Головастик из инкубатора. Когда-то я дал слово пацана: рассказать всю правду о детском доме

С тех пор дядя и тетя стали приезжать ко мне почти каждую неделю. Обычно это происходило по субботам. Я выходил к ним, сопровождаемый воспитательницей, и мы уединялись на скамейке, под развесистым деревом. Из окон за нами наблюдали десятки жалостливых глаз. Мне было очень неловко, ведь у большинства ребят вообще никого из родственников не было – к ним никто и никогда не приезжал. Но что я мог с этим поделать?..

Надо сказать, что поведение Раисы Борисовны при встрече с моими родственниками кардинальным образом менялось – она подобострастно заглядывала им в глаза, а в голосе ее начинали звучать льстивые нотки. «Вы же знаете, как мы, педагоги, бьемся здесь над тем, чтобы сделать жизнь этих бедных сироток хоть капельку счастливее?! И я уверяю вас, что недалек тот день, когда они, наконец, смогут осознать все то, что мы для них, так сказать, совершили!» – говорила она дяде Васе, выразительно посматривая на пакет с гостинцами, который он для меня приготовил. Дядя Вася понимающе кивал головой и предлагал ей взять немного конфет «от чистого сердца». Раиса Борисовна забирала весь пакет и торжественно удалялась, полагая, вероятно, что это лишь маленькая толика той благодарности, которую она заслужила.

Иногда родственники по договоренности с администрацией детского дома забирали меня к себе в гости на все выходные, и это было абсолютно незабываемым событием! Начать хотя бы с того, что я впервые вообще выходил за территорию интерната, о чем все остальные мои одноклассники могли только мечтать. Мы шли с дядей и тетей до конечной остановки, садились на весело дребезжащий, фонтанирующий забавными искрами трамвай, и ехали около часа до проспекта маршала Буденного, где они тогда жили.

С тех пор, кстати, мне всегда очень нравилось кататься на трамвае. В нем чувствовалась какая-то серьезная основательность и многотонная уверенность в себе. В конце концов, это вам не какой-нибудь легкомысленный автобус – его с рельс просто так не столкнешь! Всю дорогу я, буквально распластанный мордой по стеклу, жадно впивался глазами в мелькающие за окном картинки. Мимо меня проносились люди, машины, дома и целые улицы, а я, как последний дикарь, только что попавший из джунглей в мегаполис, упивался этим невиданным мною доселе зрелищем!

Еще более ошеломляющие и с ног сшибающие переживания ожидали меня на квартире у родственников. Там я мог поплескаться в самой настоящей белоснежной ванне (что казалось мне невероятным чудом!), слопать яичницу-глазунью на завтрак, которая просто потрясала меня своим изысканным вкусом, и посмотреть цветной телевизор, выглядевший каким-то совсем уж фантастическим откровением!

У нас в Младшем корпусе тоже стоял телевизор, но, во-первых, он был черно-белым, а во-вторых, почти всегда выключенным, поскольку Раиса Борисовна категорически запрещала нам его смотреть. Лишь изредка с утра на уроке учительница Елена Николаевна позволяла включать телевизор, когда по нему передавали какую-нибудь учебную программу, которую она считала нужным показать в классе.

Мне также очень понравилась добрая традиция, которую установили дядя и тетя с самого первого дня моего пребывания в их доме. Они прислонили меня спиной к дверному косяку на кухне и отметили на дощечке гвоздем мой тогдашний рост – метр с кепкой, а потом каждый год замеряли его – получилась целая летопись моего взросления, выраженная в сантиметрах. Спустя много лет я так умилился этому косяку с нацарапанными на нем цифрами, что даже хотел выломать его на хрен и забрать себе на память, но дядя Вася не разрешил – он сказал, что вырасти-то я – вырос, а вот ума не набрался.

Честно сказать, своих тетю и дядю, несмотря на все их прекрасное ко мне отношение (совершенно, кстати, мною незаслуженное) я считал людьми излишне строгими и в общем – для меня непонятными. А посему – мало с ними общался. Нет, конечно, если они задавали какой-то вопрос, то нечто невразумительное, типа «да» или «нет», я отвечал. Но сам к ним с расспросами не лез и общения своего не навязывал, чем приводил их в абсолютное отчаяние. Они даже в какой-то момент усомнились в моих речевых навыках: «Олег, а ты вообще разговаривать умеешь?!».

Разговаривать-то я умел, вот только с родственниками своими чувствовал себя довольно скованно. Возможно, что проистекало это от общего недоверия к взрослым, которое, к тому времени, уже почти всецело мною завладело. Тем не менее, дядя Вася и тетя Лида продолжали, как умели, опекать меня, за что я им, конечно, безмерно благодарен!

Интересно, кстати, проследить судьбу гостинцев, которые сердобольные мои родственники периодически привозили мне по доброте своей душевной. Обычно Раиса Борисовна требовала сдавать все передачки ей, объясняя это тем, что если я съем их сразу, то у меня «жопа от сладостей слипнется», а так она будет выдавать мне по несколько конфет в день, и я смогу растянуть удовольствие от поедания посылки на более длительный срок. «Кроме того, – добавляла Раиса Борисовна, – у меня они будут в полнейшей сохранности».

Но однажды я случайно подглядел в замочную скважину, как, оборзевшая до неприличия, Фрекен Бок, сидя в своей бытовке, самым бессовестным образом пожирает мои печенья и конфеты! Это возмутило меня необычайно! Я, разумеется, ей ничего не сказал, но с тех пор взял за обыкновение по возвращению в интернат, тут же раздавать все гостинцы одноклассникам. Родственники даже на меня обижаться стали: «Олег, мы же тебе гостинцы покупаем, а не твоим товарищам!», на что я отвечал, что все равно не смогу их есть в одиночестве. Я же не чмошник какой-нибудь, чтобы тихарить в темном углу передачки!

Помню, как в один из приездов тети и дяди мы сидели на лавочке и разговаривали о моем отнюдь не идеальном поведении, подкрепляя беседу разложенной тут же едой. Только я расправился с большим, наливным яблоком, как к нам подошел какой-то первоклашка из параллельного класса и стал жалобным голоском просить: «Тееетенька, дяяяденька, дайте мне, пожалуйста, покууушать!».

Родственники мои чуть не поперхнулись от неожиданности: «Тебя что, здесь не кормят, мальчик?!». «Кооормят, – снова продолжил канючить он, – но я яблоко хочууу!». Тетя Лида протянула настырному малышу яблоко и тот, вполне удовлетворенный подношением, куда-то тотчас же исчез. Через несколько минут к нам подбежала уже целая ватага сирот, и принялась умолять моих родственников выделить им что-нибудь от щедрот своих. «Вот видите, – улыбнулся я дяде с тетей, – а вы говорите: ешь один!».

Но не всегда мои встречи с родственниками заканчивались столь безобидно. Как-то раз я шел после встречи с ними к себе на этаж и неожиданно внизу, рядом с раздевалками, где хранились наши уличные вещи, меня встретил какой-то взрослый парень из Старшего корпуса. «Ну-ка, иди сюда, пиздюк мелкий!» – приказал он мне. Я в нерешительности остановился, готовый в любой момент дать стрекоча. «Чего это ты тащишь?» – парень в два прыжка подскочил ко мне и грубо вырвал пакет с гостинцами из моих рук. «А-а, вафли, конфеты – спиздил где-то, признавайся?!» – он начал рвать пакет и рассовывать все его содержимое по карманам.

«Отдааай! – что есть мочи закричал я, – это не тебе привезли!». Парень злобно посмотрел на меня и процедил сквозь зубы: «Заткнись, урод, а то порежу!». Но я не унимался, продолжая орать, как потерпевший (собственно, я и был потерпевшим!) чуть ли не на весь интернат. Вдруг откуда-то снизу до меня донесся резкий щелчок, и что-то нестерпимо острое уперлось мне в горло. «Нож!» – замерев от страха, понял я. Стараясь не делать резких движений, я продолжал уже молча и почти не дыша смотреть на своего обидчика.

«Я же тебе сказал, что прирежу – тупой, что ли?! Заткнулся и пошел на хуй отсюда, пока при памяти!» – рявкнул он мне, а потом добавил: «Если кому-нибудь расскажешь, найду и убью, понял?!». Я тихо кивнул головой и совершенно ошарашенный, на ватных ногах поплелся прочь с места ограбления. О том, что у меня отобрали гостинцы, я решил никому не говорить. И ведь не сильно, казалось бы, испугался, но весь год после этого прозаикался. Вот такая она, чертова детдомовская порода: маленькие сироты хитро выклянчивают то, что им хочется, а большие – нагло отнимают…

Впрочем, мы тоже, те еще желторотые разбойники – вели себя порой не самым лучшим образом, мягко говоря! Бывало, что не прочь были почудить или, точнее сказать, – поблудить, когда представлялась такая счастливая возможность. А началось все с чисто анатомического вопроса, приправленного недюжинным детским любопытством. Однажды, нам вдруг очень захотелось узнать, чем девочки отличаются от мальчиков. И наоборот. То есть, интерес к этой животрепещущей теме у нас с девчонками был обоюдный.

Одним словом, интернатскую мелюзгу почему-то страшно заинтересовало устройство половых органов друг друга. Воспитатели обычно называли их «глупостями» и под страхом жестокого наказания запрещали к ним прикасаться. Помню, меня это даже не на шутку коробило. Я думал: «Взрослые скажут фигню тоже! Ну, какие же это на хуй в пизду, глупости?!».

До сих пор у меня стоит в памяти вдохновленное лицо самой отважной исследовательницы своих и чужих гениталий – Верочки Аляповой. Она подошла ко мне как-то вечером перед отбоем, и, поблагодарив за баранки, которыми я обильно угощал ее накануне, спросила: «Хочешь посмотреть мой персик?». Я не знал, что такое персик, но на всякий случай согласился.

Аляпова заговорщически взяла меня за руку и повела в туалет: «Только дай честное-пречестное слово, что никому не скажешь?!». «Чтоб мне не сойти с этого места!» – с пафосом воскликнул я. «Поклянись страшной клятвой!» – продолжала настаивать Верочка. Я поспешно пообещал провалиться в близстоящем унитазе, если нарушу данное ей слово. Мне ужас как не терпелось взглянуть на загадочный персик!

Верочка задрала свое, уже изрядно потрепанное кем-то, платьице, приспустила трусики и… Честно говоря, я был готов к любому повороту событий, но только не к такому головокружительному и умопомрачительному! Совершенно обомлев от неожиданности, я принялся зачарованно разглядывать то, с помощью чего, хитро превратившиеся в женщин, девочки начинают впоследствии сводить с ума возмужавших, но не ставших менее любопытными, мальчиков. На следующий день я, напрочь позабыв о своей унитазной клятве, растрепал одноклассникам про чудесное наваждение, испытанное мною в туалете, и они тоже решили полакомиться фруктами.

Чтобы Верочка была посговорчивее, мы взяли с собой целый пакет баранок, и она голенькой крутилась перед нами до тех пор, пока не слопала их все! К сожалению, после этого Аляпова недолго продержалась в нашем интернате – видимо взрослые, прослышав о ее сексуальных семинарах, поспешили, подальше от греха, переправить чересчур развратную малолетку в какое-то другое, более закрытое и строгое учреждение.

Глава 9

Ведь так не должно быть на свете,

чтоб были потеряны дети

    Из «Песенки мамонтенка», на слова Дины Непомнящей

Уж не знаю, за что Раиса Борисовна так осерчала и взъелась на детдомовцев: то ли из-за нашего зачастую хулиганского (каюсь) поведения, то ли по причине своего гадкого характера, да только она нас иначе, как «малолетними дебилами» не называла. Так и говорила: «Сукины дети, вы что, не понимаете, что должны вести себя тише воды и ниже травы?! Или вы думаете, мне доставляет большое удовольствие с вами, недоумками, тут нянчиться?! Ваши родители – алкаши и тунеядцы, от вас отказались, на государство все спихнули, а мне теперь за всех отдувайся?!».

Раиса Борисовна вообще все время ругалась. Возможно, так ей было легче справиться с тем тяжелейшим стрессом, который она испытывала, работая с нами. Бедную воспиталку заводила любая, несанкционированная ею, мелочь, и она тут же выходила из себя! Чтобы прослыть «мерзкими сволочами и дегенератами», нам достаточно было лишь громко пробежать по коридору. В таком случае Раису Борисовну буквально выворачивало наизнанку: «Ну, что вы носитесь, как в жопу раненые?! Спокойно ходить не умеете, раздолбаи хреновы?!». Если же кто-то из мальчишек пытался возразить ей, она перебивала его словами: «Не умничай! Ты что забыл, что ты идиот?!».

Вскоре подобное обращение стало для нас настолько привычным, что мы попросту перестали на него реагировать. Как говорится, хоть горшком назови, только в печь не ставь! Мы бы скорее удивились, если бы к нам обратились по-человечески: «Дорогие ребята», скажем, или «Уважаемые дети» – вот это было бы как гром среди ясного неба, покруче любого ругательства!

А вообще, все это печально, конечно. Попробуйте-ка изо дня в день говорить своему ребенку, что он – полнейшее, абсолютное ничтожество! Что из него в результате вырастет? Правильно – это самое ничтожество, и ничего больше! Доброе слово – оно ведь как вода, без него засыхает человек, и то, что детдомовцы зачастую становятся такими жестокими, объясняется, в том числе и тем, что их с самого детства за людей не считали. Вот они и озверели…

Честно признаться, меня еще тогда, в отроческом возрасте всегда поражало, как плохо взрослые знают и чувствуют детей. Понятно, что мало кто из них ставит перед собой такую задачу, и все же, – недоумевал я, – неужели они сами не помнят себя малышами? Словно какое-то ужасное беспамятство поразило этих людей, после чего они напрочь забыли, о чем мечтали когда-то, и на что надеялись! В то время как я, простой первоклашка, понимал их вполне. Странные все-таки эти взрослые – вроде выросли и поумнеть должны, а глупее маленьких, ей богу! Как будто и не были они никогда ребятишками и не испытывали этого щенячьего восторга и благоговейного ужаса от накатывающей на них и бьющей через край жизни!

Вспомните, когда вы были детьми – ваши мечты не знали границ! Как на крыльях чудесной птицы вы устремлялись с их помощью на такую заоблачную высоту, что аж дух захватывало! Вам было доступно любое, самое невероятное волшебство и вы были готовы, ради прекрасной цели, совершить какой угодно сказочный подвиг! Но прошли годы, вы повзрослели, и стали «как все», превратившись со временем в обычное, унылое говно, вечно недовольное жизнью. А все потому, что предали себя – того маленького, отважного героя, которому все было по плечу!

И все же представить, скажем, Раису Борисовну маленькой девочкой я никак не мог, хотя и понимал, что она ею, разумеется, была. Но всякий раз, когда я призывал на помощь свое воображение, оно мне с готовностью рисовало все ту же толстую и противную Фрекен Бок, только маленького роста. Наверняка наша будущая мучительница в детстве производила на окружающих самое удручающее впечатление, а уж когда выросла, то и вовсе разочаровала всех!

Помимо извечных своих оскорблений Раиса Борисовна постоянно попрекала нас куском (не своего, заметьте!) хлеба: «Только жрете и срете, как голуби – никакой пользы от вас нет, дармоеды!» – говорила она. А потом еще и добавляла возмущенно: «Вы из меня когда-нибудь всю кровь выпьете!». Этим замечанием Раиса Борисовна вводила меня в состояние окончательного ступора – я никак не мог понять, как ей хватает наглости заявлять подобное, ведь кровь из нас пила именно она!

Но как разительно преображалась эта шельма, когда к нам приезжали какие-то посторонние люди. Ее словно подменяли – она тут же представала в образе любящей и многострадальной матери, которая печется о несчастных детках, брошенных на произвол судьбы. Незадолго до приезда гостей в интернате объявлялась генеральная уборка, и мы с утра и до вечера щетками до блеска драили полы и натирали стены. Нередко эта «битва за чистоту» продолжалась по несколько дней, совершенно изнуряя и выматывая нас.

После того, как интернатское жилище приводилось в надлежащий порядок, откуда-то из недр бытовки доставалась новая одежда, в которую нас поспешно обряжали. Раиса Борисовна лихорадочно (комиссия на носу!) осматривала наш внешний вид и делала необходимые наставления: «Дети, сейчас приедет шефская делегация, вы должны показать, как вам здесь хорошо живется, понятно? Кто бы и что у вас не спросил, отвечайте только одно: у нас все прекрасно! И не дай вам бог, мерзавцы, брякнуть что-нибудь другое!».

По приезду шефов нас всем скопом загоняли на сцену в актовом зале школы и заставляли участвовать в специально разыгрываемом для таких случаев спектакле. Сначала слово брала Раиса Борисовна, которую прямо-таки распирало от желания пустить пыль в глаза приехавшим гостям. «Мы очень благодарны нашим дорогим и любимым шефам за то, что они, невзирая на всю свою занятость, не забывают про разбитые детские сердца, которые мы, советские педагоги, здесь каждодневно врачуем! Так давайте же делать это вместе, чтобы ни один маленький сиротка не остался без любви, которую каждый из нас, так сказать, в состоянии ему подарить!» – извивалась ужом Раиса Борисовна. «Вот чешет, падла!» – со смешанным чувством гадливости и удивления думал я. Меня уже тогда, в раннем детстве, поражали люди, умеющие примерять на себя по сто одежек и вешать лапшу на уши окружающим.

В это время шефы испуганно и виновато жались друг к дружке в зале – ведь любви к нам, о которой так увлеченно вещала хитро сделанная воспиталка, у них еще не было, а некое подобие соболезнования, судя по глазам, уже присутствовало. Они смотрели на нас, как на неведомых, диковинных зверюшек, и совершенно не понимали, как им надлежит вести себя дальше. По окончанию своего выступления Раиса Борисовна подавала нам условный сигнал, и мы довольно бодренько, с чувством, с толком, с расстановкой затягивали выученную накануне песню:

«По синему морю, к зелёной земле
Плыву я на белом своём корабле.
На белом своём корабле,
На белом своём корабле.
Меня не пугают ни волны, ни ветер, -
Плыву я к единственной маме на свете.
Плыву я сквозь волны и ветер
К единственной маме на свете…»

После этих куплетов на глазах у многих шефов появлялись непрошенные слезы – они смахивали их платочками и с жалостью взирали на нас, вероятно, подумывая уже об усыновлении. А мы, тем временем, продолжали добивать их своими писклявыми голосами:

«Скорей до земли я добраться хочу,
«Я здесь, я приехал!», – я ей закричу.
Я маме своей закричу,
Я маме своей закричу…
Пусть мама услышит,
Пусть мама придёт,
Пусть мама меня непременно найдёт!
Ведь так не бывает на свете,
Чтоб были потеряны дети.
Ведь так не должно быть на свете,
Чтоб были потеряны дети.»

На этих словах шефы рыдали уже так, что мне становилось за них страшно! Я вообще не любил никому рассказывать, что у меня нет матери, потому что видел, как тяжело обычно взрослые воспринимают подобного рода информацию. Они начинают краснеть от волнения, ерзать на месте и даже плакать, что меня всегда очень смущало. Дабы не доставлять им такого неудобства и не причинять излишних страданий, я всегда скрывал факт своего сиротства и совершенно не понимал, зачем Раиса Борисовна так нагло эксплуатирует эту тему? Но Фрекен Бок прекрасно знала, что делала – ей важно было вместе со слезами выжать у шефов как можно больше сладостей, до которых она была большая охотница.