Добро пожаловать в Ад

– Что?

– Сказал спасибо?

Женщина поджала губы:

– Нет. Говорю же, неблагодарный. Ты тоже на многое не рассчитывай. Думаешь, ты у него первая? Особенная? Ха! Уж я вас, шалашовок, перевидала…

Из спальни вышел Петров, одетый во вчерашние штаны и футболку с пятнами грязи. Мать окинула его взглядом и осталась недовольна:

– Вечно с тобой все не слава богу… Измазался весь, как поросенок, – она вздохнула и, опершись о стол, встала, – Ну все, идем домой.

Петров смотрел в пол. Была б его воля, он выскочил бы в окно и бежал, не разбирая дороги. Но здесь его воли не было – ее всю поглотила каменная женщина.

Она вышла из дому, не оборачиваясь и не повторяя дважды. Петров затрусил следом. Только в дверях он на секунду остановился, бросив на Марту извиняющийся и беспомощный взгляд через плечо.

Если бы только Марта попросила его остаться! Но она только молча наблюдала.

Когда Петров оказался на улице, мать уже стояла у кромки леса, уперев руки в бока, и выглядела такой раздраженной, будто прождала не менее часа:

– Мне целый день тебя ждать? Ты что, нарушенный? Уцепился за шалаву свою, а мать пусть подождет? Мать никуда не денется, а?

Петров вздрогнул и ускорил шаг. Как же он презирал ее, как ненавидел! Но все же не смел ослушаться. И от этого ненавидел еще сильнее.

Когда они поравнялись, женщина ухмыльнулась:

– Знаю, о чем ты думаешь: у тебя вот так жилка дергается. Только ты меня и так уже убил.

Она отступила на шаг, чтобы Петров мог как следует ее рассмотреть. На футболке под левой грудью проступило мокрое бордовое пятно, рядом возникло второе, третье, четвертое. Женщина тыкала пальцем в каждое, приговаривая:

– Видишь, как ты меня? Видишь? Вот тут еще, сбоку, и тут. Бедная, бедная мамочка…

– Прекрати! – Петров не мог смотреть на это, но и отвести взгляд тоже не мог, – Хватит!

– А раньше был такой хороший мальчик, – продолжала она, – Когда твой отец нас бросил, помнишь, что ты мне говорил? Ты говорил «Мамочка, я тебя никогда не оставлю», обнимал меня крепко-крепко…

Петрова начало мутить. Мир поплыл, и голос матери превратился в едва различимый звон на краю сознания. Ему вдруг показалось, что так теперь будет всегда – этот момент навечно зациклится, и он, Петров, окажется в самом его центре – затравленный и виноватый. А перед глазами так и будут расползаться влажные бордовые пятна, как пятна Роршаха – что ты видишь, Петров?

Он упал на колени и прошептал едва слышно:

– Мама, прости меня. Я не помню, я не хотел…

Она вздрогнула, вырванная этими словами из своего транса, и заговорила нежным, изменившимся голосом:

– Я давно тебя простила, малыш. Знаю, что не хотел. Ты же добрый мальчик.

Опустилась рядом с ним на землю, обняла и стала укачивать:

– Все можно исправить. Я тебя научу, как отсюда выбраться. Не через ворота. Это приманка для идиотов. Есть другой путь. Ты же хочешь выбраться?

Петров вдохнул резко и коротко. Он хотел ответить, но не мог заставить себя произнести ни слова. Потому что это означало бы поверить ее словам, позволить себе хотя бы крошечную надежду на избавление. И потому он просто кивнул.

– Вот и славно, замечательно, – женщина погладила Петрова по спине, – Идем со мной. Все будет хорошо, я тебя выведу. Страшное закончилось, малыш, мама рядом.

Женщина помогла Петрову подняться и повела его за руку по тропинке в лес. Он чувствовал сухое тепло ее ладони и запах нагретой солнцем травы, и все, что было до этого, вдруг показалось глупым ночным кошмаром.

Он прощен, а значит, ада нет.

Тропинка уводила все дальше в чащу. Света стало меньше. По обе стороны от дорожки на кустах и деревьях то и дело начали появляться серые нити, обвитые вокруг стволов и свисающие с веток.

– Что это? – Петров указал на одну из нитей, выцветших до грязно-белого.

– Дорога из хлебных крошек. Для тех, кто пойдет следом. Сейчас главное – не оглядывайся. Что бы ни случилось.

Петров услышал шорох. Что-то выползло из кустов позади и двинулось за ними, шурша палой листвой и стрекоча на низких нотах.

– Не оглядывайся, – повторила мать и решительно зашагала вперед, всем своим весом переваливаясь с одной ноги на другую.

Петров поспешил следом. Мышцы напряглись – тело приготовилось бить или бежать – но мать будто услышала его мысли:

– Не вздумай пуститься бегом – так будет только хуже. Просто смотри на меня и думай о хорошем. Мы уже близко.

Петров заставил себя сосредоточиться на широкой спине матери, идущей на два шага впереди, и уже почти не замечал стрекота за спиной, когда кто-то вдруг дотронулся до его плеча.

От неожиданности Петров вскрикнул и оглянулся. Позади над ним навис огромный пятнистый паук. Его кожистое гладкое тело держалось на таких тонких и длинных лапах, что вся эта конструкция казалась немыслимой, невозможной с точки зрения физики. Он шевелил жвалами, и каждое такое движение рождало новые стрекочущие звуки, которые складывались в слова:

– Крадешьс-с-ся, скиталец-ц? С-стр-рашно? Хочешь отс-с-срочку?

Из всех восьми глаз существа на Петрова смотрели отражения его собственного перекошенного лица, и от этого Петрову на миг показалось, будто паук и есть он сам. Он всегда был за спиной, держался поблизости, незаметно опутывая серыми нитями и задавая свои стрекочущие вопросы, которые Петров по глупости принимал за собственные мысли. Этот паук жил в нем и набирался сил, чтобы сейчас выползти на свет.

Из оцепенения Петрова вырвал голос матери:

– Я же говорила, не оглядывайся. Почему ты не послушался?

Петров, такой вдруг маленький и нелепый в своих взрослых одеждах, повернулся на звук:

– Мама!

Она стояла спиной к Петрову, как будто замерла в стоп кадре. Ее ровный, лишенный всяких интонаций голос наводил на мысли о механической кукле:

– Мы были уже близко. Если бы ты только не оглянулся…

– Мама! – снова крикнул Петров в отчаянной надежде если не на спасение, то хотя бы на возможность еще раз увидеть ее лицо, – Мама, как меня зовут? У меня должно быть имя.

Женщина покачала головой – то ли примирительно, то ли разочарованно. Вздохнула.

– Не выдумывай. Папашка твой был Петров, и сам ты Петров. Вот и вся история.

Больше они ничего не сказала и так и не обернулась. Просто пошла дальше по тропинке – туда, где серых нитей на деревьях становилось больше.