Танго со смертью

Танго со смертью
Нина Стожкова

Лине Томашевской пришлось сделать срочную операцию на сердце. В реанимации она невольно слышит спор доктора Мухиной с коллегой. Врачей заинтересовал пациент, недавно переведенный в другое отделение. Находясь все еще под действием наркоза, Лина забывает о странном разговоре, однако вскоре знакомится с пожилым вдовцом, дипломатом в отставке и приятным собеседником. Неожиданно дипломат исчезает из клиники, оставив Лине весьма странное поручение. Что заставило его срочно покинуть больницу? В чем причина странных смертей в клинике? Лина и ее давний приятель Валерий Башмачков начинают опасное расследование… Содержит нецензурную брань.

Чужие секреты

– Ангелина Викторовна, просыпайтесь! Доброе утро! – прозвучал над ухом Лины приятый баритон с мягким акцентом.

Глаза упрямо не хотели открываться, словно веки были склеены особо прочным клеем. Что за бред? Голова чугунная, как в юности после бурной вечеринки. Ласковый, но твердый приказ открыть глаза повторился. Лина в ответ смогла лишь тихонько застонать. Трубка в горле, ведущая к аппарату искусственной вентиляции легких, не позволяла ни разговаривать, ни крутить головой. Хорошенькое дельце! Пытку молчанием ей никто не обещал.

Лина скосила глаза наверх и увидела лицо, наполовину закрытое медицинской маской. Над маской весело сверкали черные узкие глаза, а от самых бровей начиналась зеленая хирургическая шапочка.

«Омар Омарыч», – не без труда всплыло в отяжелевшей голове имя палатного доктора.

– Кивните, – властно потребовал Омар Омарыч. Лина еле заметно двинула головой вниз и в ту же секунду почувствовала смертельную усталость.

– Ангелина Викторовна, пожмите мне руку, – не отставал эскулап.

Лина изо всех сил попыталась сжать теплую руку врача, от которой исходили уверенность и сила, но крепкого рукопожатия не получилось. Рука отказалась подчиниться. Ладонь Лины бессильно упала на простыню.

– Уууу, что ж так слабенько? – пожурил Лину доктор. – Мдааа, Лина, вы еще не готовы дышать самостоятельно, и в палату вам пока рано. Лежите тихо, отдыхайте и сопите в трубочку. Да, не стоните вы так, в самом деле! Ну пробудете тут еще пару часиков, никакой трагедии в этом нет. Отдыхать – не работать. Честно признаюсь: придется вам до утра побыть в этом, с позволения сказать, санатории. В общем, отдыхайте, поправляйтесь, а я побежал в отделение. Я дежурю, дел, как назло, по горло.

Омар Омарыч растаял в воздухе, словно джинн из восточной сказки. Вокруг Лины воцарилась гнетущая тишина.

Лина попыталась пошевелиться, но поняла, что ее руки и ноги крепко-накрепко привязаны к койке. Нет, она так долго не выдержит. Пусть хотя бы ноги развяжут! Садисты!

Лина дождалась, когда у ее лица мелькнул чей-то белый халат, собралась с силами и дернула его за полу.

– Женщина, лежите тихо. Будете хулиганить – успокаивающий укол сделаю. Предупреждаю, в этом случае вы еще долго в свою палату не попадете.

Белый халат заговорил низким женским голосом. Лицо его обладательницы обреталось где-то в недоступных вершинах, и Лина не смогла его разглядеть со своей лежачей позиции, как ни пыталась.

Лина промычала в трубку что-то отдаленно похожее на «извините», и каблучки врачихи со стуком удалились. Лину осенило: здесь, как в концлагере, важно не разозлить «надзирательницу» в белом халате, потому что эта стерва имеет неконтролируемую власть над вверенным ей беспомощным и пока еще полуживым контингентом. Впрочем, бог с ней, с этим ефрейтором в мини-юбке под белым коротким халатиком. Сейчас главное вспомнить, как она, Лина, попала в это «заведение строгого режима».

Лина закрыла глаза и мучительно попыталась восстановить в памяти события последних дней.

Мысли сбивались и путались, в голове стучали колеса скорого поезда, он мчался все быстрее, набирая обороты. Скорость, тряска, удары на стыках рельсов. Резкие повороты…. Бамс! Поезд остановился…. Лина вздрогнула, попыталась сжать кулаки. Руки неохотно подчинились. Впервые кулаки сжались почти до конца… И тут Лина вспомнила…

Вот она лежит на каталке голая, едва прикрытая тонкой простынкой, а палатный врач Омар Омарыч катит ее все быстрее и быстрее по бесконечному коридору операционного блока, увеличивая скорость с каждым шагом. Он, видимо, решил и сам размяться, и пациентку немного отвлечь в последние минуты перед операцией. Лина лихорадочно хватается руками за край каталки, чтобы не вылететь на крутом повороте. Еще не хватало грохнуться на пол, не доехав полпути до операционной! Не дождутся! Она еще с утра подписала все бумаги, дав тем самым согласие на рискованную операцию. Надо все это выдержать, чтобы потом жить дальше. Она сильная, она сможет…

На каталке Лине стало по-настоящему страшно. Она вдруг ясно представила, что будут с ней делать через полчаса, и почувствовала, что желудок уплывает куда-то в пятки. Затошнило, по телу побежали мелкие мурашки. Чтобы отвлечься, Лина принялась вспоминать любимое стихотворение Бродского:

«Дорогая, я вышел сегодня вечером

Подышать свежим воздухом, веющим с океана» …

Строки у нобелевского лауреата длинные, и Лина не без усилий вспоминала некоторые слова, подменяла их другими, злилась на себя, подбирала правильные рифмы, с трудом продвигаясь дальше по шедевру любовной лирики.

«Четверть века назад ты любила люля и финики,

Рисовала тушью в блокноте, немножко пела,

Развлекалась со мной, а потом сошлась с инженером-химиком

И, судя по письмам, чудовищно поглупела» …

Омар Омарыч, не снижая скорости, вкатил ее в просторную и довольно холодную операционную, ободряюще махнул рукой и исчез за дверью. Лина вздрогнула, но не прекратила вспоминать строки длинного стихотворения. Главное, не думать о том, что будет дальше.

«Время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.

Я курю и вдыхаю гнилье отлива».

Лина закончила мысленно декламировать бесконечное, казалось, стихотворение Бродского и неожиданно успокоилась. Ее взгляд встретился с ободряющим взглядом операционной медсестры, и она почти задремала.

Вскоре явился молодой и тощий живчик-анестезиолог и принялся ловко и профессионально ее забалтывать. Попутно «на автомате», он делал свою кропотливую, однако давно ставшую рутиной, работу. Доктор длинными пальцами в перчатках подсоединял к Лине разнообразные трубочки и приборы и то и дело обещал, что все начнется еще очень и очень нескоро. Внезапно он сказал: «Спокойной ночи», и Лина в ту же секунду рухнула в крепкий многочасовой сон.

Ангелина Викторовна Томашевская дала письменное согласие на операцию на открытом сердце, потому что выбора у нее, по сути, не было. Профессор Рустам Маратович Ренатов будничным тоном сообщил, что очередной сердечный приступ она скорее всего не переживет и что срочная операция на сердце – для нее единственный выход без скорого летального исхода. Лина сразу же согласилась с профессором (и вправду, тянуть уже было некуда), а дальше все происходило так стремительно, словно в клипе, прокрученном в режиме перемотки. Уже через две недели Лина оказалась в известной кардиологической клинике, в отделении неотложной хирургии, откуда на волю выходят только через операционную (ну, или, увы, через морг, о чем пациенты старались не думать), а еще через три дня она лежала на операционном столе…

Лина очнулась от длительного наркоза и обнаружила себя, слава богу, на этом свете, а конкретнее – в реанимации. Руки и ноги были связаны, во рту- дыхательная трубка. Впрочем, ей еще грех жаловаться. Проснулась, значит, жива. Жизнь продолжается! Самое страшное позади. Во всяком случае, теперь не надо представлять, как ее охлажденное и остановленное сердце лежит в ладонях знаменитого профессора Рустама Маратовича и как он, словно прославленный кутюрье, ловко сшивает его иголкой с медицинской нитью, оставляя на оторванном сердечном клапане ровный и аккуратный шов, как на платье «от кутюр». Позади, к счастью, остался и главный кошмар пациентов, о котором все шепчутся накануне операции. Больным мерещится материализовавшийся ужас – ручная пила, которой хирурги пилят кость грудины, чтобы вскрыть грудную клетку. Приехав на каталке в операционную, Лина с ужасом искала глазами это орудие пытки. Пилы, к счастью, нигде видно не было. Возможно, хирурги прячут сей инструмент подальше от испуганных глаз пациентов и достают из подсобки, когда больной уже глубоко спит на операционном столе.

«Я жива, и это главное», – еще раз мысленно поздравила себе Лина и снова забылась тяжелым сном.

Ее разбудил все тот же низкий женский голос.

– Надоели, блин! Как мне тут все остое…ло! – обладательница низкого голоса смачно выматерилась и с грохотом швырнула в лоток металлические инструменты.

– Да ладно, Муха, не нагнетай, – послышался резкий мужской тенорок.

– Каждый день одна и та же хрень! – не унималась дама. – Эти старые галоши, то бишь пациенты, все как один жить хотят, оперируются пачками, а мы – прыгай тут вокруг них, повязки меняй, капельницы ставь да мочу из мочеприемников выливай. Им, видишь ли, жизнь на старости лет продлить приспичило. Видимо, жирно живут, раз до сих пор не надоело. А мы, молодые и полные сил, не спим из-за них ночи напролет. Несправедливо, скажи, Костян? Медсестра на дежурство не пришла – так мы и за медсестру будем пахать тут до усрачки. Чего молчишь, Костян? Ты чо, задрых?

Тенорок буркнул что-то невнятное, и Муха потребовала:

– Просыпайся, Костян, сейчас же! Мне одной тут впахивать тошно. Начальство считает, хрен ли нам еще в этой гребанной реанимации делать, и накидывает на дежурстве разной херни, как грязи. Мол, клятву Гиппократа давали? Давали, блин! Значит. херачьте тут за себя и за того парня. А денежки нам этот хренов Гиппократ за переработку платить будет? Скоро начальство прикажет нам еще и полы в реанимации мыть. И будем мыть, как бараны, не сомневайся! Чего молчишь? Я права, Костян, или как?

– Права-права, – сонно проворчал Костян, но Муха не унималась:

– Начальству-то что? Лишь бы мы пахали за троих. Сплошная оптимизация и экономия. У них-то другие зарплаты. Зам. главврача на прошлом дежурстве так и сказал: кому, мол, не нравится, может отправляться на рынок картошкой торговать. А мы, дескать, людей спасаем, невзирая на личное время и должностные обязанности. Видал, Костян, за кого они нас держат? За крепостных, ясный пень! Нам, как дворовым девкам, можно приказать все, что угодно, и мы побежим наперегонки их хотелки исполнять. Еще и обосремся от счастья. А что? Я не права, Костян?

– Права-права, – привычно согласился Костян, видимо, так и не проснувшись.

– Между прочим, так вся жизнь пройдет, Костян, не успеем оглянуться. Мы с тобой, доктор Могильный, лучше других знаем, как отвратно выглядят голые старики и старухи. Брррр… Между прочим, сами через два-три десятка лет такими станем. А что мы вообще, блин, в жизни видели? Человек рождается для радости, а не для пахоты в этом аду до седьмого пота.

– У каждого чела, Муха, в жизни свой крест, – философски отозвался все тот же тенорок. – Ты ведь за каким-то лешим поперлась в медицинский? – Выходит, понимала, на что подписываешься. Да еще и в реанимацию после интернатуры сама же и напросилась, хотя прекрасно знала, что здесь вообще-то не сахар.

– Сам знаешь, тут за дежурства хоть какая-то надбавка к нашим копейкам полагается, да и вообще работа сменная. Удобно, – проворчала Муха, – отдежурил сутки и потом двое – «гуляй, Вася».

– Так чего ж ты, Муха, в натуре, ноешь? Медицина – не модельный бизнес. Тут в тренде – цвет крови. Вместо кружев и шелка – кровавые бинты и повязки. Вместо «Шанели» и «Диора» – запах крови и мочи. А коли хотела жизнь прожить, не напрягаясь, надо было не в меде мозги сушить, а богатого папика смолоду искать. Листаешь, поди, на дежурстве голимый глянец? Вот и я пялюсь в него, чтобы не уснуть. Из этой тупой макулатуры я вынес для себя одно наблюдение. Оказывается, теток, ежедневно радующихся жизни, в Москве полным-полно. Нашли себе состоятельных папиков и целыми днями развлекаются. Им, блин, не надо в шесть утра вставать и на работу в переполненном транспорте ехать. Правда, папикам эти живые игрушки рано или поздно надоедают, и они производят «реновацию» – то бишь, меняют постаревших любовниц «в аварийном состоянии» на более молодое «мясо». Сейчас, сама знаешь, можно все купить. А уж содержанку – вообще без проблем. К тому же, по сравнению с их прочими тратами это не так уж и дорого.

– Эх, Костян, все в этой жизни надо делать вовремя, – вздохнула Муха. – Пока я в этом чертовом меде мозги учебой сушила да в ночную смену дежурила, тридцатник, блин, подкрался незаметно. А этим потрепанным любителям клубнички, сам знаешь, двадцатилетних дурочек подавай. Я для них – давно протухший товар. В общем, правильно говорят, что успехи в жизни женщины, как в спорте и в балете, бывают лишь смолоду.