Пасмурный полигон

– Как вы знаете, у нас часть заводов работает не на полную мощность. Шведы за руду дерут с нас три шкуры. Миссия Эркварта закончилась бесцельно…

– Да-да, я знаю… – Геринг аккуратно сворачивал полотна. – Этих проклятых шведов давно нужно было оккупировать. Фюрер слишком нянчится с их нейтралитетом. Ну и что?

– Так вот, я послал в Швецию некоего Ганса Ульриха. Он уже дважды выигрывал эту чертову гонку с рудой. И, кроме этого, он прижал финнов с никелем. Он не даром жевал свой хлеб, а комиссионных брал тринадцать процентов. Так вот этого человека четыре дня назад укокошили на теплоходе «Принц Альберт» люди Гиммлера.

– Как? Как укокошили?

– Какому-то ротенфюреру показалось подозрительным волнение Ульриха перед посадкой. Каюсь, я накричал на беднягу перед его отъездом в Киль… Так вот, этот самый ротенфюрер приказал агенту обыскать каюту Ульриха. Тот уходит в ресторан, а возвращаясь, застает в каюте проверяющего чемоданы агента. Ну, естественная реакция: грабитель. Ульрих хватает его за горло, а обученный всем эсэсовским штучкам верзила пускает в ход свои кулаки. И вот результат: пожилой человек с больным сердцем умирает через два часа от сердечного приступа, и я не знаю, кто с таким искусством сможет защищать наши интересы перед этими бессовестными шведскими торгашами.

Геринг подошел к Эккерту вплотную.

– Фридрих, ты рассказал мне все так, как было? Ты не присочинил ничего?

– Все, что я вам рассказал, вы можете сами прочесть в бумаге, которую я только что читал в кабинете группенфюрера Небе.

– Мне нужна эта бумага, Фридрих… Эта бумага должна быть у меня. Через два часа я еду к фюреру. Через час я должен ее иметь на своем столе. – Геринг уселся за стол, придвинул к себе записную книжку в перламутровом переплете. – Этот Гиммлер наглеет с каждым днем. Говорят, у него даже на меня есть какая-то картотека, и недавно он пытался подсунуть ее фюреру. Пора его одернуть… Бумагу, Фридрих, бумагу:

– Нет ничего проще, господин рейхсмаршал. Пошлите кого-нибудь из адъютантов с письмом к Небе, и он не осмелится отказать. – Эккерт стоял перед Герингом, склонившись в полупоклоне.

Министр схватил со стола лист бумаги с личным грифом и, брызгая чернильными кляксами, бегло написал: «Небе, мне нужна та бумага, которую читал у тебя Эккерт. Передай ее немедленно с моим человеком». Размашисто расписался и сунул бумагу в руки Браухичу.

– Пошли туда Вольфа, он служил в СС и знает все их штучки. И пусть без бумаги назад не возвращается.

Когда адъютант бесшумно исчез за дверью, Геринг потер мясистые руки.

– Я ему сегодня устрою… Подумаешь, рейхсфюрер!

– Что бы он значил без Гейдриха и Шелленберга? Они вдвоем с этим чучелом Мюллером уже через неделю засыпались бы… Надеюсь, ты не напишешь на меня докладную, Фридрих? Ты иди, приятель, занимайся своими делами. А я тут немного еще полюбуюсь этими сокровищами. – Он кивнул на холсты. – Когда я вернусь от фюрера, я расскажу тебе обо всем… Иди, иди!

Он почти вытолкал Эккерта за дверь.

В кабинете не сиделось. Спрятав в сейф бумаги, Эккерт вышел на улицу. На всех афишных тумбах еще висели красочные рекламные плакаты, призывавшие берлинцев посмотреть в кинотеатре «Уфа-паласт», что у зоологического сада, кинофильм «Фойер-тауфен», рассказывавший о покорении Польши. Эккерт смотрел этот фильм в кинозале министерства. Сразу после титров авторы предоставляли слово Герингу, и рейхсмаршал долго и хвастливо рассказывал кинозрителям о «подвигах» своих асов над беззащитными городами. Фильм вызвал у Эккерта чувство горечи и гнева. Немецкий народ подготавливался к роли аккуратного исполнителя зловещих планов своего фюрера, и в нем всеми средствами пытались пробудить дух средневековых завоевателей. Чего стоила одна так называемая аллея победы в парке Тиргартен. Она упиралась одним своим концом в фасад новой рейхсканцелярии Гитлера, а другим – выходила на площадь, где красовался аляповатый памятник «Зигесзойле», воздвигнутый в честь германских гренадер, участвовавших в войне с Наполеоном. На аллее, выстроившись в две шеренги, красовались все германские завоеватели, начиная от мифических средневековых курфюрстов до злосчастного Вильгельма Второго. Все это сборище берлинцы иронически называли «Пуипеналлее» (аллея кукол). То и дело по ней маршировали колонны юнцов из гитлерюгенда, и в самый отдаленный уголок парка доносились их крики: «Хайль! Хайль! Зиг хайль!»

И все же Эккерт любил бывать в Тиргартене. Здесь у него была своя скамейка, где он временами посиживал, чтобы под пение птиц подумать о своем, в других местах и при других обстоятельствах запретном.

Сейчас скамейка была пуста. Он сел, прислонился спиной к стволу столетнего дерева, покрытому седым мохом. Где-то вдалеке перекликались гудки автомобилей. Донеслись звуки бравурной музыки. А над головой всплескивала голыми ветвями липа. Сытые голуби бродили по аллее, наслаждаясь одним из последних солнечных дней.

Сегодня день пятидесятипятилетия Фридриха Эккерта. Пятьдесят пять лет этому самолюбивому коммерсанту. Где-то далеко, в заснеженной уже России, остался далекий и почти незнакомый Иван Иванович Гомоненко. Третьего декабря ему будет шестьдесят два года. Возраст немалый, пора бы на покой… Иной раз Эккерт всерьез думал, что Гомоненко был для него просто знакомым, хорошо знакомым человеком, о котором он знал все, вплоть до переживаний и забот. Красный командир коммунист Гомоненко. Будто из тумана выплывало перед ним молодое лицо комбрига Кочеткова.

– Что будем делать, комиссар? В строю осталось чуть более двухсот человек, а он все прет и прет, сволочь…

И насмешливая улыбка того, настоящего, Эккерта.

– Ничего, поверьте мне, у вас не выйдет… Вы не коммерсант. Вас сразу раскроют. Коммерции научиться не просто. Для этого нужны годы. А вы, как я понимаю, уже не молоды. И не убеждайте меня, что даже с вашим прекрасным знанием языка вы сможете долго изображать из себя немца. Это глупо, гражданин… простите, не знаю, как вас зовут…

И еще память возвращает его к той жуткой ночи, озаренной сполохами близких зарниц, когда он увидел сына своего, Витальку, с ремнями вперехлест, с офицерскими погонами на плечах.

– Или ты пойдешь со мной, отец, или… Сейчас война, отец, жестокая война… Ты слишком нужная для большевиков фигура, чтобы я отпустил тебя просто так. Я понимаю, это преступление, но живым ты отсюда не уйдешь…

«Не уйдешь… не уйдешь… не уйдешь…» Иной раз эти слова и щелчок выстрела становятся для него набатом. И еще он видел искаженное болью и удивленное лицо сына, когда тот медленно сползал на землю. Кто будет ему судьей, ему, отцу, застрелившему собственной рукой единственного сына? Кто? Теперь, с годами, когда одинокие ночи воскрешают в памяти давно забытые картины, мысли все сильнее давят его. Они становятся пыткой. Как наивен был он, считая, что время залечит старую рану. Память, этот палач и истязатель, вновь заставляет его в тысячу первый раз переживать все сначала.

А неправ был этот самый Эккерт. Неправ. Стал финансистом, стал немцем, стал членом нацистской партии комиссар Гомоненко – и все для того, чтобы лучше служить Родине. Чтобы оберегать ее здесь, где маньяки и авантюристы вовсю разожгли пожар войны. Он здесь, чтобы оберегать от этого огня Россию.

Вот и ушел из жизни Игорь. Как его звали там, на Родине, Эккерт не знает. Десять лет назад, когда Эккерт работал в Гамбургском филиале национал-социалистской партии, к нему пришел человек. Он назвал пароль и передал инструкции от Центра. Когда потом они остались вдвоем, Эккерт рассмотрел посланца с Родины внимательнее. Невысокий, худой, огромные темные глаза и маленькие интеллигентные руки. Он мог все: и печатать на гектографе, и починить сломанный наган, и съездить под видом аргентинского ученого в ставку Франко. Однажды они пошли в цирк, где выступала группа наездников под руководством и при участии бывшего белого генерала Андрея Шкуро. Казаки лихо джигитовали, срывали овации переполненного зала, а потом пели грустные русские песни. После представления Игорь сказал Эккерту:

– Ты знаешь, вот понимаю я, что они враги, многие из них кровью невинной замараны, а песни спокойно слушать не могу. Лучше нет на свете русской песни!

– Так ты не шваль эту слушал. – Эккерт положил ему руку на плечо. – Ты песни слушал. Вот в чем дело, Ганс…

– Не Ганс я… Игорем меня зовут!

Так впервые он сказал свое настоящее имя. А может, и не настоящее, а просто хотелось ему, чтобы в минуты, когда они бывали одни, кто-то назвал его родным русским именем.

Они дружно и слаженно работали десять лет. И вот эта смерть. Нелепая смерть. Она всегда бывает нелепой, когда приходит к человеку, который способен еще многое сделать в жизни.

Когда вермахт атаковал Францию, Игорь выпросился у Эккерта в Париж. В конце мая его привезли в Берлин в поезде с ранеными германскими солдатами. У него было прострелено плечо. Когда Игоря выписали из госпиталя и Эккерт устроил ему допрос «с пристрастием», он признался, что надеялся сражаться на парижских баррикадах. Но Париж пал без сопротивления, и Игорь влез в неприятную историю с освобождением трех французских офицеров, заключенных под стражу в полицейском участке Мон-Валери. Это ему удалось, но ценой собственного ранения. Хорошо, что сумел свернуть все на французов.

Эрик предупредил Эккерта, что Игорь рано или поздно сорвется. Он сильно сдал после ранения. Эрик предлагал отправить «старика» куда-нибудь отдохнуть. Он не понимал, что единственное место, где Игорь мог бы отдохнуть, было далеко, за многими кордонами.

Эрик… Широкоплечий приземистый здоровяк с повадками профессионального боксера. Сын коммуниста-шведа, осевшего в Германии с двадцать пятого года. Комсомолец, потом коммунист. После ухода компартии Германии в подполье Эккерту с большим трудом удалось ликвидировать в гамбургском гестапо досье, заведенное на Эрика. Он стал камердинером и телохранителем Эккерта и в этом качестве был зачислен в охранную полицию. Он был очень неосторожен, этот мальчишка. В тридцать пятом он застрелил в собственной квартире гестаповского следователя Леона Краммера. Полиция и гестапо с ног сбились, отыскивая убийцу, а он в это время мило беседовал с охранниками Гиммлера во дворе особняка генерал-майора авиации Риттера фон Грейма, отмечавшего в тот вечер день ангела своей супруги-летчицы Ханы Ренч. Только через два года Эрик признался Эккерту, что это он навеки успокоил Краммера, подписавшего смертные приговоры сотням гамбургских коммунистов.

Теперь его тоже нет. Остается Пауль, молчаливый, сосредоточенный Пауль Крейчке, человек, на которого Эккерт мог положиться без всякой боязни. Вот уже пять лет он водит машину Эккерта, а вечерами в подвале вместе с хозяином упражняется в стрельбе. Он не промахивается никогда, идет ли речь о стрельбе или о поступках. Его биографию Эккерт знает хорошо, она связана с Доном, Москвой, Высшим техническим училищем имени Баумана и девушкой по имени Рита, которая два года назад вышла замуж за его товарища. Ночами во сне иногда он еще разговаривает по-русски и поэтому живет в пристройке у гаража, на заднем дворе особняка, а с кабинетом и спальней Эккерта его связывает телефон, который он сам провел в обход строгого приказа властей регистрировать все телефонные линии.

Остались Пауль и Анжела, которую Эккерт никогда не видел и которая живет где-то в районе Цоссена и служит в фирме «Краузе и сыновья». И еще тот неизвестный Эккерту человек, который раздобыл копию «плана Отто» и скрывается под мундиром офицера Генштаба германской армии. От него Эккерт вот уже в течение трех лет получает шифровки, которые затем увозил в Швецию Игорь.

Годы сделали свое, и теперь Эккерту все чаще стало казаться, что Пауль чем-то напоминает ему Витальку, не того, которого он видел душной ночью на подступах к врангелевскому Крыму, а другого, каким он знал его всю жизнь до той проклятой ночи, который задавал ему вопрос: почему люди воюют, почему они убивают друг друга? И еще спрашивал он отца: что такое счастье и почему оно не приходит ко всем людям? Иногда он в памяти повторял ту ночь по нескольку раз за час или два, и тогда ему начинало казаться, что пуля его могла пролететь мимо, что какое-то чудо спасло его единственного сына, обманутого дурными людьми. Что он мог понимать в свои двадцать лет? И тогда на следующий день Пауль упрекал его за очередную бессонную ночь.

Однажды Эккерт спросил его: живы ли его родители? Пауль удивленно глянул, помолчал и вдруг улыбнулся: живы.

– Отец – пасечник в колхозе, а мать в детском садике детишкам обеды варит. Давно уже не виделись…

Это была минута. А еще через минуту он вновь глядел хмуро и спокойно, и только голос с трудом терял мягкие интонации, хотя Пауль говорил совсем уже не интимные вещи:

– Вы просили узнать, где живет оберштурмбаннфюрер Крюгер из гестапо. Я дважды подстраивался в хвост его автомобиля, но каждый раз меня оттирала охрана. Он нигде не бывает без охраны, подлец… Но живет он где-то в районе здания Верховного командования вермахта на Бендлерштрассе. Больше я ничего не смог выяснить.

Вчера Эккерт застал своего нового камердинера за несколько необычным занятием. Рихтер стоял у книжной полки и перелистывал страницы последнего сборника английского писателя Олдоса Хаксли. Эккерт поинтересовался:

– Вы знаете английский?

Рихтер смутился, покраснел.

– Что вы… что вы, господин Эккерт! Я просто хотел посмотреть цветные репродукции.

Вероятно, очередное донесение в коричневый дом на Александерплатц будет содержать точные данные о чтении советником английских авторов. На следующий день Эккерт заменил эту и некоторые другие книги на своей полке точно такими же, но с грифом личной библиотеки рейхсмаршала…

А может быть, зря он грешит на Рихтера? Нет, не может быть. За двадцать лет пребывания в Германии он научился чувствовать фальшь в поступках человека. Это было то, что он про себя называл интуицией постаревшего человека.

…Он глянул на часы. Скоро час дня. Пора к себе в кабинет. Скоро явится неугомонный и надоедливый Беппо, и придется с ним идти в ресторан на четвертом этаже министерства, пить французское вино и закусывать сосисками из голландского мяса и польским хлебом.