Арахно. В коконе смерти

– Вам следует хорошо питаться, – заметил он, прежде чем покинуть купе. Милый старичок.

Когда затерянный в степи полустаночек вырос за окнами вагона на пятнадцать минут раньше расписания и Аля с Антоном, мигом стряхнувшие с себя душное оцепенение трехдневного пути, бросились распихивать по карманам неприбранную мелочевку – поезд здесь стоял всего три минуты, – Аля машинально сгребла со стола гостинцы, оставшиеся от последнего чаепития, и сунула в отделение для ниток. В тот момент она и представить себе не могла, насколько ей повезло в том, что Тошка всегда пил чай без сахара, а сама Аля, исключительно чтобы покапризничать, отказалась от вафли.

Вполне возможно, сегодня этот каприз спасет ей жизнь. Или только отсрочит неминуемое на два-три дня. Разве это имеет значение? Из всех существующих возможностей в данный момент Алю волновала только одна. А именно: запихнуть в рот все и сразу, вместе с оберточной бумагой и фольгой, а потом сидеть, перемалывая зубами восхитительное месиво и не замечая, как сладкая слюна скапливается в уголках глупейшей улыбки. Как же ей хотелось наброситься на нечаянное лакомство!

Но Аля устояла, справилась с первым порывом, решительно прогнав из головы образы волка, перегрызающего горло овце, и лисицы, спешащей куда-то с куриной тушкой в зубах, и заменив их безобидной картинкой с ленивым котом, который лежит, разглаживая лапкой усы, и только краем глаза поглядывает, как мечется из угла в угол обреченная мышка. Его гарантированная добыча.

Только один кусочек сахара! – разрешила себе Аля. И не больше пятой части вафли! Ты поняла? Максимум четверть!

Она положила на язык кусочек сахара – и буквально изошла слюной. Старалась только лизать, но сахар в поездах дальнего следования, кажется, специально делают таким, мягко говоря, не быстрорастворимым, чтобы хватило на подольше, так что Аля в конце концов поддалась соблазну, и вот захрустел, заскрипел на крепких зубах сахарный песочек. Затем она размочила водой окаменевшую вафлю, долго, до челюстных судорог, перемалывала во рту сладковатую кашицу, потом проглотила, захлебываясь слюной и благодарностью. «Спасибо тебе, Боженька. Теперь я точно знаю, что ты есть. – Не удержалась, правда, и от мягкого упрека. – Но почему же… Почему ты напоминаешь нам о себе так редко? И все равно… спасибо».

Все. А теперь – никаких движений хотя бы полчаса. Пусть жирок завяжется, подумала Аля и удовлетворенно хохотнула, так что эхо ее хрипловатого смеха отразилось от свода и вернулось к ней как напоминание о лучшиx временах.

Засыпала она сладко, безмятежно, лелея в душе надежду, что хотя бы в эту ночь ее покой не нарушат чудовища.

Глава вторая. Толик Голицын

«Хранитель знаний.

У меня на книжной полке
Поселился паучок.
Слева Фаулз, справа Фолкнер,
Между ними Усачев,
Маркес, Борхесе Кортасаром,
Стейнбек, Селинджер-старик,
Три романа Жоржа Санда
И еще один мужик.
Сто томов Агаты Кристи,
Сто Марининой томов,
(Если спросят пионеры,
Я скажу: всегда готов!
Обменяйте их в утиле
На „Графиню Монсоро"…)
Полкой выше – Гете, Шиллер,
Оба Манна и Дидро.
Что до пенсии заквасил,
Что по десять раз прочел —
Все дополнил и украсил
Этот юркий паучок.
Так опутал паутиной,
Что ни книжки не достать…
Вот еще одна причина
Мне поэмку дописать.»

(П. С. Усачев,
журнал «Вторая молодость», №5,2003.
Тираж 15000 экз.)

«Шестьдесят девять, – за неимением секундомера азартно считал Анатолий. – Семьдесят. Семьдесят один. Семьдесят два. И… вот!»

Златовласка наконец выдохнула, сложив уста буквой «о», так что исторгнутое ее легкими дымное облачко получилось тонким и протяжным, как завывание профессиональной плакальщицы. Ресницы нереальной длины трепетнули, прищурившись на столбик пепла, пизанской башенкой скопившийся на устремленном вверх конце сигареты, а легкое постукивание золотистого, в тон волосам, ногтя обрушило его прямиком в пепельницу. И снова равнодушный взгляд в окно, на сумеречное небо цвета куриной слепоты. Прикидывает размер сверхурочных? Наверняка.

Блестящие оливки глаз чернявой, фаршированные озорным любопытством, напротив, были обращены на собравшихся. Она то переводила взгляд-локатор с одного лица на другое, ни на ком подолгу не останавливаясь, то заинтересованно стреляла одиночными в авторов коротких реплик с мест. Сейчас выскочки помалкивали, говорил один хозяин кабинета, и чернявая смотрела исключительно на него, преданно, снизу-вверх.

Хозяин… Почему-то никакое другое слово не кажется подходящим, чтобы описать отношения этого маленького заросшего мужчины к сидящим по обе стороны от него дамам. Ни начальник, ни шеф, ни работодатель… Есть что-то хозяйское в том, как он мимоходом оглаживает спинку кресла Златовласки или касается плеча чернявой и нетерпеливо перебирает воздух пальцами в ожидании поданной бумажки, электронного органайзера или похожей на карточную колоду стопки визиток. Настоящий хозяин…

«Куда ему такие? – сокрушался про себя Анатолий. – За что? Такому сморчку – и такие бестии! Он же стоя ниже, чем они сидя. И как вырядился, пижон! Бородка как приклеенная, очки, кожанка… Нет, господин Щукин, ты не Василий, ты Базилио. Стопроцентный котяра! Но зачем ему сразу две кошечки?»

Тут чернявая, точно почувствовав интерес к своей перроне, перестала пожирать хозяина глазами и немного исподлобья взглянула прямо в лицо Толику. Тот моргнул от неожиданности, изобразил головой движение, которое при желании могло быть расценено как снисходительный кивок, и подумал с мстительным удовлетворением: «Настоящие бестии!», прежде чем отвел глаза.

Дружный хохот окружающих прогнал задумчивость. Толик машинально подхихикнул, не особо интересуясь чему.

Последним отсмеялся толстячок с недельной поросячьей щетиной вокруг лысины, сидящий через два человека от Толика.

– А колорадские жуки вас не интересуют? – давясь смешками, спросил он. – А то я как-то в четвертом классе сочинил поэмку. «Гуманитарная помощь» называлась. Типа «колорадский жук, мой заморский друг, не жидись, для крошки принеси картошки» и еще чего-то там, на три страницы в линеечку. – Он снова отрывисто хохотнул. Голова, похожая на бильярдный шар, посыпанный по краям мелким перчиком, дернулась в последний раз и застыла на мясистой шее. – Извините, шучу.

– Ничего. Мы ценим юмор, – успокоил Щукин и сухо похвалил весельчака: – Даже неплохо… для четвертого класса. К сожалению, у нас несколько иной профиль.

– Что за клоун? – спросил Толик, наклонившись к Борису. Их локти на соседних подлокотниках доверительно касались друг друга, а свой интерес он по давней школьной привычке маскировал ладошкой, прикрывая ею нижнюю половину лица.

– Турбореалист, – шепнул Борис. – Писатель с большой буквы П. То ли Петрушкин, то ли Покрышкин, точнее не скажу.

– Но не Пушкин?

– Исключено. Даже не похож.

– Я дико извиняюсь, – подала голос невысокая перигидрольная блондинка, сидевшая в метре от Щукина, у левой излучины составленной из столов Т-образной конструкции, – но предложенная вами тема мне крайне неприятна. Я даже помыслить об этом не могу без содрогания, не то что обсуждать вслух.

– Искренне жаль, – посочувствовал Щукин. – Вот видите, даже вы, люди с высоким ай-кью и богатым жизненным опытом, подходите к вопросу с однобокой, однозначно негативной оценкой. Что тогда говорить о простых обывателях? – Он вздохнул, потупив свои нелепые солнцезащитные очки. – А между тем в основе вашей предубежденности, по сути, нет ничего, кроме недостаточной информированности и предрассудков, сформировавшихся тысячелетия назад в головах наших недалеких… пардон, далеких предков. Я, ни в коем случае, не призываю вас верить мне на слово и не надеюсь, что вы в одночасье из противников превратитесь в сторонников. Но хотя бы подумать на эту тему мы можем? – Щукин вопросительно улыбнулся нервной блондинке, и улыбка повторила контур усов и короткой бороды.

Блондинка пожала выдающимися ключицами и перестала делать вид, будто готова в любой момент вскочить и вылететь за дверь, а если не пустят-то в окно.

– В таком случае, факты, господа. Голые научные факты, – хозяин кабинета перебрал в воздухе струны невидимой скрипки, и на его ладонь послушно легла тонкая пачка печатных листов в прозрачном файле. – Итак, заблуждение первое…

– А кто эта крашеная красавица? – шепотом поинтересовался Толик.

– Клара Кукушкина, маргинальная поэтесса, – ответил Борис, не задумываясь, как будто ожидал вопроса. – Подписывается тремя «К». Обесцвеченная и невесомая, как и ее стихи. Давай уж я тебя и с остальными познакомлю, – вызвался он, сообразив, что прислушиваться к веским доводам очкарика можно и одним ухом. – Валерку с Ником ты знаешь. Турбореалиста П…шкина теперь тоже.

– Может, он Пышкин? Или Плюшкин? – предположил Толик.

– Не отвлекайся. Рядом с ним еще один важный пузан – в очках. Это Степан.

– Который?

– В нашем цехе один Степан.

– О!