и церковь; не думали о соблюдении ни малейшей пристойности; действовали в виде бунтовщиков; устрашили столицу. Никто в сию ужасную ночь не смыкал глаз в Москве. На рассвете прискакал Шуйский из Владимира и сделался вторично главою Бояр. Князя Ивана Бельского послали в заточение на Белоозеро, Щенятева в Ярославль, Хабарова в Тверь. Тишина и спокойствие восстановились. Но Шуйский еще нс был доволен: опасаясь перемены, добродетели Князя Ивана Бельского и общей к нему любви, он велел убить его, по согласию с Боярами, без ведома Государева. Три злодея умертвили сего несчастного Князя в темнице: Вельможу благодушного, воина мужественного, Христианина просвещенного, как пишут современники. Некогда подозреваемый в тайном лихоимстве, за излишнее миролюбие, оказанное им в двух войнах Казанских, он славою последних лет своей жизни оправдался в народном мнении.

Россия уже знала Шуйского и не могла ожидать от его правления ни мудрости, ни чистого усердия к государственному благу; могла единственно надеяться, что власть сего человека, снисканная явным беззаконием, не продолжится. Дума осталась как была: только некоторые члены ее, смотря по их отношениям к главному Вельможе, утратили силу свою или приобрели новую. Князь Димитрий Бельский оплакивал брата и сидел на первом месте в Совете, как старший именем Боярин. Надлежало избрать Митрополита: малолетство Иоанново давало Архипастырю Церкви еще более важности; он имел свободный доступ к юному Государю, мог советовать ему, смело противоречить Боярам и действовать на умы граждан Христианскими увещаниями. Шуйский и друзья его не хотели вторично ошибиться в сем выборе, медлили около двух месяцев и призвали Архиепископа Макария, славного умом, деятельностию, благочестием: любя и мирскую честь, он, может быть, оказал им услуги в Новегороде и склонил жителей оного на их сторону, в надежде заступить место Иоасафа. Чрез семь дней нарекли Макария Первосвятителем и возвели на двор Митрополичий, а чрез десять дней посвятили. Таким образом Князь Иван Шуйский самовластно свергнул двух Митрополитов единственно по личной к ним ненависти, без всякого суда и законного предлога. Духовенство молчало и повиновалось. – Все прежние насилия, несправедливости возобновились. Льгота и права, данные областным жителям в благословенное господствование Князя Бельского, уничтожились происками Наместников. Россия сделалась опять добычею клевретов, ближних и слуг Шуйского. Но Иоанн возрастал!

Важнейшим делом внешней политики сего времени было новое перемирие с Литвою на семь лет, заключенное в Москве (в 1542 г.) Королевскими Панами, Яном Глебовичем и Никодимом. Хотели и вечного мира с обеих сторон, но не согласились, как и прежде, в условиях. Бояре домогались размена пленных: Король требовал за то Чернигова и шести других городов, боясь, кажется, чтобы Литовские пленники не возвратились к нему с изменою в сердце и чтобы Российские не открыли нам новых способов победы. Наконец положили единственно не воевать друг друга и купцам торговать свободно. Сигизмунд уже слабел: Паны договаривались именем его сына и наследника, Августа. В присутствии юного Иоанна читали грамоты: Великий Князь целовал крест и дал руку послам; а Боярин Морозов ездил в Литву для размена грамот. Ему велено было предстательствовать за наших пленников, чтобы их не держали в узах и дозволяли им ходить в церковь: последнее утешение для злосчастных, осужденных умереть в стране неприятельской! – Между тем спорили о землях Себежских и других; хотели и не могли размежеваться. Чиновник Сукин, посыланный для того в Литву, должен был в тайной беседе с ее Вельможами сказать им, что Иоанн уже ищет себе невесты и что Бояре Московские желают знать их мысли о пользе родственного союза между Государями обеих Держав. В донесении Сукина не находим ответа на сие предложение.

Испытав неудачу, Хан Саип-Гирей согласился быть в дружбе с нами, отпустил Иоаннова Посла, Князя Александра Кашина, в Москву и дал ему новую шертную грамоту, но сын Ханский, Иминь, и хищные Мурзы тревожили набегами Северскую область и Рязань. Воеводы Московские встретили их, побили Крымцев на славном поле Куликове и гнали до реки Мечи. – Казанцы требовали мира; но Князь Булат уж не хотел свергнуть Сафа-Гирея и писал о том к Боярину, Димитрию Бельскому, а Царевна Горшадна к самому Иоанну. Сия Царевна славилась ученостию и волхвованием. Летописцы уверяют, что она торжественно предсказывала скорую гибель Казани и величие России. Дума Боярская не отвергала мира; но Сафа-Гирей медлил и не заключал оного. – Дружественные сношения продолжались с Астраханью и с Молдавиею. Царевич Астраханский, Едигер, приехал служить в Россию. Воевода Молдавский, Иван Петрович, внук Стефанов, писал к Великому Князю, что Солиман, изгнав его, умилостивился и возвратил ему Молдавию, но требует, сверх ежегодной дани, около трехсот тысяч золотых, коих нельзя собрать в земле опустошенной. Господарь молил Иоанна о денежном вспоможении, которое и было послано. (1543 г.) Но смуты и козни придворные занимали Думу более, нежели внутренние и внешние дела государственные. Недолго Князь Иван Васильевич Шуйский пользовался властию: болезнь, как надобно думать, заставила его отказаться от Двора. Он жил еще года два или три, не участвуя в правлении, но сдав оное своим ближним родственникам, трем Шуйским: Князьям Ивану и Андрею Михайловичам и Федору Ивановичу Скопину, которые не имея ни великодушия, ни ума выспреннего, любили только господствовать и не думали заслуживать любви сограждан, ни признательности юного Венценосца истинным усердием к отечеству. Искусство сих олигархов состояло в том, чтобы не терпеть противоречия в Думе и допускать до Государя единственно преданных им людей, удаляя всех, кто мог быть для них опасен или смелостию, или разумом, или благородными качествами сердца. Но Иоанн, приходя в смысл, уже чувствовал тягость беззаконной опеки, ненавидел Шуйских, особенно Князя Андрея, наглого, свирепого, и склонялся душою к их явным или тайным недоброхотам, в числе коих был советник Думы, Федор Семенович Воронцов. Олигархи желали пристойным образом удалить его и не могли; злобствовали и, видя возрастающую к нему любовь Иоаннову, решились прибегнуть к насилию: во дворце, в торжественном заседании Думы, в присутствии Государя и Митрополита, Шуйские с своими единомышленниками, Князьями Кубенскими, Палецким, Шкурлятевым, Пронскими и Алексеем Басмановым, после шумного прения о мнимых винах сего любимца Иоаннова вскочили как неистовые, извлекли Воронцова силою в другую комнату, мучили, хотели умертвить. Юный Государь в ужасе молил Митрополита спасти несчастного: Первосвятитель и Бояре Морозовы говорили именем Великого Князя, и Шуйские, как бы из милости к нему, дали слово оставить Воронцова живого, но били, толкали его, вывели на площадь и заключили в темницу. Иоанн вторично отправил к ним Митрополита и Бояр с убеждением, чтобы они послали Воронцова на службу в Коломну, если нельзя ему быть при дворе и в Москве. Шуйские не согласились: Государь должен был утвердить их приговор, и Воронцова с сыном отвезли в Кострому. Изображая тогдашнюю наглость Вельмож, Летописец сказывает, что один из их клевретов, Фома Головин, в споре с Митрополитом наступив на его мантию, изорвал оную в знак презрения.

Сии крайности беззаконного, грубого самовластия и необузданных страстей в Правителях государства ускорили перемену, желаемую народом и неприятелями Шуйских. Иоанну исполнилось тринадцать лет. Рожденный с пылкою душою, редким умом, особенною силою воли, он имел бы все главные качества великого Монарха, если бы воспитание образовало или усовершенствовало в нем дары природы; но рано лишенный отца, матери и преданный в волю буйных Вельмож, ослепленных безрассудным, личным властолюбием, был на престоле несчастнейшим сиротою Державы Российской: ибо не только для себя, но и для миллионов готовил несчастие своими пороками, легко возникающими при самых лучших естественных свойствах, когда еще ум, исправитель страстей, нем в юной душе и если, вместо его, мудрый пестун не изъясняет ей законов нравственности. Один Князь Иван Бельский мог быть наставником и примером добродетели для отрока державного; но Шуйские, отняв достойного Вельможу у Государя и Государства, старались привязать к себе Иоанна исполнением всех его детских желаний: непрестанно забавляли, тешили во дворце шумными играми, в поле звериною ловлею; питали в нем наклонность к сластолюбию и даже к жестокости, не предвидя следствий. Например, любя охоту, он любил не только убивать диких животных, но и мучить домашних, бросая их с высокого крыльца на землю; а Бояре говорили: «пусть Державный веселится!» Окружив Иоанна толпою молодых людей, смеялись, когда он бесчинно резвился с ними или скакал по улицам, давил жен и старцев, веселился их криком. Тогда Бояре хвалили в нем смелость, мужество, проворство! Они не думали толковать ему святых обязанностей Венценосца, ибо не исполняли своих; не пеклись о просвещении юного ума, ибо считали его невежество благоприятным для их властолюбия; ожесточали сердце, презирали слезы Иоанна о Князе Телепневе, Бельском, Воронцове в надежде загладить свою дерзость угождением его вредным прихотям, в надежде на ветреность отрока, развлекаемого ежеминутными утехами. Сия безумная система обрушилась над главою ее виновников. Шуйские хотели, чтобы Великий Князь помнил их угождения и забывал досады: он помнил только досады и забывал угождения, ибо уже знал, что власть принадлежит ему, а не им. Каждый день, приближая его к совершенному возрасту, умножал козни в Кремлевском дворце, затруднения господствующих Бояр и число их врагов, между коими сильнейшие были Глинские, Государевы дядья, Князья Юрий и Михайло Васильевичи, мстительные, честолюбивые: первый заседал в Думе; второй имел знатный сан Конюшего. Они, несмотря на бдительность Шуйских, внушали тринадцатилетнему племяннику, оскорбленному ссылкою Воронцова, что ему время объявить себя действительным Самодержцем и свергнуть хищников власти, которые, угнетая народ, тиранят Бояр и ругаются над самим Государем, угрожая смертию всякому, кого он любит; что ему надобно только вооружиться мужеством и повелеть; что Россия ожидает его слова. Вероятно, что и благоразумный Митрополит, недовольный дерзким насилием Шуйских, оставил их сторону и то же советовал Иоанну. Умели скрыть важный замысел: двор казался совершенно спокойным. Государь, следуя обыкновению, ездил осенью молиться в Лавру Сергиеву и на охоту в Волок Ламский с знатнейшими сановниками, весело праздновал Рождество в Москве и вдруг, созвав Бояр, в первый раз явился повелительным, грозным; объявил с твердостию, что они, употребляя во зло юность его, беззаконствуют, самовольно убивают людей, грабят землю; что многие из них виновны, но что он казнит только виновнейшего: Князя Андрея Шуйского, главного советника тиранства. Его взяли и предали в жертву Псарям, которые на улице истерзали, умертвили сего знатнейшего Вельможу. Шуйские и друзья их безмолвствовали: народ изъявил удовольствие. Огласили злодеяния убитого. Пишут, что он, ненасытимый в корыстолюбии, под видом купли отнимал Дворянские земли; угнетая крестьян; что даже и слуги его господствовали и тиранствовали в России, не боясь ни судей, ни законов. Но сия варварская казнь, хотя и заслуженная недостойным Вельможею, была ли достойна истинного Правительства и Государя? Она явила, что бедствие Шуйских не умудрило их преемников; что не закон и не справедливость, а только одна сторона над другою одержала верх, и насилие уступило насилию: ибо юный Иоанн без сомнения еще не мог властвовать сам собою: Князья Глинские с друзьями повелевали его именем, хотя и сказано в некоторых летописях, что «с того времени Бояре начали иметь страх от Государя».

(1544—1546 г.) Опалы и жестокость нового правления действительно устрашили сердца. Сослали Федора Шуйского-Скопина, Князя Юрия Темкина, Фому Головина и многих иных чиновников в отдаленные места: а знатного Боярина Ивана Кубенского, сына двоюродной тетки Государевой, Княжны Углицкой, посадили в темницу: он находился в тесной связи с Шуйскими, но отличался достоинствами, умом, тихим нравом. Его заключили в Переславле вместе с женою, там, где сидел некогда злосчастный Князь Андрей Углицкий с детьми своими. Казнь, изобретенная варварством, была участию сановника придворного Афанасия Бутурлина, обвиненного в дерзких словах: ему отрезали язык пред темницею в глазах народа. Чрез пять месяцев освободив Кубенского, Государь снова возложил на него опалу, также на Князей Петра Шуйского, Горбатого, Димитрия Палецкого и на своего любимца, Боярина Федора Воронцова; простил их из уважения к ходатайству Митрополита, но не надолго. Разнесся слух, что Хан Крымский готовится идти к нашим пределам: сын его, Иминь, за несколько месяцев пред тем свободно грабил в уездах Одоевском и Белевском (где наши Воеводы только спорили о старейшинстве, не двигаясь с места для отражения неприятеля). Сам Иоанн, уже вступив в лета юноши, предводительствовал многочисленною ратию, ездил водою на богомолье в Угрешский монастырь Св. Николая, прибыл к войску и жил в Коломне около трех месяцев. Хан не явился. Воинский стан сделался Двором, и злые честолюбцы занимались кознями. Однажды Государь, по своему обыкновению выехав на звериную ловлю, был остановлен пятидесятью новогородскими пищальниками, которые хотели принести ему какие-то жалобы: Иоанн не слушал и велел своим дворянам разогнать их. Новогородцы противились: началась битва; стреляли из ружей, секлись мечами, умертвили с обеих сторон человек десять. Государь возвратился в стан и велел Ближнему Дьяку, Василию Захарову, узнать, кто подучил Новогородцев к дерзости и мятежу? Захаров, может быть, по согласию с Глинскими, донес ему, что Бояре Князь Иван Кубенский и Воронцовы, Федор и Василий, суть тайные виновники мятежа. Сего было довольно: без всякого дальнейшего исследования гневный Иоанн велел отрубить им головы, объявив, что они заслужили казнь и прежними своими беззакониями во время Боярского правления! Летописцы свидетельствуют их невинность, укоряя Федора Воронцова единственно тем, что он желал исключительного первенства между Боярами и досадовал, когда Государь без его ведома оказывал другим милости. Способствовав падению Шуйских и быв врагом Кубенского, сей несчастный любимец положил голову на одной с ним плахе!.. Так новые Вельможи, пестуны или советники Иоанновы, приучали юношу-Монарха к ужасному легкомыслию в делах правосудия, к жестокости и тиранству! Подобно Шуйским, они готовили себе гибель; подобно им, не удерживали, но стремили Иоанна на пути к разврату и пеклись не о том, чтобы сделать верховную власть благотворною, но чтобы утвердить ее в руках собственных.

В отношении к иным Державам мы действовали с успехом и с честию. Король Польский сдал правление сыну, Сигизмунду-Августу, который, известив о том великого Князя, уверял Россию в своем миролюбии и в твердом намерении исполнять заключенный с нею договор. – Обманы Царя и Вельмож Казанских вывели Иоанна из терпения. Две рати, одна из Москвы, другая из Вятки, в один день и час сошлися под стенами Казани, обратили в пепел окрестности и кабаки Царские, убили множество людей близ города и на берегах Свияги, взяли знатных пленников и благополучно возвратились. Сие внезапное нашествие Россиян заставило думать Царя, что Казанские Вельможи тайно подвели их: он хотел мстить; умертвил некоторых Князей, иных выгнал и произвел всеобщее озлобление, коего следствием было то, что Казанцы, требуя войска от Иоанна, желали выдать ему Сафа-Гирея с тридцатью Крымскими сановниками. Государь обещал послать войско, но хотел, чтобы они прежде свергнули и заключили Царя. Бунт действительно открылся: Сафа-Гирей бежал, и многие из Крымцев были истерзаны народом. Сеит, Уланы, Князья, все чиновники Казанские, дав клятву быть верными России, снова приняли к себе Царя Шиг-Алея, торжественно возведенного на престол Князьями Димитрием Бельским и Палецким; веселились, праздновали и снова изменили. Как бы в предчувствии неминуемого, скорого конца державы их они сами не знали, чего хотели, волнуемые страстями и в затмении ума; взяли Царя не для того, чтобы повиноваться, но чтобы его именем управлять землею; держали как пленника, не дозволяли ему выезжать из города, ни показываться народу; пировали во дворце и гремели оружием; пили из златых сосудов Царских и брали оные себе; верных слуг Алеевых заключили в темницу, даже умертвили некоторых и требовали, чтобы Царь в письмах к Иоанну хвалился их усердием! Летописец сказывает, что Шиг-Алей предвидел свою участь и только из повиновения к Великому Князю согласился ехать в Казань. Он терпел месяц в безмолвии, имея доверенность к одному из знатнейших Князей, именем Чуре, преданному России. Сей добрый Вельможа не мог усовестить Властителей Казанских, тщетно грозив им пагубными следствиями безумного непостоянства: раздражив Шиг-Алея и боясь мести Иоанновой, они вздумали опять призвать Сафа-Гирея, который с толпами Ногайскими уже был на Каме. Князь Чура известил Алея о сем заговоре, советовал ему бежать и приготовил суда. Настал какой-то праздник: Вельможи и народ пили до ночи, заснули глубоким сном и не видали, как Царь вышел из дворца и благополучно уехал Волгою в Россию; а Сафа-Гирей, в третий раз сев на престоле Казанском, начал Царствовать ужасом: убил Князя Чуру и многих знатных людей, окружил себя Крымцами, Ногаями и ненавидя своих подданных, хотел только держать их в страхе. Семьдесят шесть Князей и Мурз, братья Чурины, верные Алею, и самые неистовые злодеи его, обманутые Сафа-Гиреем, искали убежища в Москве. Вслед за ними явились и послы горной Черемисы с уверением, что их народ весь готов присоединиться к нашему войску, если оно вступит в Казанские пределы. Тогда была зима; отложив полную месть до лета, но желая удостовериться в благоприятном для нас расположении дикарей Черемисских, Иоанн отрядил несколько полков к устью Свияги. Князь Александр Горбатый предводительствовал ими и сражался единственно с зимними вьюгами, нигде не находя сопротивления. Ему не велено было осаждать Казани: он удовольствовался добычею и привел с собою в Москву сто воинов Черемисских, которые служили нам залогом в верности их народа.

Между тем Великий Князь ездил по разным областям своей державы, но единственно для того, чтобы видеть славные их монастыри и забавляться звериною ловлею в диких лесах: не для наблюдения государственных, не для защиты людей от притеснения корыстолюбивых Наместников. Так он был с братьями Юрием Васильевичем и Владимиром Андреевичем в Владимире, Можайске, Волоке, Ржеве, Твери, Новегороде, Пскове, где, окруженный сонмом Бояр и чиновников, не видал печалей народа и в шуме забав не слыхал стенаний бедности; скакал на борзых ишаках и оставлял за собою слезы, жалобы, новую бедность: ибо сии путешествия Государевы, не принося ни малейшей пользы Государству, стоили денег народу: Двор требовал угощения и даров. – Одним словом, Россия еще не видала отца-Монарха на престоле, утешаясь только надеждою, что лета и зрелый ум откроют Иоанну святое искусство Царствовать для блага людей.

Глава III

Продолжение государствования Иоанна IV. г. 1546-1552

Царское венчание Иоанна. Брак Государев. Добродетели Анастасии. Пороки Иоанновы и худое правление. Пожары в Москве. Бунт черни. Чудное исправление Иоанна. Сильвестр и Адашев. Речь Государева на лобном месте. Перемена Двора и властей. Кротость правления. Судебник. Обуздание местничества. Стоглав. Уставные грамоты. Избрание присяжных. Учреждения церковные. Намерение просветить Россию. Воинские деяния. Поход на Казань. Перемирие с Литвою. Дела Крымские. Смерть Царя Казанского. Поход на Казань. Избрание места для новой крепости. Впадение Ногаев. Основание Свияжска. Покорение Горной стороны. Ужас Казанцев. Мирные условия с ними. Сююнбека. Новое воцарение Шиг-Алея. Освобождение пленников. Неверность Казанцев и жестокость их Царя. Переговоры с Алеем. Царь оставляет Казань. Последняя измена Казанцев.

Великому Князю исполнилось 17 лет от рождения. Он призвал Митрополита и долго говорил с ним наедине. Митрополит вышел от него с лицом веселым, отпел молебен в храме Успения, послал за Боярами – даже и за теми, которые находились в опале, – и вместе с ними был у Государя. Еще народ ничего не ведал; но Бояре, подобно Митрополиту, изъявляли радость. Любопытные угадывали причину и с нетерпением ждали открытия счастливой тайны.

Прошло три дни. Велели собраться двору: Первосвятитель, Бояре, все знатные сановники окружали Иоанна, который, помолчав, сказал Митрополиту: «Уповая на милость Божию и на Святых заступников земли Русской, имею намерение жениться: ты, отче, благословил меня. Первою моею мыслию было искать невесты в иных Царствах; но, рассудив основательнее, отлагаю сию мысль. Во младенчестве лишенный родителей и воспитанный в сиротстве, могу не сойтися нравом с иноземкою: будет ли тогда супружество счастием? Желаю найти невесту в России по воле Божией и твоему благословению». Митрополит с умилением ответствовал: «Сам Бог внушил тебе намерение столь вожделенное для твоих подданных! Благословляю оное именем Отца Небесного». Бояре плакали от радости, как говорит летописец, и с новым восторгом прославили мудрость Державного, когда Иоанн объявил им другое намерение: «еще до своей женитьбы исполнить древний обряд предков его и венчаться на Царство». Он велел Митрополиту и Боярам готовиться к сему великому торжеству, как бы утверждающему печатию Веры святой союз между Государем и народом. Оно было не новое для Московской Державы: Иоанн III венчал своего внука на Царство, но советники Великого Князя – желая или дать более важности сему обряду, или удалить от мыслей горестное воспоминание о судьбе Димитрия Иоанновича – говорили единственно о древнейшем примере Владимира Мономаха, на коего Митрополит Ефесский возложил венец, златую цепь и бармы Константиновы. Писали и рассказывали, что Мономах, умирая, отдал Царскую утварь шестому сыну своему, Георгию; велел только хранить ее как зеницу ока и передавать из рода в род без употребления, доколе Бог не умилостивится над бедною Россиею и не воздвигнет в ней истинного Самодержца, достойного украситься знаками могущества. Сие предание вошло в летописи XVI века, когда Россия действительно увидела Самодержца на троне и Греция, издыхая в бедствии, отказала нам величие своих Царей.

Генваря 16(1547 г.), утром, Иоанн вышел в столовую комнату, где находились все Бояре; а Воеводы, Князья и чиновники, богато одетые, стояли в сенях. Духовник Государев, Благовещенский Протоиерей, взяв из рук Иоанновых, на златом блюде, Животворящий Крест, венец и бармы, отнес их (провождаемый Конюшим, Князем Михайлом Глинским, Казначеями и Дьяками) в храм Успения. Скоро пошел туда и Великий Князь: перед ним Духовник с крестом и святою водою, кропя людей на обеих сторонах; за ним Князь Юрий Василиевич, Бояре, Князья и весь Двор. Вступив в церковь, Государь приложился к иконам: священные лики возгласили ему многолетие; Митрополит благословил его. Служили молебен. Посреди храма, на амвоне с двенадцатью ступенями, были изготовлены два места, одетые златыми паволоками; в ногах лежали бархаты и камки: там сели Государь и Митрополит. Пред амвоном стоял богато украшенный налой с Царскою утварию: Архимандриты взяли и подали ее Макарию: он встал вместе с Иоанном и, возлагая на него крест, бармы, венец, громогласно молился, чтобы Всевышний оградил сего Христианского Давида силою Св. Духа, посадил на престол добродетели, даровал ему ужас для строптивых и милостивое око для послушных. Обряд заключился возглашением нового многолетия Государю. Приняв поздравление от Духовенства, Вельмож, граждан, Иоанн слушал Литургию, возвратился во дворец, ступая с бархата на камку, с камки на бархат. Князь Юрий Василиевич осыпал его в церковных дверях и на лестнице золотыми деньгами из мисы, которую нес за ним Михайло Глинский. Как скоро Государь вышел из церкви, народ, дотоле неподвижный, безмолвный, с шумом кинулся обдирать Царское место, всякий хотел иметь лоскут паволоки на память великого дня для России.

Одним словом, сие торжественное венчание было повторением Димитриева, с некоторою переменою в словах молитв и с тою разностию, что Иоанн III сам (а не Митрополит) надел венец на главу юного Монарха. Современные Летописцы не упоминают о скипетре, ни о миропомазании, ни о причащении, не сказывают также, чтобы Макарий говорил Царю поучение: самое умное, красноречивое не могло быть столь действительно и сильно, как искреннее, умилительное воззвание к Богу Вседержителю, дающему и властителей народам и добродетель властителям! С сего времени Российские Монархи начали уже не только в сношениях с иными Державами, но и внутри Государства, во всех делах и бумагах, именоваться Царями, сохраняя и титул Великих Князей, освященный древностию; а книжники Московские объявили народу, что сим исполнилось пророчество Апокалипсиса о шестом Царстве, которое есть Российское. Хотя титло не придает естественного могущества, но действует на воображение людей, и библейское имя Царя, напоминая Ассирийских, Египетских, Иудейских, наконец, Православных Греческих Венценосцев, возвысило в глазах Россиян достоинство их Государей. «Смирились, – говорят Летописцы, – враги наши, Цари неверные и Короли нечестивые: Иоанн стал на первой степени державства между ими!» Достойно примечания, что Константинопольский Патриарх Иоасаф, в знак своего усердия к Венценосцу России, в 1561 году соборною грамотою утвердил его в сане Царском, говоря в ней: «Не только предание людей достоверных, но и самые летописи свидетельствуют, что нынешний Властитель Московский происходит от незабвенной Царицы Анны, сестры Императора Багрянородного, и что Митрополит Ефесский, уполномоченный для того Собором Духовенства Византийского, венчал Российского Великого Князя Владимира на Царство». Сия грамота подписана тридцатью шестью Митрополитами и Епископами Греческими.

Между тем знатные сановники, Окольничие, Дьяки объезжали Россию, чтобы видеть всех девиц благородных и представить лучших невест Государю: он избрал из них юную Анастасию, дочь вдовы Захарьиной, которой муж, Роман Юрьевич, был Окольничим, а свекор Боярином Иоанна III. Род их происходил от Андрея Кобылы, выехавшего к нам из Пруссии в XIV веке. Но не знатность, а личные достоинства невесты оправдывали сей выбор, и современники, изображая свойства ее, приписывают ей все женские добродетели, для коих только находили они имя в языке Русском: целомудрие, смирение, набожность, чувствительность, благость, соединенные с умом основательным; не говорят о красоте: ибо она считалась уже необходимою принадлежностию счастливой Царской невесты. Совершив обряд венчания (13 февраля) в храме Богоматери, Митрополит сказал новобрачным: «Днесь таинством Церкви соединены вы навеки, да вместе поклоняетесь Всевышнему и живете в добродетели; а добродетель ваша есть правда и милость. Государь! люби и чти супругу; а ты, христолюбивая Царица, повинуйся ему. Как святый крест Глава Церкви, так муж глава жены. Исполняя усердно все заповеди Божественные, узрите благая Иерусалима и мир во Израиле». Юные супруги явились глазам народа: благословения гремели на стогнах Кремля. Двор и Москва праздновали несколько дней. Царь сыпал милости на богатых: Царица питала нищих. Воспитанная без отца в тишине уединения, Анастасия увидела себя как бы действием сверхъестественным пренесенную на феатр мирского величия и славы; но не забылась, не изменилась в душе с обстоятельствами и, все относя к Богу, поклонялась ему и в Царских чертогах так же усердно, как в смиренном, печальном доме своей вдовы матери. Прервав веселые пиры двора, Иоанн и супруга его ходили пешком зимою в Троицкую Сергиеву Лавру и провели там первую неделю Великого Поста, ежедневно моляся над гробом Св. Сергия.

Сия набожность Иоаннова, ни искренняя любовь к добродетельной супруге, не могли укротить его пылкой, беспокойной души, стремительной в движениях гнева, приученной к шумной праздности, к забавам грубым, неблагочинным. Он любил показывать себя Царем, но не в делах мудрого правления, а в наказаниях, в необузданности прихотей; играл, так сказать, милостями и опалами: умножая число любимцев, еще более умножал число отверженных; своевольствовал, чтобы доказывать свою независимость, и еще зависел от Вельмож, ибо не трудился в устроении Царства и не знал, что Государь истинно независимый есть только Государь добродетельный. Никогда Россия не управлялась хуже: Глинские, подобно Шуйским, делали что хотели именем юноши-Государя; наслаждались почестями, богатством и равнодушно видели неверность частных Властителей; требовали от них раболепства, а не справедливости. Кто уклонялся пред Глинскими, тот мог смело давить пятою народ, и быть их слугою значило быть господином в России. Наместники не знали страха – и горе угнетенным, которые мимо Вельмож шли ко трону с жалобами! Так граждане Псковские, последние из присоединенных к Самодержавию и смелейшие других (весною в 1547 году), жаловались новому Царю на своего Наместника, Князя Турунтая-Пронского, угодника Глинских. Иоанн был тогда в селе Островке: семьдесят челобитчиков стояло перед ним с обвинениями и с уликами. Государь не выслушал: закипел гневом; кричал, топал; лил на них горящее вино; палил им бороды и волосы; велел их раздеть и положить на землю. Они ждали смерти. В сию минуту донесли Иоанну о падении большого колокола в Москве: он ускакал в столицу и бедные Псковитяне остались живы. – Честные Бояре с потупленным взором безмолвствовали во дворце: шуты, скоморохи забавляли Царя, а льстецы славили его мудрость. Добродетельная Анастасия молилась вместе с Россиею, и Бог услышал их. Характеры сильные требуют сильного потрясения, чтобы свергнуть с себя иго злых страстей и с живою ревностию устремиться на путь добродетели. Для исправления Иоаннова надлежало сгореть Москве!

Сия столица ежегодно возрастала своим пространством и числом жителей. Дворы более и более стеснялись в Кремле, в Китае; новые улицы примыкали к старым в посадах; домы строились лучше для глаз, но не безопаснее прежнего: тленные громады зданий, где-где разделенные садами, ждали только искры огня, чтобы сделаться пеплом. Летописи Москвы часто говорят о пожарах, называя иные великими, но никогда огонь не свирепствовал в ней так ужасно, как в 1547 году. 12 апреля сгорели лавки в Китае с богатыми товарами, гостиные казенные дворы, обитель Богоявленская и множество домов от Ильинских ворот до Кремля и Москвы-реки. Высокая башня, где лежал порох, взлетела на воздух с частию городской стены, пала в реку и запрудила оную кирпичами. 20 Апреля обратились в пепел за Яузою все улицы, где жили гончары и кожевники; а 24 Июня, около полудня, в страшную бурю начался пожар за Неглинною, на Арбатской улице с церкви Воздвижения; огонь лился рекою, и скоро вспыхнул Кремль, Китай, Большой посад. Вся Москва представила зрелище огромного пылающего костра под тучами густого дыма. Деревянные здания исчезали, каменные распадались, железо рдело как в горниле, медь текла. Рев бури, треск огня и вопль людей от времени до времени был заглушаем взрывами пороха, хранившегося в Кремле и в других частях города. Спасали единственно жизнь: богатство, праведное и неправедное, гибло. Царские палаты, казна, сокровища, оружие, иконы, древние хартии, книги, даже Мощи Святых истлели. Митрополит молился в храме Успения, уже задыхаясь от дыма: силою вывели его оттуда и хотели спустить на веревке с тайника к Москве-реке: он упал, расшибся и едва живой был отвезен в Новоспасский монастырь. Из собора вынесли только образ Марии, писанный Св. Петром Митрополитом, и правила церковные, привезенные Киприаном из Константинополя. Славная Владимирская икона Богоматери оставалась на своем месте: к счастию, огонь, разрушив кровлю и паперти, не проник во внутренность церкви. – К вечеру затихла буря, и в три часа ночи угасло пламя; но развалины курились несколько дней, от Арбата и Неглинной до Яузы и до конца Великой улицы, Варварской, Покровской, Мясницкой, Дмитровской, Тверской. Ни огороды, ни сады не уцелели: дерева обратились в уголь, трава в золу. Сгорело 1700 человек, кроме младенцев. Нельзя, по сказанию современников, ни описать, ни вообразить сего бедствия. Люди с опаленными волосами, с черными лицами, бродили как тени среди ужасов обширного пепелища: искали детей, родителей, остатков имения; не находили и выли как дикие звери. «Счастлив, – говорит Летописец, – кто, умиляясь душою, мог плакать и смотреть на небо!» Утешителей не было: Царь с Вельможами удалился в село Воробьеве как бы для того, чтобы не слыхать и не видать народного отчаяния. Он велел немедленно возобновить Кремлевский дворец; богатые также спешили строиться; о бедных не думали… Сим воспользовались неприятели Глинских: Духовник Иоаннов, Протоиерей Феодор, Князь Скопин-Шуйский, Боярин Иван Петрович Федоров, Князь Юрий Темкин, Нагой и Григорий Юрьевич Захарьин, дядя Царицы: они составили заговор; а народ, несчастием расположенный к исступлению злобы и к мятежу, охотно сделался их орудием.

В следующий день Государь поехал с Боярами навестить Митрополита в Новоспасской обители. Там Духовник его, Скопин-Шуйский и знатные их единомышленники объявили Иоанну, что Москва сгорела от волшебства некоторых злодеев. Государь удивился и велел исследовать сие дело Боярам, которые, чрез два дни приехав в Кремль, собрали граждан на площади и спрашивали, кто жег столицу? В несколько голосов отвечали им: «Глинские! Глинские! Мать их, Княгиня Анна, вынимала сердца из мертвых, клала в воду и кропила ею все улицы, ездя по Москве. Вот от чего мы сгорели!» Сию басню выдумали и разгласили заговорщики. Умные люди не верили ей, однако ж молчали: ибо Глинские заслужили общую ненависть. Многие поджигали народ, и самые Бояре. Княгиня Анна, бабка Государева, с сыном Михаилом находилась тогда во Ржевском своем поместье. Другой сын ее, Князь Юрий, стоял на Кремлевской площади в кругу Бояр: изумленный нелепым обвинением и видя ярость черни, он искал безопасности в церкви Успения, куда вломился за ними народ. Совершилось дотоле неслыханное в Москве злодейство: мятежники в святом храме убили родного дядю Государева, извлекли его тело из Кремля и положили на лобном месте; разграбили имение Глинских, умертвили множество их слуг и Детей Боярских. Никто не унимал беззакония: правительства как бы не было…

В сие ужасное время, когда юный Царь трепетал в Воробьевском дворце своем, а добродетельная Анастасия молилась, явился там какой-то удивительный муж именем Сильвестр, саном Иерей, родом из Новагорода; приближился к Иоанну с подъятым, угрожающим перстом, с видом пророка, и гласом убедительным возвестил ему, что суд Божий гремит над главою Царя легкомысленного и злострастного; что огнь Небесный испепелил Москву; что сила Вышняя волнует народ и лиет фиал гнева в сердца людей. Раскрыв Святое Писание, сей муж указал Иоанну правила, данные Вседержителем сонму Царей земных; заклинал его быть ревностным исполнителем сих уставов; представил ему даже какие-то страшные видения, потряс душу и сердце, овладел воображением, умом юноши и произвел чудо: Иоанн сделался иным человеком; обливаясь слезами раскаяния, простер десницу к наставнику вдохновенному; требовал от него силы быть добродетельным – и приял оную. Смиренный Иерей, не требуя ни высокого имени, ни чести, ни богатства, стал у трона, чтобы утверждать, ободрять юного Венценосца на пути исправления, заключив тесный союз с одним из любимцев Иоанновых, Алексеем Федоровичем Адашевым, прекрасным молодым человеком, коего описывают земным Ангелом: имея нежную, чистую душу, нравы благие, разум приятный, основательный и бескорыстную любовь к добру, он искал Иоанновой милости не для своих личных выгод, а для пользы отечества, и Царь нашел в нем редкое сокровище, друга, необходимо нужного Самодержцу, чтобы лучше знать людей, состояние Государства, истинные потребности оного: ибо Самодержец с высоты престола видит лица и вещи в обманчивом свете отдаления; а друг его как подданный стоит наряду со всеми, смотрит прямее в сердца и вблизи на предметы. Сильвестр возбудил в Царе желание блага: Адашев облегчил Царю способы благотворения. – Так повествует умный современник, Князь Андрей Курбский, бывший тогда уже знатным сановником двора. По крайней мере здесь начинается эпоха Иоанновой славы, новая, ревностная деятельность в правлении, ознаменованная счастливыми для Государства успехами и великими намерениями.

(1548—1550 гг.) Во-первых, обуздали мятежную чернь, которая на третий день по убиении Глинского явилась шумною толпою в Воробьеве, окружила дворец и кричала, чтобы Государь выдал ей свою бабку, Княгиню Анну, и сына ее Михайла. Иоанн велел стрелять в бунтовщиков: толпу рассеяли; схватили и казнили некоторых; многие ушли; другие падали на колена и винились. Порядок восстановился. Тогда Государь изъявил попечительность отца о бедных: взяли меры, чтобы никто из них не остался без крова и хлеба.

Во-вторых, истинные виновники бунта, подстрекатели черни, Князь Скопин-Шуйский с клевретами обманулись, если имели надежду, свергнув Глинских, овладеть Царем. Хотя Иоанн пощадил их, из уважения ли к своему Духовнику и к дяде Царицы, или за недостатком ясных улик, или предав одному суду Божию такое дело, которое несмотря на беззаконие способов, удовлетворяло общей справедливой ненависти к Глинским: но мятежное господство Бояр рушилось совершенно, уступив место единовластию Царскому, чуждому тиранства и прихотей. Чтобы торжественным действием Веры утвердить благословенную перемену в правлении и в своем сердце, Государь на несколько дней уединился для поста и молитвы; созвал святителей, умиленно каялся в грехах и, разрешенный, успокоенный ими в совести, причастился Святых Таин. Юное, пылкое сердце его хотело открыть себя пред лицом России: он велел, чтобы из всех городов прислали в Москву людей избранных, всякого чина или состояния, для важного дела государственного. Они собралися – и в день Воскресный, после Обедни, Царь вышел из Кремля с Духовенством, с крестами, с Боярами, с дружиною воинскою на лобное место, где народ стоял в глубоком молчании. Отслужили молебен. Иоанн обратился к Митрополиту и сказал: «Святый Владыко! знаю усердие твое ко благу и любовь к отечеству: будь же мне поборником в моих благих намерениях. Рано Бог лишил меня отца и матери; а Вельможи не радели о мне: хотели быть самовластными; моим именем похитили саны и чести, богатели неправдою, теснили народ – и никто не претил им. В жалком детстве своем я казался глухим и немым: не внимал стенанию бедных, и не было обличения в устах моих! Вы, вы делали что хотели, злые крамольники, судии неправедные! Какой ответ дадите нам ныне? Сколько слез, сколько крови от вас пролилося? Я чист от сея крови! А выждите суда небесного!»… Тут Государь поклонился на все стороны и продолжал: «Люди Божии и нам Богом дарованные! молю вашу Веру к Нему и любовь ко мне: будьте великодушны! Нельзя исправить минувшего зла: могу только впредь спасать вас от подобных притеснений и грабительств. Забудьте, чего уже нет и не будет! Оставьте ненависть, вражду; соединимся все любовию Христианскою. Отныне я судия ваш и защитник». В сей великий день, когда Россия в лице своих поверенных присутствовала на лобном месте, с благоговением внимая искреннему обету юного Венценосца жить для ее счастья, Иоанн в восторге великодушия объявил искреннее прощение виновным Боярам; хотел, чтобы Митрополит и Святители также их простили именем судии Небесного; хотел, чтобы все Россияне братски обнялися между собою; чтобы все жалобы и тяжбы прекратились миром до назначенного им срока. – В тот же день он поручил Адашеву принимать челобитные от бедных, сирот, обиженных и сказал ему торжественно: «Алексий! ты не знатен и не богат, но добродетелен. Ставлю тебя на место высокое не по твоему желанию, но в помощь душей моей, которая стремится к таким людям, да утолите ее скорбь о несчастных, коих судьба мне вверена Богом! Не бойся ни сильных, ни славных, когда они, похитив честь, беззаконствуют. Да не обманут тебя и ложные слезы бедного, когда он в зависти клевещет на богатого! Все рачительно испытывай и доноси мне истину, страшася единственно суда Божия». Народ плакал от умиления вместе с юным своим Царем.

Царь говорил и действовал, опираясь на чету избранных, Сильвестра и Адашева, которые приняли в священный союз свой не только благоразумного Митрополита, но и всех мужей добродетельных, опытных, в маститой старости еще усердных к отечеству и прежде отгоняемых от трона, где ветреная юность не терпела их угрюмого вида. Ласкатели и шуты онемели при Дворе; в Думе заграждались уста наветникам и кознодеям, а правда могла быть откровенною. Несмотря па доверенность, которую Иоанн имел к Совету, он сам входил и в государственные и в важнейшие судные дела, чтобы исполнить обет, данный им Богу и России. Везде народ благословил усердие правительства к добру общему, везде сменяли недостойных Властителей: наказывали презрением или темницею, по без излишней строгости; хотели ознаменовать счастливую государственную перемену не жестокою казнию худых старых чиновников, а лучшим избранием новых, как бы объявляя тем народу, что злоупотребления частной власти бывают обыкновенным неминуемым следствием усыпления или разврата в главном начальстве: где оно терпит грабеж, там грабители почти невинны, пользуясь дозволяемым. Только в одних самодержавных Государствах видим сии легкие, быстрые переходы от зла к добру: ибо все зависит от воли Самодержца, который, подобно искусному механику, движением перста дает ход громадам, вращает махину неизмеримую и влечет ею миллионы ко благу или бедствию.

Вообще мудрая умеренность, человеколюбие, дух кротости и мира сделались правилом для Царской власти. Весьма немногие из прежних Царедворцев – и самые злейшие были удалены; других обуздали или исправили, как пишут. Духовник Иоаннов, Протоиерей Феодор, один из главных виновников бывшего мятежа, терзаемый совестию, заключился в монастыре. В Думу поступили новые Бояре: дядя Царицы, Захарьин, Хабаров (верный друг несчастного Ивана Бельского), Князья Куракин-Булгаков, Данило Пронский и Дмитрий Палецкий, коего дочь, Княжна Иулиания, удостоилась тогда чести быть супругою шестнадцатилетнего брата Государева, Князя Юрия Васильевича. Отняв у ненавистного Михайла Глинского знатный сан конюшего, оставили ему Боярство, поместья и свободу жить, где хочет; но сей Вельможа, устрашенный судьбою брата, вместе с другом своим, Князем Турунтаем-Пронским, бежал в Литву. За ними гнался Князь Петр Шуйский: видя, что им нельзя уйти, они возвратились в Москву и, взятые под стражу, клялися, что ехали не в Литву, а на богомолье в Оковец. Несчастных уличили во лжи, но милостиво простили, извинив бегство их страхом. – В самом семействе государском, где прежде обитали холодность, недоверие, зависть, вражда, Россия увидела мир и тишину искренней любви. Узнав счастие добродетели, Иоанн еще более узнал цену супруги добродетельной: утверждаемый прелестною Анастасиею во всех благих мыслях и чувствах, он был и добрым Царем и добрым родственником: женив Князя Юрия Василиевича, избрал супругу и для Князя Владимира Андреевича, девицу Евдокию, из рода Нагих; жил с первым в одном дворце; ласкал, чтил обоих; присоединяя имена их к своему в государственных указах, писал: «Мы уложили с братьями и с Боярами».

Желая уподобиться во всем великому Иоанну III – желая, по его собственному слову, быть Царем правды, – он не только острил меч на врагов иноплеменных, но в цветущей юности лет занялся и тем важным делом государственным, для коего в самые просвещенные времена требуется необыкновенных усилий разума и коим немногие Венценосцы приобрели истинную, бессмертную славу: законодательством. Окруженный сонмом Бояр и других мужей, сведущих в искусстве гражданском, Царь предложил им рассмотреть, дополнить Уложение Иоанна III согласно с новыми опытами, с новыми потребностями России в ее гражданской и государственной деятельности. Вышел Судебник (в 1550 году), или вторая Русская Правда, вторая полная система наших древних законов, достойная подробного изложения в статье особенной, где будем говорить вообще о тогдашнем состоянии России. Здесь скажем единственно, что Иоанн и добрые его советники искали в труде своем не блеска, не суетной славы, а верной, явной пользы, с ревностною любовию к справедливости, к благоустройству; не действовали воображением, умом не обгоняли настоящего порядка вещей, не терялись мыслями в возможностях будущего, но смотрели вокруг себя, исправляли злоупотребления, не изменяя главной, древней основы законодательства; все оставили, как было и чем народ казался довольным: устраняли только причину известных жалоб; хотели лучшего, не думая о совершенстве и без учености, без феории, не зная ничего, кроме России, но зная хорошо Россию, написали книгу, которая будет всегда любопытною, доколе стоит наше отечество: ибо она есть верное зерцало нравов и понятий века. – В прибавлениях к Судебнику находится и важный по тогдашнему времени указ о местничестве, Государь еще не мог совершенно искоренить сего великого зла, а хотел единственно умерить оное, запретив Детям Боярским и Княжатам считаться родом с Воеводами; уставил также, что Воевода Большого Полку должен быть всех знатнее; что начальники Передового и Сторожевого полку ему одному уступают в старейшинстве и не считаются с Воеводами правой и левой руки; что Государю принадлежит судить о родах и достоинствах; что кто с кем послан, тот тому и повинуется.

Одобрив Судебник, Иоанн назначил быть в Москве Собору слуг Бoжuux, и в 1551 году, 23 Февраля, дворец Кремлевский наполнился знаменитейшими мужами Русского Царства, духовными и мирскими. Митрополит, девять Святителей, все Архимандриты, Игумены, Бояре, сановники первостепенные сидели в молчании, устремив взор на Царя-юношу, который с силою ума и красноречия говорил им о возвышении и падении Царств от мудрости или буйства властей, от благих или злых обычаев народных; описал все претерпенное вдовствующею Россисю во дни его сиротства и юности, сперва невинной, а после развратной; упомянул о слезной кончине дядей своих, о беспорядках Вельмож, коих худые примеры испортили в нем сердце; но повторил, что все минувшее предано им забвению. Тут Иоанн изобразил бедствие Москвы, обращенной в пепел, и мятеж народа. «Тогда, – сказал он, – ужаснулась душа моя и кости во мне затрепетали; дух мой смирился, сердце умилилось. Теперь ненавижу зло и люблю добродетель. От вас требую ревностного наставления, Пастыри Христиан, учители Царей и Вельмож, достойные Святители Церкви! Не щадите меня в преступлениях; смело упрекайте мою слабость; гремите словом Божиим, да жива будет душа моя!» Далее, изъяснив свое благодетельное намерение устроить счастие России всеми данными ему от Бога способами и доказав необходимость исправления законов для внутреннего порядка, Царь предложил Святителям Судебник на рассмотрение, и грамоты уставные, по коим во всех городах и волостях надлежало избрать Старост и Целовальников, или присяжных, чтобы они судили дела вместе с Наместниками или с их Тиунами, как дотоле было в одном Новегороде и Пскове; а Сотские и Пятидесятники, также избираемые общею доверенностию, долженствовали заниматься земскою исправою, дабы чиновники Царские не могли действовать самовластно и народ не был безгласным. – Собор утвердил все новые, мудрые постановления Иоанновы.

Но сим не кончилось его действие: Государь, устроив Державу, предложил Святителям устроить Церковь: исправить не только обряды ее, книги, искажаемые Писцами-невеждами, но и самые нравы Духовенства в пример мирянам; учением образовать достойных служителей олтаря; уставить правила благочиния, которое должно быть соблюдаемо в храмах Божних; искоренить соблазн в монастырях, очистить Христианство Российское от всех остатков древнего язычества, и проч. Сам Иоанн именно означил все более или менее важные предметы для внимания отцов Собора, который назвали Стоглавным по числу законных статей, им изданных. Одним из полезнейших действий оного было заведение училищ в Москве и в других городах, чтобы Иереи и Диаконы, известные умом и добрыми свойствами, наставляли там детей в грамоте и страхе Божием: учреждение тем нужнейшее, что многие Священники в России едва умели тогда разбирать буквы, вытверживая наизусть службу церковную. Желая укоренить в сердцах истинную Веру, отцы Собора взяли меры для обуздания суеверия и пустосвятства: запретили тщеславным строить без всякой нужды новые церкви, а бродягам-тунеядцам келии в лесах и в пустынях; запретили также, исполняя волю Государя, Епископам и монастырям покупать отчины без ведома и согласия Царского: ибо государь благоразумно предвидел, что они могли бы сею куплею присвоить себе наконец большую часть недвижимых имений в России, ко вреду общества и собственной их нравственности. Одним словом, сей достопамятный Собор, по важности его предмета, знаменитее всех иных, бывших в Киеве, Владимире и Москве.

К сим, можно сказать, великим намерениям Иоанна принадлежит и замысл его обогатить Россию плодами искусств чужеземных. Саксонец Шлитт в 1547 году был в Москве, выучился языку нашему, имел доступ к Царю и говорил с ним об успехах художеств, Наук в Германии, неизвестных Россиянам. Иоанн слушал, расспрашивал его с любопытством и предложил ему ехать от нас Посланником в Немецкую землю, чтобы вывезти оттуда в Москву не только ремесленников, художников, лекарей, аптекарей, типографщиков, но и людей искусных в древних и в новых языках – даже Феологов! Шлитт охотно взялся услужить тем Государю и России; нашел Императора Карла V, в Аугсбурге, на сейме, и вручил ему Иоанновы письма о своем деле. Император хотел знать мнение сейма: долго рассуждали и согласились исполнить желание Царя, но с условием, чтобы Шлитт именем Иоанновым обязался клятвенно не выпускать ученых и художников из России в Турцию и вообще не употреблять их способностей ко вреду Немецкой Империи. Карл V дал нашему посланнику грамоту с дозволением искать в Германии людей, годных для службы Царя; а Шлитт набрал более ста двадцати человек и готовился плыть с ними из Любека в Ливонию. Но все разрушилось от низкой, завистливой политики Ганзы и Ливонского Ордена. Они боялись нашего просвещения; думали, что Россия сделается от того еще сильнее, опаснее для соседственных Держав; и своими коварными представлениями заставили Императора думать так же: вследствие чего Сенаторы Любекские беззаконно посадили Шлитта в темницу; многочисленные сопутники его рассеялись, и долго Иоанн не знал о несчастной судьбе своего Посланника, который, бежав наконец из заключения, уже в 1557 году возвратился в Москву один, без денег, с долгами и с разными легкомысленными предложениями: например, чтобы Царь помогал Императору людьми и деньгами в войне Турецкой, дал ему аманатов (двадцать пять Князей и Дворян) в залог верности, обещался соединить Церковь нашу с Латинскою, имел всегдашнего Посла при дворе Карловом, основал Орден для Россиян и чужестранцев, нанял 6000 Немецких воинов, учредил почту от Москвы до Аугсбурга, и проч. Хотя благое намерение Царя не исполнилось совершенно, от недоброжелательства Любчан и правительства Ливонского, после им жестоко наказанного; однако ж многие из Немецких художников, остановленных в Любеке, вопреки запрещению Императора и Магистра Ливонского умели тайно проехать в Россию и были ей полезными в важном деле гражданского образования.

Сие истинно Царское дело совершалось под звуком оружия и побед, тогда необходимых для благоденствия России. Надлежало унять варваров, которые, пользуясь юностию Венценосца и смутами Бояр, столь долго свирепствовали в наших пределах, так что за 200 верст от Москвы, к югу и северо-востоку, земля была усеяна пеплом и костями Россиян. Не оставалось ни селения, ни семейства целого! Чтобы начать с ближайшего, зловреднейшего неприятеля, семнадцатилетний Иоанн, пылая ревностию славы, хотел сам вести рать к Казани и выехал из Москвы в Декабре месяце; но судьба искусила его твердость неудачею. Презирая негу, он готовился терпеть в походе холод и метели, обыкновенные в сие время года: вместо снега шел непрестанно дождь; обозы и пушки тонули в грязи. 2 Февраля, когда Царь, ночевав в Ельне, в 15 верстах от Нижнего, прибыл на остров Роботку, вся Волга покрылась водою: лед треснул; снаряд огнестрельный провалился, и множество людей погибло. Три дни Государь жил на острове и тщетно ждал пути: наконец, как бы устрашенный худым предзнаменованием, возвратился с печалию в Москву; однако ж велел Князю Димитрию Бельскому идти с полками к Казани, не для ее завоевания, но чтобы нанести ей чувствительный удар. Царь Шиг-Алей и другие Воеводы шли из Мещеры к устью Цивили и соединились там с Бельским: Сафа-Гирей ждал их на Арском поле, где один Князь Симеон Микулинский с передовою дружиною разбил его наголову и втоптал в город, пленив богатыря Азика и многих знатных людей. Татары отмстили нам разорением Галицких сел; но Костромской Воевода Яковлев истребил всю толпу сих хищников на берегах речки Еговки, на Гусеве поле, убив их Предводителя, богатыря Арака (в Октябре 1548 г.).

Недовольный сими легкими действиями нашей силы, Иоанн готовился к предприятию решительному: для того желал мира с Литвою, где ветхий Сигизмунд кончил дни свои, а юный его наследник, Август, занимался более любовными, нежели государственными делами и не имел в течение пяти лет никакого сношения с Москвою. Сигизмунд умер в 1548 году. Уже срок перемирия исходил, а новый Король молчал и даже не известил Иоанна о смерти отца. Бояре наши, Князь Димитрий Бельский и Морозов, писали о том к Литовским Вельможам и дали им знать, что мы ждем их послов для мирного дела. В Генваре 1549 года Воевода Витебский, Станислав Кишка, и Маршалок Комаевский приехали в Москву; вступили в переговоры о вечном мире; требовали, как обыкновенно, Новагорода, Пскова, Смоленска, городов Северских и в извинение сих нелепых предложений твердили Боярам: «Посол как мех: что в него вложишь, то и несет. Исполняем данное нам от Короля и Думы повеление». Бояре ответствовали: «Итак, будем говорить единственно о перемирии». Заключили его на старых условиях. Но Паны Литовские не согласились внести нового Царского титула в грамоту. С обеих сторон упрямились так, что Послы было уехали из Москвы: их воротили – и, соблюдая перемирие, спорили о титуле. Август признавал Иоанна только Великим Князем, а мы с досады уже не называли Августа Королем. Были и другие неудовольствия. Государь, предлагая 2000 рублей выкупа за наших знатных пленников, Князей Федора Оболенского и Михайла Голицу, получил отказ и сам отказал Королю в его требовании, чтобы Евреи Литовские могли свободно торговать в России, согласно с прежними договорами. «Нет, – отвечал Иоанн: – сии люди привозили к нам отраву телесную и душевную: продавали у нас смертоносные зелия и злословили Христа Спасителя; не хочу об них слышать». – Но ни Россия, ни Литва не желали войны.

Один Хан Саип-Гирей грозил мечем Иоанну и был тем надменнее, что ему удалось тогда завоевать Астрахань, богатую купечеством, но скудную войском и беззащитную, несмотря на пышное имя Царства, ею носимое. Взяв сей город, Хан разорил его до основания, вывел многих жителей в Крым и считал себя законным властелином единоплеменных с ними Ногаев. Он сам писал о том к Иоанну; сказывал, что Кабардинцы и Горные Кайтаки платят ему дань; хвалился своим могуществом и говорил: «Ты был молод, а ныне уже в разуме: объяви, чего хочешь? любви или крови? Ежели хочешь любви, то присылай не безделицы, а дары знатные, подобно Королю, дающему нам 15000 золотых ежегодно. Когда же угодно тебе воевать, то я готов идти к Москве, и земля твоя будет под ногами коней моих». Зная, что Саип-Гирей возьмет дары, но не отступится от Казани и что война с нею должна быть и войною с Крымом, Государь уже презирал гнев Хана и засадил его Послов в темницу, сведав, что он берет к себе Московских купцев в домашнюю услугу как невольников и что в Тавриде обесчестили нашего гонца. Одним словом, мы чувствовали силу свою и надеялись управиться со всем Батыевым потомством.

В сие время (в Марте 1549 года) Казань лишилась Царя: Сафа-Гирей пьяный убился во дворце и кончил жизнь внезапно, оставив двулетнего сына именем Утемиш-Гирея, коего мать, прекрасная Сююнбека, дочь Князя Ногайского Юсуфа, была ему любезнее всех иных жен: Вельможи возвели младенца Утемиш-Гирея на престол, но искали лучшего Властителя и хотели, чтобы Хан Крымский дал им своего сына защитить их от Россиян; а в Москву прислали гонца с письмом от юного Царя, требуя мира. Иоанн ответствовал, что о мире говорят только с Послами; спешил воспользоваться мятежным безначалием Казани и велел собираться полкам: большому в Суздале, передовому в Шуе и Муроме, сторожевому в Юрьеве, правому в Костроме, левому в Ярославле. 24 ноября сам Государь выехал из Москвы в Владимир, где Митрополит, благословив его, убеждал Воевод служить великодушно отечеству и Царю в духе любви и братства, забыть гордость и местничество, терпимое в мирные дни, а на войне преступное. Начальником в Москве остался Князь Владимир Андреевич. Иоанн взял с собою меньшого брата, Князя Юрия, Царя Шиг-Алея и всех знатных Казанских беглецов. Зима была ужасная: люди падали мертвые на пути от несносного холода. Государь все терпел и всех ободрял, забыв негу, роскошь Двора и ласки прелестной супруги. В Нижнем Новегороде соединились полки и 14 февраля стали под Казанью: Иоанн с Дворянами на берегу озера Кабана, Шиг-Алей и Князь Димитрий Бельский с главною силою на Арском поле, другая часть войска за рекою Казанкою, снаряд огнестрельный на устье Булака и Поганом озере. Изготовили туры и приступили к городу. Дотоле Государи наши не бывали под стенами сей мятежной столицы, посылая единственно Воевод для наказания вероломных ее жителей: тут юный, бодрый, любимый Монарх сам обнажил меч; все видел, распоряжал, своим голосом и мужеством призывал воинов ко славе и победе легкой. Царь Казани был в пеленах, ее знатнейшие Вельможи погибли в крамолах или передались к нам, окружали Иоанна и чрез своих тайных друзей склоняли единоземцев покориться его великодушию. 60000 Россиян стремилось к крепости деревянной, сокрушаемой ужасным громом стенобитных орудий. Но последний час для Казани еще не настал; сражались целый день. Россияне убили множество людей в городе, Князя Крымского, Челбака, и сына одной из жен Сафа-Гиреевых, но не могли овладеть крепостию. В следующие дни сделалась оттепель; шли сильные дожди, пушки не стреляли, лед на реках взломало, дороги испортились, и войско, не имея подвозов, боялось голода. Надлежало уступить необходимости и с величайшим трудом идти назад. Отправив вперед большой полк и тяжелый снаряд, Государь сам шел за ними с легкою конницею, чтобы спасти пушки и удерживать напор неприятеля; изъявлял твердость, не унывал и, занимаясь только одною мыслию, низложением сего зловредного, ненавистного для России Царства, внимательно наблюдал места; остановился при устье Свияги, увидел высокую гору, называемую Круглою; и, взяв с собою Царя Шиг-Алея, Князей Казанских, Бояр, взъехал на ее вершину… Открылся вид неизмеримый во все стороны: к Казани, к Вятке, к Нижнему и к пустыням нынешней Симбирской Губернии. Удивленный красотою места, Иоанн сказал: «Здесь будет город Христианский; стесним Казань: Бог вдаст ее нам в руки». Все похвалили его счастливую мысль, а Шиг-Алей и Вельможи татарские описали ему богатство, плодородие окрестных земель – и Государь, в надежде на будущие успехи, возвратился в Москву с лицем веселым (25 Марта 1550 г.).

Но всякая неудача кажется народу виною: извиняя юность Царя, упрекали Главного Воеводу, Князя Димитрия Бельского; говорили, что имя Бельских несчастливо в Казанских походах; рассказывали, что будто бы Казанцы в своих набегах явно щадили поместья сего Боярина 113 благодарности за его малодушие или самую измену. Он в тот же год умер, не быв, конечно, ни предателем, ни искусным Полководцем, ни властолюбивым Вельможею: иначе Шуйские не дали бы ему спокойно заседать в Думе на первом месте, свергнув и погубив его брата, незабвенного Князя Ивана.

Ни Государь, ни войско не успели еще отдохнуть, когда пришла в Москву весть о замысле Хана Саип-Гпрея идти на Россию: немедленно полки двинулись к границам, и сам Иоанн осмотрел их в Коломне, в Рязани; но чрез месяц возвратился в Москву, ибо осень наступала, а неприятеля не было. – Зимою вместо Хана явились другие разбойники, Ногайские Мурзы, в Мещере и близ Старой Рязани. Воеводы Иоанновы били их везде, где находили; гнали до ворот Шацких; взяли много пленников и с ними Мурзу Теляка: холод истребил остальных, и едва 50 человек спаслося. За то Государь милостиво угостил Воевод в Кремлевской набережной палате и жаловал всех Детей Боярских великим жалованьем. (1551 г.) Еще Казанцы надеялись обмануть Иоанна и писали к нему о мире. Ходатаем за них был Князь Ногайский Юсуф; тесть Сафа-Гирея, Властитель, знаменитый умом и силою, так что Султан Турецкий писал к нему ласковые грамоты, называя его Князем Князей. Юсуф хотел выдать дочь свою, вдову Сююнбеку, за Шиг-Алея, чтобы согласить волю Иоаннову с желанием народа Казанского; представлял суету мира и земного величия, ссылался на Алкоран и на Евангелие, убеждая Государя не проливать крови и быть ему истинным другом; винил умершего зятя в неверности, кровопийстве; винил и Казанских чиновников в духе мятежном, но стоял за дочь и за внука. Иоанн сказал, что объявит условия мира, если Казанцы пришлют в Москву пять или шесть знатнейших Вельмож – и, не теряя времени, в самом начале весны – после многих совещаний с Думными Боярами и с Казанскими изгнанниками, после торжественного молебствия в церквах, приняв благословение от Митрополита, отпустил Шиг-Алея с пятьюстами знатных Казанцев и с сильным войском к устью Свияги, где надлежало им во имя Иоанново поставить город, для коего стены и церкви, срубленные в лесах Углицких, были посланы на судах Волгою. Князь Юрий Михайлович Булгаков и Симеон Иванович Микулинский, Дворецкий Данило Романович Юрьев (брат Царицы), Конюший Иван Петрович Федоров, Бояре Морозов и Хабаров, Князья Палецкий и Нагаев предводительствовали Московскою ратию. Из Мещеры вышел Князь Хилков, из Нижнего Новагорода Князь Петр Серебряный-Оболенский, из Вятки Бахтеяр Зюзин с Стрельцами и Козаками. Отняли у неприятеля все перевозы на Волге и Каме, все сообщения. Князь Серебряный первый распустил знамя на Круглой горе 16 Маия, при закате солнца; отпел там вечернюю молитву и рано, 18 Маия, нечаянно ударил на посад Казанский: истребив около тысячи сонных людей, более ста Князей, Мурз, знатных граждан, освободил многих пленников Российских, возвратился к устью Свияги и ждал главного войска. Оно прибыло на судах 24 мая и, радостными кликами приветствуя землю, которой надлежало быть новою Poccueю. с торжеством вышло на берег, где полки Князя Серебряного-Оболенского стояли в рядах и показывали братьям свои трофеи. Густой лес осенял гору: оставив мечи, воины взяли секиры, и в несколько часов ее вершина обнажилась. Назначили, размерили место, обошли вокруг оного с крестами, святили воду, основали стены, церковь во имя Рождества Богоматери и Св. Сергия и в четыре недели совершили город Свияжск, к изумлению окрестных жителей, которые, видя сию грозную твердыню над главою ветхого Казанского Царства, смиренно просили Шиг-Алея взять их под державу Иоаннову. Вся Горная сторона – Чуваши, Мордва, Черемисы – идолопоклонники Финского племени, некогда завоеванные Татарами и не привязанные к ним ни единством Веры, ни единством языка – послали своих знатных людей в Москву, дали клятву в верности к России, получили от Царя жалованную грамоту с золотою печатию, были приписаны к новому городу Свияжскому и на три года освобождены от ясаков, или дани. Чтобы удостовериться в их искренности, Иоанн велел им воевать Казань; они не смели ослушаться, собралися и, перевезенные в Российских судах на Луговую сторону, в присутствии наших чиновников имели битву с Казанцами среди поля Арского: хотя, рассеянные пушечными выстрелами, бежали в беспорядке, однако ж, не доказав храбрости, доказали по крайней мере свою верность. Их Князья, Мурзы и сотники в течение сего лета непрестанно ездили в Москву; обедали во дворце и, награждаемые шубами, тканями, доспехами, конями, деньгами, славили милость Царя и хвалились новым отечеством. Государь сыпал тогда серебро и золото, не жалея казны для исполнения великих намерений. Довольный успехом Воевод, он прислал к Шиг-Алею множество золотых медалей, чтобы раздать оные войску.

Между тем ужас и смятение господствовали в Казани, где не было ни двадцати тысяч воинов. Подданные изменяли ей, Князья и Мурзы тайно уходили к Шиг-Алею, а Россияне опустошали ее ближайшие села и никого не пускали в город: от устья Суры до Камы и Вятки стояли наши отряды. На престоле Казанском играл невинный, бессловесный младенец; вдовствующая Царица, Сююнбека, то плакала над ним, то веселилась с своим любовником, Крымским Уланом Кощаком, ненавистным народу; граждане укоряли Вельмож, Вельможи друг друга. Казанские чиновники желали покориться Иоанну; Крымские гнушались сим малодушием; ждали войска из Тавриды, из Астрахани, из Ногайских Улусов – и надменный Кощак, гремя саблею, обещал победу Царице: пишут, что он думал жениться на ней, умертвить ее сына и быть Царем. Но сделался бунт: Крымцы, видя, что народ готов выдать их Московским Воеводам, бежали, числом более трехсот, Князей и сановников. Они не могли спастися, везде находили Россиян и положили свои головы на берегу Вятки; а гордый Кощак и сорок пять знатнейших его единоземцев были взяты в плен и казнены в Москве.

Тогда Казанцы, немедленно заключив перемирие с нашими Воеводами, отправили Послов к Иоанну: молили, чтобы он снова дал им Шиг-Алея в Цари; обязывались прислать к нему младенца Утемиш-Гирея, Царицу Сююнбеку, жен и детей, оставленных у них Крымцами; хотели также освободить всех Российских пленников. Иоанн согласился, вспомнив осторожную политику своего деда, которая состояла в том, чтобы не доводить врага до крайности, изнурять в нем силы, губить его без спеха, но верно; зависеть от случая как можно менее, беречь людей как можно более и в неудачах войны оправдываться ее необходимостию. Но дед Иоаннов, наблюдая умеренность, наблюдал и другое правило: удерживать взятое. Послав Адашева к Воеводам, чтобы исполнить условия мира и объявить Шиг-Алея Царем Казанским, он велел отдать ему единственно Луговую сторону, а Горную, завоеванную мечом России, приписать к Свияжску. Сия мысль, разделить владения Казани, огорчила и народ ее и самого Шиг-Алея. «Что ж будет мое Царство? – говорил он: – могу ли требовать любви от подданных, уступив России знатную часть земли их?» Воеводы ответствовали, что так угодно Иоанну. Тщетно Казанцы думали лукавствовать, отрицались от условий, не хотели выдать ни Царицы, ни пленников. Воеводы сказали им решительно: «или они будут в руках наших, или Государь в начале осени будет здесь с огнем и мечем для истребления вероломных». Надлежало повиноваться, и Казанцы известили Шиг-Алея, что Царица с сыном уже едет в Свияжск.

Не только Сююнбека, но и вся Казань проливала слезы, узнав, что сию несчастную как пленницу выдают Государю Московскому. Не укоряя ни Вельмож, ни граждан, Сююнбека жаловалась только на судьбу: в отчаянии лобызала гроб Сафа-Гиреев и завидовала его спокойствию. Народ печально безмолвствовал: Вельможи утешали ее и говорили, что Иоанн милостив; что многие Цари Мусульманские служат ему; что он изберет ей достойного между ими супруга и даст Владение. Весь город шел за нею до реки Казанки, где стояла богато украшенная ладия. Сююнбека тихо ехала в колеснице; пестуны несли ее сына. Бледная, слабая, она едва могла сойти на пристань и, входя в ладию, с умилением поклонилась народу, который пал ниц, горько плакал, желал счастия бывшей своей Царице. Князь Оболенский встретил ее на берегу Волги, приветствовал именем Государя и повез на судах в Москву с Утемиш-Гиреем и с семействами знатных Крымцев.

Так исполнилось первое условие мира: Воеводы требовали еще свободы наших пленников и присяги всех Казанцев в верности к России; назначили день и стали у Казани, от Волги до Царева луга. Алей послал своих Вельмож в город, чтобы очистить дворец, и ночевал в шатре. В следующее утро все сановники и граждане собралися на лугу: выслушали написанную для них клятвенную грамоту; благодарили Иоанна за данного им Царя, но долго не хотели уступить Горной стороны. «И вы думаете, – сказали Бояре, – что Иоанн подобно вам легкомыслен? Взгляните на устье Свияги: там город Христианский! Жители окрестных земель торжественно поддалися нам и воевали Казань: могут ли снова принадлежать ей? Забудьте старое: оно не возвратится». Наконец шертные грамоты были утверждены печатию Царскою и подписью всех знатных людей. Народ присягал три дни, толпа за толпою. Шиг-Алей въехал в столицу. Бояре, Князь Юрий Булгаков и Хабаров посадили его на трон – и Двор Царский наполнился Российскими пленниками, из коих многие лет двадцать страдали в неволе. Алей объявил им свободу: они едва верили своему счастию; обливались слезами, воздевали руки к небу, славили Бога. «Иоанн Царствует в России! – говорили им Бояре: – идите в отечество и впредь уже не бойтесь плена!» В Свияжске наделили их всем нужным, одеждою, съестными припасами и послали Волгою вверх числом 60000, кроме жителей Вятских и Пермских, отправленных иным путем. «Никогда, – пишут современники, – Россия не видала приятнейшего зрелища: то был новый исход Израиля!» Освобождение столь многих людей, основание Свияжска, взятие знатной части Казанских владений и воцарение Алея не стоили Иоанну ни одного человека: Россияне везде гнали, били неприятелей в маловажных встречах, на берегах Камы, Волги и только их кровию обагрялись. – Князь Булгаков поехал к государю с счастливою вестию. Боярин Данило Романович и Князь Хилков также возвратились. Хабаров с пятьюстами Московских стрельцов остался у Шиг-Алея, а Князь Симеон Микулинский, муж известный умом и храбростию, в Свияжске.

Еще Казань тишиною и верностию к России могла бы продлить бытие свое в виде особенного Мусульманского Царства: но Рок стремил ее к падению. Напрасно Иоанн изъявлял милость и ласку к ее Царю и Вельможам: дарил первого богатыми одеждами, сосудами, деньгами – также и Царицу его, одну из бывших жен Сафа-Гиреевых: дарил и всех знатных Казанцев, предостерегал их от гибельных следствий новой измены. Шиг-Алей непрестанно докучал ему о Горной стороне, желая, чтобы он возвратил хотя половину или часть ее, и, недовольный решительными отказами, равнодушно видел, что Казанцы укрывают еще многих пленников Российских, сажают в ямы, заключают в цепи; не хотел никого наказывать за то и говорил нашим сановникам: «боюсь мятежа!» Но сведав, что некоторые Вельможи, по старому обычаю, втайне крамольствуют, пересылаются с Ногаями, замышляют убить его и всех Россиян, Алей не усомнился прибегнуть к жестоким мерам: дал пир во дворце и велел резать гостей, уличенных или только подозреваемых в измене: одних умертвили в его столовой комнате, других на дворе Царском, всего семьдесят человек, самых знатнейших; палачами служили собственные Алеевы Князья и стрельцы Московские. Два дни лилась кровь: народ оцепенел; виновные и невинные разбежались от страха.

(1552 г.) Сие ужасное происшествие открыло Иоанну необходимость искать новых способов для усмирения Казани. Он послал туда Адашева, который объявил Алею, что Государь не может долее терпеть злодейств Казанских; что время успокоить сие несчастное Царство и Россию; что Московские полки вступят в его столицу, защитят Царя и народ, утвердят их и нашу безопасность. «Вижу сам, – ответствовал Алей с горестию, – что мне нельзя здесь царствовать: Князья и народ ненавидят меня; но кто виною? Пусть Иоанн отдаст нам Горную сторону: тогда поручусь за верность Казани; иначе добровольно схожу со трона и еду к Государю, не имея другого убежища в свете. Но я Мусульманин и не введу сюда Христиан; впрочем могу оказать вам услугу, если Государь удостоверит меня в своей милости: до отъезда моего из Казани погублю остальных злых Вельмож, испорчу весь снаряд огнестрельный и приготовлю легкую для вас победу». С сим ответом Адашев возвратился в Москву, где находились Послы Казанские, Муралей Князь, Костров, Алимердин, личные неприятели Шиг-Алея. Угадывая мысль Государеву, они – или с общего согласия единоземцев своих, или сами собою – донесли Иоанну, что их Царь есть кровожадный убийца и наглый грабитель; что Казань желает единственно избавиться от тирана и готова повиноваться Наместнику Московскому. «Если не исполнишь воли народа, – сказали Послы, – то откроется бунт, неминуемо и скоро. Удали бедствие; удали ненавистного злодея. Пусть Россияне займут нашу столицу: мы выедем в предместия или в села; хотим во всем зависеть от воли твоей; будем тебе усердными слугами; а если обманем, то наши головы да падут в Москве!» Не теряя времени, Иоанн снова послал Адашева в Казань, чтобы свести Царя с престола в угодность народу, обещал Алею милость и жалованье, требуя, чтобы он без сопротивления впустил наше войско в город. Тут Алей вторично изъявил благородную твердость. «Не жалею о престоле, – говорил он Адашеву: – я не мог или не умел быть на нем счастлив. Самая жизнь моя здесь в опасности. Повинуюсь Государю: да не требует только, чтобы я изменил правоверию. Возьмите Казань, но без меня; возьмите силою или договором, но не из рук моих». Ни ласкою, ни угрозами Адашев не мог склонить его к тому, чтобы он сдал Царство Наместнику Государеву. Тайно заколотив несколько пушек и пищали с порохом отправив в Свияжск, Алей выехал ловить рыбу на озеро со многими Уланами и Князьями; велел Московским стрельцам окружить их и сказал сим изумленным чиновникам: «Вы думали убить меня, обносили в Москве, не хотели иметь Царем и требовали Наместников от Иоанна: станем же вместе пред его судилищем!» Алей приехал с ними в Свияжск.

Тогда Князь Симеон Микулинский, назначенный управлять Казанью, дал знать ее жителям, что воля их исполнилась; что Алей сведен с Царства и что они должны присягнуть Государю Московскому. Казанцы соглашались: желали только, чтобы Микулинский отпустил к ним двух Свияжских Князей, Чапкуна и Бурнаша, которые, будучи уже подданными России, могли бы успокоить народ своим ручательством в Иоанновой милости. Сии Князья поехали туда с нашими чиновниками. Тишина Царствовала в Казани. Вельможи, граждане и самые сельские жители дали клятву в верности; очистили дворы для Наместника и войска; прислали в Свияжск жену Шиг-Алееву; звали Князя Микулинского: встретили его на берегу Волги и били ему челом как усердные холопи Государевы. Он шел с полками. Воеводы уже отправили легкий обоз в Казань и готовились с торжеством вступить в ее стены. Без важных усилий, без кровопролития Иоанн приобретал знаменитое Царство: брался, так сказать, рукою за венец оного… Вдруг все переменилось.

Трое из Вельмож Казанских, отпущенные Князем Микулинским в город к их семействам, возмутили народ ложною вестию, что Россияне идут к ним с намерением истребить всех жителей. Распространился ужас, сделалось общее смятение; затворили крепость; начали вооружаться. Многие Князья старались разуверить народ, представляя, что Бояре Иоанновы торжественно клялись не трогать ни одного человека ни в городе, ни в селах: обещались властвовать по законам, без насилия; оставить все, как было. Их не слушали и кричали, что клятва Бояр есть обман; что сам Алей за тайну сказывал то своим ближним людям. Узнав о сем волнении, Князь Микулинский, Оболенский, Адашев оставили войско на Булаке и с малочисленною дружиною подъехали к городу: ворота Царские были заперты, а стены покрыты людьми вооруженными. Вышли некоторые чиновники, извиняли народ, обещались усмирить его, но не сдержали слова: граждане никак не хотели впустить Россиян, захватили наш обоз, многих Детей Боярских и приказывали грубые речи к Московским Воеводам, которые узнали, что Князь Чапкун, посланный ими в лице усердного слуги Государева из Свияжска в Казань для успокоения жителей, обманул нас и сделался там главою мятежников. Воеводы ночевали в предместии. Видя, что все убеждения бесплодны, они могли бы обратить его в пепел и осадить город, но ждали Государева указа; мирно отступили к Свияжску, заключили всех бывших с ними Казанских сановников в темницу и немедленно отправили в Москву Боярина Шереметева с донесением о сей новой измене. Она была последнею.

Глава IV