Добро пожаловать в Ад

Огромная тень накрыла Петрова – это паук пронес над ним свое тело на тонких лапках и направился вслед за матерью, продолжая свою стрекочущую песню. С-с-ступай ос-стор-рожно, не с-с-смотр-ри по с-стор-ронам.

Вскоре паук скрылся за деревьями, и только далекие шорохи да серые колышущиеся нити напоминали о его недавнем присутствии.

Петров стоял, не шевелясь: пожалуйста, пусть все закончится, пусть будет что угодно, но только поскорее закончится-пожалуйста-пожалуйста… Так он заклинал любую силу, готовую его слушать. И в ответном молчании улавливал укоризненное: «Ты бросил мать наедине с чудовищем».

– Что я могу? – простонал Петров чуть слышно, – Я же все равно не справлюсь…

Но здесь, в тишине, некому было с ним соглашаться и некому было его оправдать. От этого ощущение беспомощности и оставленности только усилилось – будто канат, на котором он балансировал, начал с треском рваться нить за нитью.

Чтобы прогнать это ощущение, Петров сцепил зубы до боли и пошел вглубь леса – туда, где скрылась мать.

Тропинка скоро закончилась, и ему пришлось пробираться сквозь высокую траву и сухостой, ориентируясь лишь на серые нити, что теперь свисали с деревьев так густо, будто там, наверху, составляли единую сеть.

– Идя по дороге из хлебных крошек, не плачь, не молись, вспоминай хорошее, – бормотал Петров на мотив колыбельной, – Сто башмаков истопчет скиталец, не ведая, сколько ему осталось.

Петров не знал, откуда пришли слова этой песни. Он просто повторял то, что лес шептал у него в голове, пока не увидел на одном из деревьев табличку с надписью «Конец дороги».

Это показалось Петрову странным, потому что последние несколько километров он ломился сквозь чащу, где не было и намека на дорогу. И кому понадобилось вешать здесь этот знак?

Но найти ответ Петров не успел, потому что, стоило ему ступить за табличку, как реальность всколыхнулась, будто по ней прокатилась силовая волна, и лес остался за спиной.

Впереди раскинулось бескрайнее поле, изрытое прямоугольными ямами. Словно кладбище разрытых могил. Некоторые ямы были совсем свежими – возле них еще лежали кучи влажной земли – другие уже потеряли свою первоначальную форму, и насыпи земли рядом с ними густо поросли травой.

– Мама! – крикнул Петров в пустоту.

– Это тихое место. Не оскорбляй его своими воплями, – сказал старик, сидящий на земляной насыпи рядом с одной из ям.

Петров готов был поклясться, что еще секунду назад здесь никого не было.

– Я ищу свою мать, – сказал он, стараясь сохранять твердость в голосе.

– Ты опоздал. Не нужно было оглядываться.

Петров сощурился. Он определенно уже где-то видел этого старика в небесно-голубом галстуке-бабочке.

– Я тебя знаю, – сказал он. – Ты тот старик с часами!

– Я тоже опоздал, – проскрипел старик, глядя в яму перед собой, – Я ждал объяснений. Ждал, что кто-нибудь расскажет мне, зачем я здесь, и что я должен делать. Я бы делал все, что мне скажут. Но никто ничего не сказал. Я так чудовищно опоздал…

Казалось, старик готов продолжать свой речитатив бесконечно, поэтому Петров его перебил:

– Моя мать была здесь?

– Ты ищешь свою мать. Мы все что-то искали. Но уже поздно.

Старик улыбнулся, демонстрируя желтые зубы. Демонстрируя вызов и насмешку. «Ты все просрал, Петров. Ты настоящее ничтожество» – вот что говорила Петрову эта улыбка.

Он сжал кулаки. Внезапная ярость, зародившись где-то в солнечном сплетении, поднялась вверх и горячим пузырем лопнула в затылке. Петров бросился на старика и что было силы ударил его в нос. Старик охнул и неуклюже шлепнулся на землю. Он не сопротивлялся и не пытался защитить себя.

Петров уселся на старика сверху и принялся наносить удары, исступленно повторяя:

– За что ты со мной так? За что? За что?!

Старик отключился почти сразу. Лицо его распухло и почернело, от каждого удара голова болталась из стороны в сторону. Если он и знал какие-то ответы, то уже не мог ими поделиться.

В какой-то момент Петрову показалось, будто он избивает тряпичную куклу, и только это заставило его остановиться. Он подождал немного, не очнется ли старик, но тот больше не подавал признаков жизни. Тогда Петров поднялся, тяжело дыша, и ногой спихнул его в разрытую яму. Затем на ватных ногах направился обратно в лес. По указателям из серых нитей и дальше по своим следам.

В голове стало пусто и гулко. Любой шорох, шелест или случайный треск отдавался внутри эхом, но больше не приносил с собой ни страха, ни боли, ни надежды.

Теперь Петров не оглядывался.

Он шел, не чувствуя усталости, пока солнце не склонилось к закату, а впереди не показался маяк знакомой красной двери. Дом Марты.

Петров замер в нерешительности, занеся кулак со сбитыми костяшками, но в этот момент где-то рядом плеснулся знакомый смех, и сомнения исчезли. Он постучал.

Марта открыла дверь почти сразу, как будто все это время ждала по ту сторону. Она выглядела взволнованной и смущенной:

– Ты все же пришел.

– Пришел.

Петров стоял на пороге, не решаясь войти. От порыва ветра его руки покрылись гусиной кожей. Марта улыбнулась:

– Чаю?

– Не откажусь.

Они вошли и сели за стол, уставленный праздничными фарфоровыми чашками. Между ними посредине стоял торт – настолько идеальный, что как будто пластмассовый.

– Ждешь гостей? – спросил Петров.

– Только тебя, – и после паузы, – Почему ты вернулся?

– Мне больше некуда было идти.

Наливая чай, Марта пролила немного на скатерть. Ее руки дрожали. Петров почувствовал себя неловко.

– С чем торт? – спросил он.

– Клубничный. Будешь?

– Нет, спасибо.

Снова повисло молчание. Марта бросила кубик рафинада в чай, поправила блюдце, принялась суетливо стирать со скатерти невидимые крошки. Петров смотрел на нее и не узнавал. Куда-то делся ее прямой бесстыдный взгляд – теперь Марта смотрела в пол и смущенно заправляла за ухо прядь волос, которая то и дело падала на лицо. Он накрыл ее руку своей. Она не сопротивлялась.

Едва прикоснувшись к ее коже, Петров почувствовал, как из точки ровно посредине грудной клетки начинает дыбиться и расползаться пустота. С каждой секундой она все увеличивалась, требовала выплеснуться и поглотить это беззащитное существо – такое упругое, наверняка, сладкое на вкус.

От предвкушения этой божественной сладости Петров зажмурился. И в темноте поплыли картины, смутные, мимолетные воспоминания: вот он берет нож, вот перед ним связанная женщина, она напугана и пытается кричать, но рот ее замотан скотчем; а вот перед ним другая, и ногти ее так бесстыдно красны, и в глазах ее ужас – сочный, текучий, клубничный ужас. Кого-то из них звали Марта. Возможно, их всех.