«Дети! сколь приятно мне название вашего отца, столь тягостно название великого. Един Бог велик!»
Восторг народный вышел из пределов. «Понесем, повезем его! Давайте колесницу! Колесницу Иоанну Великому!»
Колесница явилась каким-то нечаянным образом в это время: она ехала сзади шествия. Народ выпряг лошадей; сотни ухватились за колесницу, сзади, спереди, и при громких кликах, Цимисхий катился в этой колеснице, везомый руками народа. Бесчисленные толпы народные бежали вперед, шли сзади; открылось не приготовленное торжество: в окнах домов, мимо которых проезжал Цимисхий, вывешивались ковры и парчи, по требованию народа. Отряд воинов, сопровождавший Цимисхия, и вельможи и царедворцы должны были отстать от него и ехать во Влахернский дворец другою дорогою. «Не хочу, чтобы кто-нибудь отделял меня от моих добрых и верных подданных – между нами и мною да не смеет никто стать и разлучить меня от народа моего!» – говорил Цимисхий.
– Ты мой теперь, народ царьградский! – думал Цимисхий. Подле Влахернского дворца собрано было множество войска. Тут стояли отдельными рядами фарганы, отряды варваров, стальноносные, золотоносные легионы.
Цимисхий сошел с колесницы у главного входа и пошел прямо к отрядам фарганов. Войско представляло, однако ж угрюмую противоположность народу. С криком и шумом двигались пестрые толпы народа. Войско стояло блестящими, стройными рядами и безмолвствовало.
Немного смутился Цимисхий, вступая в ряды воинов, «Друзья мои, храбрые фарганы! – сказал он, – вас приветствует старый товарищ ваш! Гензерих! или не узнаешь Цимисхия?» – продолжал он, обращаясь к старому седому воину, угрюмо облокотившемуся на копье.
– Узнаю, – отвечал Гензерих, – если дружбу свою к нам докажешь делами. Нам за полгода не выдано жалованье; наш аколуф притесняет нас…
«Не думаю», – возразил Цимисхий с улыбкою.
– Я никогда еще в жизни моей не лгал.
«Кого называешь ты своим аколуфом?»
– Известно кого: патриция Никифора, сына Куропалатова.
«Разве ты не знаешь, что уже с самого утра Никифор сменен и на место его поставлен заслуженный воин Гензерих?»
– Как, государь?
«Да, и что Гензериху поручено выдать сполна жалованье фарганам, и что отныне место аколуфа будет всегда занимать старейший и храбрейший из фарганов?»
– ???????? ?????? ???????? ?? ?????? ?????, – воскликнул Гензерих, первый ударил бердышем в щит, и как гром раздались сии звуки по рядам фарганов. На варварском своем языке объяснил Гензерих милости Цимисхия своим товарищам, и ряды их огласились громкою песнью: ?????? ?????? ????![298 - Перевод: «Да сотворит тебя Бог победителем на многие лета»; «Ты всегда будешь победителем!»]
«Обнимаю аколуфа всех иноземных, но верных дружин моих!» – возгласил Цимисхий, обнимая Гензериха.
Торжественные клики слышны уже были в это время и от всех других воинских дружин: златоносным ратникам объявили, что отныне они именуются легионом бессмертных и составляют дружину императора; стальноносные наименованы были непобедимыми; другим обещаны были новые златые знамена; всем начальствующим объявлено было повышение чинами; всем воинам велено было выдать жалование за полгода вперед.
Цимисхий переходил от одного отряда к другому, и когда он вступал во дворец, гром труб и кимвалов соединялся с воплями воинов: «Многие лета Иоанну Великому! Многие лета победителю и властителю!»
Он вступил в отдаленную залу Влахернского дворца, где ожидали его немногие верные его приверженцы: Василий, побочный сын Романа императора, объявленный постельничим, Варда Склир, брат бывшей супруги его Марии, возведенный в достоинство Великого доместика, и еще две, или три особы.
– Много ли раздано народу денег? – спросил Цимисхий.
«Миллион серебряных монет назначен в раздачу».
– На великую ли сумму находилось хлеба в здешних житницах?
«На миллион серебряных монет».
– Велите же немедленно начать раздачу войску; прикажите выдать по этой росписи в церкви, больницы, дома сирот и вдов; к раздаче народу прибавить еще миллион, и хлеб раздавать до последней пылинки.
«Но, государь… подумай о следствиях…»
– Разве ты не знаешь скифской пословицы: дружиною найду я золото, а золотом найду дружину? Чего не покупаешь, того и не продают, а чего не продадут, если только есть кому купить! Поспешите новыми объявлениями, что я избираю из всех дружин особый – новый легион, которого начальником буду я сам, и называю его благодатным. Объявлено ли, что я даю полную свободу всем философам и ученым открывать училища, Академии, Портики и свободно проповедовать изъяснения Платона. Пифагора, Аристотеля и кого им угодно?
– Мы хотели представить тебе…
Цимисхий засмеялся. «Знаете ли вы рассказ об афинском полководце Алкивиаде?»
«Помним, государь, рассказ этот; но какое отношение?»
– Алкивиад отрубил хвост собаке своей и пустил ее бегать по городу. Афиняне бегали за бесхвостою собакою, толковали о хвосте, о том, для чего отрублен хвост, на что отрублен, как отрублен, и забыли об Алкивиаде, который отрубил в это время хвост Афинам. Друзья мои! пусть царьградцы наши слушают бредни Пифагора, которые не стоят даже и собачьего хвоста; а между тем напомните, чтобы эти премудрые не заговаривались слишком много, напомните им, что кто отворил философические их Академии, тот и затворить их может. Да, кстати, задайте философам вопрос о том, что значит падение храма, воздвигнутого Никифором…
«Этот вопрос, кажется, решен. Люди, рассматривавшие упадший храм, говорят, что все произошло от ужасного воровства зодчих, которые клали своды из глины и украли половину основания. Еще недоведенное до сводов, здание треснуло в трех местах и угрожало падением. Но трещины поспешили замазать…»
– Велите немедленно оправдать зодчих, выдать им награду, и пошлите расславить сколько можно громче, что здание развалилось от грехов основателя, хотя было сложено из камней крепче гранита. Философы должны подтвердить это мнение выводами философии, математики, физики и всего, что только они знают или о чем говорят не зная. Собрались ли царедворцы и вельможи в здешнем дворце, по моему приказу?
«Они ждут твоего появления».
– Много ли их тут?
«Все, государь, кроме тех, кому не приказывал ты явиться».
– Не заметили ль посланные для призвания их какого-нибудь неудовольствия от кого-нибудь из них?
«Нет, государь, – все изъявили радость и восторг; многие плакали от восхищения; другие становились на колени и благодарили Бога, что он избавил их от ненавистного тирана…»
– Право? Подите же и объявите им, что император Иоанн, занятый важнейшими делами, не может их видеть, приказывает им мирно возвратиться в дома свои и явиться в другой раз, завтра утром. Усердие того будет оценено мною, кто явится ранее других. – Варда Склир! ты останешься со мною.
Цимисхий сел подле стола и облокотился на стол, Склир стоял в безмолвии.
– Иоанн! – осмелился сказать он, – ты утомлен…
«Уже двое суток не спал я и сутки ничего не ел…»
– О государь! береги свое здоровье…
«Здоровье! когда я не берег… не берег ничего, мой добрый Склир. Оставим мое здоровье, и скажи мне скорее, что отвечал тебе патриарх на мое последнее предложение? Отдает ли он мне Льва Куропалата?»
– Государь! Первосвятитель едва допустил меня к себе, сурово и мрачно глядел на меня, и вот слова его: «Скажи мое последнее слово пославшему тебя Иоанну, которого ты называешь императором царьградским, что дотоле не назову я его сим великим названием, доколе главу его не освятит благословение церкви. Как Великому доместику и магистру, я не воспрещаю ему явиться в храм соборный для моления, ибо храм Божий отверзт для молитвы каждому; но если бы его сопровождали тысячи народа, возглашая императором, и тысячи угрожающих мечей были устремлены в то же время на грудь мою – я не позволю ни на одной колокольне звонить в честь его торжества, и анафеме предам каждого из подчиненных мне служителей церкви, который до моего благословения благословит Иоанна, как императора».
«И неужели в толпе сановников, которая теснится теперь во Влахерне, нет ни единого епископа, ни единого митрополита?»
– Никого нет, государь.
«Продолжай», – хладнокровно сказал Цимисхий, подумавши несколько мгновений.
– «Иоанн требует от меня, – так говорил мне первосвятитель, – выдачи в руки его Льва Куропалата, брата покойному императору, и аколуфа Никифора, племянника его, укрывшихся в алтаре Соборной церкви – скажи ему, что церковь не выдает прибегающих под ее святую защиту. Пусть пришлет Иоанн своих палачей и исторгнет из алтаря жертвы или повелит зарезать их там и обагрит кровью их помост святого храма. Скажи ему, что он может сорвать с меня знаки моего первосвятительства, но – горе ему…» Я не смею повторить слова, какие прибавил первосвятитель…
«Я их понимаю, и… для чего не могу я изгладить их из моей памяти! Мой друг, мой добрый Склир! Все суета сует!»
– Государь! Позволишь ли сказать мне одно слово?