– Теперь вы, конечно, не откажетесь проводить меня до дому и посетите моего старика?
– Непременно, непременно, и с большим удовольствием, – отвечал Подозеров. – Я Ивану Демьяновичу очень признателен.
– Mersi; он тоже очень будет рад вас видеть: он даже вчера о вас вспоминал. Ему хотелось взглянуть на Петербург, а главное, что ему хотелось достать себе хороший образ Христа, и он все говорил, что вот вы бы, как любитель искусства, могли б ему помочь в этом. Но что же вы сами: что вы и как вы?
Подозеров сдержал вздох и, закусив слегка нижнюю губу, отвечал, что ничего; что он чувствует себя как должно и как можно чувствовать себя на его месте.
– Я думаю, смерть Лары вас ужасно поразила? Я долго не решалась послать Кате депеши; но это было совершенно необходимо вызвать ее к арестованному мужу.
– Да; скажите на милость, что это за дело у Филетера Ивановича?
– Ах, ничего не умею вам сказать: вступался за крестьян, ходил, болтал свои любимые присказки, что надо бы одну половину деятелей повесить на жилах другой, и наконец попал в возмутители. Но теперь, говорят, дело уже не совсем для него несчастливо и верно скоро окончится. Но что же вы, что с вами? вы уклоняетесь от ответа.
– Мне хорошо.
– Счастливый человек и редкий: вам всегда хорошо.
– Да, почти всегда: я занят, работаю, ем в поте лица хлеб мой, а работа – превосходный врач.
– От чего, от какой болезни?
– От всех душевных болезней.
– Значит, они еще не прошли?
– Что ж дивного: я человек, и на мне тоже тяготеют тяжести жизни.
– Теперь вы снова свободны, – проговорила, не подумав, Синтянина.
– Я всегда был свободен, – поспешно ответил Подозеров, и тотчас добавил:
– Если я искал развода, то делал это для спокойствия Лары, но отнюдь не для себя.
Синтянина на него посмотрела и сказала:
– Я так и думала.
– Конечно-с, на что же мне это было? я не веду моей родословной ни от каких славных гусей: я не граф и не князь, чтобы быть шокированным поведением жены.
– Вы Испанский Дворянин.
– Не знаю, но знаю, что меня замарать никто не может, если я сам себя не мараю. Притом же, если для чьего-нибудь счастия нужно, чтобы мы отступились от этого человека, то неужто тут еще есть над чем раздумывать? Я не могу быть спокоен, если я знаю, что кого-нибудь стесняю собою, и удалился от жены, желая покоя своей совести.
– А теперь вы покойны?
– Конечно, мне уже более нечего терять.
Генеральша задумалась и потом проговорила:
– Зачем же все только… терять? Жизни должно быть еще много впереди, и вы можете что-нибудь «найти» и не потерять.
– Перестанем об этом.
– И впрямь я не знаю, о чем говорю, – и с этими словами она вошла в свой нумер, где был ее больной муж.
Генерал Синтянин, обложенный подушками, сидел в одном кресле, меж тем как закутанные байковым одеялом ноги его лежали на другом. Пред ним несколько в стороне, на плетеном стуле, стояла в золоченой раме картина вершков десяти, изображающая голову Христа, венчанного тернием.
Увидав Подозерова, Иван Демьянович очень обрадовался и хотя протянул ему руку молча, но сжал ее с нескрываемым удовольствием.
– Садитесь, – произнес он в ответ на приветствие гостя и на его вопрос о здоровье, – Мать, дай нам чаю, – обратился он к жене и сейчас же добавил, – рад-с, весьма рад-с, что вы пришли. Хотел посылать, да послов не нашел. А видеть вас рад, может скоро умру, надо с друзьями проститься. Впрочем, у меня-с друзей нет… кроме ее, – добавил генерал, кивнув по направлению, куда вышла жена.
Подозеров промолчал.
– Грустно-с, – заговорил генерал, стараясь говорить так тихо, чтобы не слыхала жена, – грустно-с, достопочтенный мой, умирать обманутым людьми, еще грустнее жить обманутым самим собою.
– Что это у вас за мысли?
– Подвожу итог-с и рассуждаю об остатке: в остатке нуль и отпускаться будет нечем у сатаны. Одни вот-с Его заслуги, вот-с вся и надежда, – заключил он, вздохнув и показав глазами на венчанную тернием голову.
– У вас превосходный заступник, – молвил в тон ему Подозеров.
– Да-с, слава богу, слава ему, – отвечал генерал и, не сводя глаз с картины и переменив тон, продолжал, – вы знаете, я наконец решился сделать себе операцию: хочу, чтобы вынули эту проклятую пулю.
– Разве она стала вас очень беспокоить?
– Да, ужасно беспокоит, – и генерал весело прошептал: – Это-с ведь бесовская пуля. Да-с, я ведь происхожу из кантонистов; я был простой солдат, простой и добрый солдат-товарищ; мать свою почитал, а как эта проклятая пуля в меня попала, я пошел в чины, сделался генералом и всю жизнь мою не вспомнил бога. Да-с, но он меня вспомнил: я чувствую – он скоро придет… Я снова знаю, как он приходит; когда я мальчишкой пас чужих жеребят, я видел его и еще, когда кантонистом в казармах рыдал я раз ночью о своей крестьянке-матери. Он тоже был благ; но с тех пор, как я… стал всех мучить… Вот я купил… вчера эту… картину, – громче говорил он, услыхав шаги возвращающейся жены, – говорят, будто это работы Гверчино… не самого Гверчино, может быть его школы…
– Голова писана со смыслом.
– Да, я читал, что Гверчино писал вдохновенно. Как вы находите?
– Сильная кисть и освещение сверху… да это как будто манера Гверчино… умно и тепло.
– Нет, выражение?
– И выражение мне нравится.
– А все не то, а все не то, что я знал в детстве…
И Синтянкн сбросил с ног одеяло и тихо вышел за перегородку, унося с собою картину.
– У него часто такие минуты? – спросил шепотом генеральшу Подозеров.
– С давних пор почти постоянно погружен в размышление о боге и о смерти, – отвечала та едва слышно.
Из-за перегородки послышался вздох и слова: «помилуй, помилуй!». Синтянина молча стояла посреди комнаты.
– Зачем вы не взяли сюда Веру? – прошептал Подозеров.