Детский бог

Впрочем, справедливости ради стоит заметить, что чувство страха он начал утрачивать раньше. Сразу после смерти Маши. Даже в Москве, на вступительных экзаменах в медицинский, когда решалась его будущая судьба, он чувствовал лишь холодок на кончиках пальцев.

А потом и вовсе стало хорошо. Койка в общаге, работа в ночную смену – красота. Так в полном спокойствии и вкатился в совершеннолетие уже истинным самураем. Про самураев это он начитался, когда еще в школьные времена в библиотеке подрабатывал. Он много читал, а потом рассказывал теть Люде, которая его подкармливала. Там, в прошлом.

Ну да бог с ним, с прошлым. Его он похоронил вместе с Машкой.

Иногда только в голове заходился протяжно тоненький голосок: «виноват, сам виноват, не уберег, не увез, отсиделся за ее спиной». А потом другой, мужской, да построже: «сама виновата, дура, бабы – все б. ди, вот так им и надо…»

От этих голосов не помогала ни водка, ни портвейн, ни песни под гитару с однокурсниками, ни секс с однокурсницами. Особенно осенью, как дело шло к ноябрю, когда умерла Маша, и дни начинали скрючиваться, плесневеть, превращаясь в огрызки, так становилось особенно тяжело. Можно сказать, невыносимо.

Но Саша-самурай нашел управу. А точнее, так: он нашел свое призвание. Вычленил личную функцию в графике мироздания. И голоса тут же смягчились, перестали скрести изнутри его череп, перекатываться червивым клубком.

Саша Гирс не сразу догадался, что должен стать хирургом, но понял, что для собственного спасения нужно спасать других. Оказалось, он создан для спасения человеческих жизней. Это было встроено в формулу его крови на уровне пренатальной алхимии. А еще получалось так, что каждая вытащенная им с того света жизнь кормила, насыщала и на время заставляла замолчать сосущие душу голоса.

Вероятно, будь он менее амбициозен, он мог бы найти свое призвание в рядах пожарных или аварийно-спасательных отрядов. Физиологии у него хватило бы на любую изнурительную работу. Декорации были не так важны, как тот факт, что каждый день обретает практический, осязаемый смысл, если благодаря тебе кто-то остается жить. И не гипотетически, не на бумаге, а когда держишь в руках раздавленную, обожженную или пораженную болезнью плоть, и под твоими руками эта плоть обретает дыхание. Видеть, как чье-то сердце начинает заново биться в твоей ладони, – это была зрелая эрогенная зона Александра Гирса.

Вообще выходило, что Александр во всем преуспел. Он был почти неуязвим. На курсе по психиатрии он узнал, что такое бывает. Когда чувства тебя слишком беспокоят, психическая система их как бы прячет, чтобы они не надоедали, не ранили, не вонзались острыми шипами и не терзали душу.

Саша сообразил, что с ним примерно это и произошло. Он не вспоминал о детстве, почти не думал о сестре, и жизнь его потекла в ровном и нужном направлении. Интенсивно, небесцельно.

В личном у него тоже было хорошо. Женщины отдавались ему легко и с видимым удовольствием, а что еще нужно, когда тебе двадцать или двадцать пять. Разговоров в общаге только о сексе и было. Иногда на соседней койке по ночам происходила веселая возня, и тогда сквозь сон ему казалось, что он посреди гудящего улья и сам вот-вот взорвется то ли медом, то ли сотнями жалящих пчел.

Пришлось срочно осваивать новые горизонты. Наука страсти далась ему без труда. Он был немного плотнее, чем нужно, лицо его, вполне мужественное, должно быть, портили слишком выпуклые глаза, но он был сильным и знал, чего хочет. Этого оказалось вполне достаточно.

Его влекло к хрупким легким девочкам, но такие ему почти не встречались, все больше попадались крупные, ухватистые, с круглыми ляжками и тяжелой грудью. Теплые, мягкие женские тела, пахнущие пряным островатым потом, трущиеся о него с усердием и полной отдачей, развлекали его, но не забирали. Он с удовольствием трахал всю эту кавалькаду плоти, тискал ее, кончал с радостью, а потом шел заниматься тем, что действительно питало его душу. Тем, что составляло основу его жизни. Учиться. Учился он блестяще не по протоколу, а вообще.

Когда практика подошла к концу, он буквально вымолил у старшего хирурга разрешение присутствовать на операции. Хирург с сухим вытянутым телом и ощетинившимся подбородком был больше похож на полковника.

Он крепко затянулся и прогоркло сказал:

– Оперировать собрался? Ага. Ну давай, смотри, не обделайся.

Но все-таки пустил, и в тот день Гирс впервые попал в операционную. И не на какое-нибудь вульгарное удаление аппендикса. А на аортокоронарное шунтирование.

Предбанник, халаты, маски – культовая униформа для культового пространства, где правили бал строгость, точность и холодный ум.

Хирургия – чудесная область, где врачу многое подвластно, но кардиохирургия… Это совсем другое дело. Сердце – наркотик. Прикоснешься к нему, и обратной дороги нет.

Так и произошло. В ординатуру он поступил сразу, не испытывая сомнений в выборе. Кардиохирургия! Что может точнее отражать саму идею его личности. Исцелять патологии сердца, выигрывать гонку со смертью.

Он мечтал соединять кончиками пальцев трепещущие соцветия сосудистых пучков, вдыхать жизнь в утомленные сердечные артерии. И в этом он преуспел. Все в его работе вызывало в нем эйфорию. У него обнаружилась настоящая тяга к сердцам. Он любовался ими, выхаживал, останавливал, ремонтировал и снова возвращал к жизни, каждый раз удивляясь пружинистой магии сердечных сокращений.

Чистота движений и мысли достигалась бесконечными тренировками рук, памяти, внутренней организации. Чтобы выдерживать мощные перегрузки, одного адреналина – впрочем, щедро выделяемого молодыми надпочечниками – было мало. Необходимо было расширять и упражнять психический резервуар, с каждым днем становиться выносливее и спокойнее.

Бесконечность часов, тысячи надрезов, сотни клапанов миокарда, трепещущих, словно крылья мотылька. Открытые артерии, закрытые швы. Существование в ритме сердца.

Моменты, когда, побросав окровавленные халаты, они с интернами и ассистентами хирургов сидели в раздевалке, облегченно вздыхая, шутя, напевая что-то себе под нос, были самыми ценными минутами близости, какие бывают только там, где рядом ходит погибель. Ну или в спортивных раздевалках после матча.

Кардиохирургия стала основой всего. Он вручил профессии всего себя, она ответила взаимностью и возносила его все выше и выше.

Он всегда знал за собой качество, необходимое каждому, кто хочет добиться успеха. Он умел принимать решения и следовать своему выбору. Александр Гирс справедливо полагал, что многим докторам не хватает отваги своевременно принимать важные решения и нести за это ответственность. Многие предпочитают подождать, понаблюдать. И это промедление, вызванное нерешительностью врача, часто стоит пациенту жизни.

Гирс дефицитом решительности не отличался.

В городе N было отвратительно. Здесь все напоминало Гирсу его родные места. Прокисшее небо, грядки щербатых домов, слепой запах тоски.

Впрочем, так было не везде. На двух центральных улицах свежая жизнь понемногу пробивала себе ход, вероятно, кто-то из действующих чиновников бегал по этим закоулкам много лет назад и теперь обратил благосклонный взор в сторону детских воспоминаний.

Гирс оказался здесь волею фортуны. Проходил очередную стажировку на кафедре хирургической кардиологии у профессора Р. Профессор, очевидно, был большой консерватор или большой гуманист – так или иначе, он работал в своем родном городе, и, по слухам, этот год был последним, когда профессор практиковал. Для Гирса возможность поработать с ним, пусть и у черта на рогах, оказалась большой удачей.

Когда в приемное отделение привезли полумертвую девочку, было четыре часа утра.

Гирс отчетливо помнил: вот он вместе с санитаром разрезает тонкими ножницами коричневое шерстяное платье, и оно распадается, словно луковая шелуха, а под ним – розово-синяя плоть. Кое-где ткань пропиталась кровью, пристала к липким чавкающим ранам.

Он только раз взглянул на разлившуюся по ее телу черешневую синеву побоев, на кожу, словно вывернутую наизнанку, на кровоточащие лоскуты вместо колен и понял, что будет оперировать сам. К тому моменту в больнице не было ни одного врача, способного держать скальпель. Травматолог запил еще три дня назад, а дежурный врач отпросился на пару часов, и Гирс согласился его подменить.

У судьбы много личин. Его явилась в растерзанном теле, прикрытом остатками школьной формы.

Во время работы нет и секунды думать о постороннем, но верное сердце Гирса тогда снова пнуло его в ребра и мучительно сжалось, что делало в исключительных случаях.

«Господи! Что за люди! Что за мудаки?! Кем надо быть, чтобы такое творить с ребенком!» – единственная мысль, которую он ясно помнил из той ночи.

Длинной и стремительной ночи, которую он провел, накладывая аккуратные стежки на одинаковом расстоянии, заново сшивая тонкую кожу Полины.

Если Гирс не ночевал в больнице, то приходил рано утром, часов в шесть, заваривал сладковатый растворимый кофе из общей банки – три ложки на стакан кипятка – и шел в палату к Полине.

Ритуал повторялся каждый день. Тыльной стороной пальцев он касался ее лба, то горячего и покрытого крошечными капельками испарины, то прохладного и матового. Он сверялся с данными, снятыми медсестрой, и перепроверял их сам. Давление, температура, иногда моча и кровь. Затем швы. Ровные, пунцовые швы, к которым он каждый день прикасался ватным тампоном, смоченным в стерильном растворе. В этот раз он действительно контролировал ситуацию. И антибиотики здесь были ни при чем.

Сначала он рассматривал ее тело с пристрастием, которое объяснял себе чувством профессиональной ответственности. Он складывал из нее пазл, который должен был сойтись в нужное ему время в нужной форме. И пазл сходился. С некоторых пор он сходился почти всегда.

Она довольно быстро пошла на поправку. Молодые ткани хорошо регенерировали, сломанная ключица вела себя прилежно, кожа стягивалась вокруг свежих розовых шрамов, синяки из черных становились жемчужно-голубыми, переливались желтизной и постепенно бледнели.

Тогда он словно впервые ее увидел, выдохнул запах смерти и вдохнул жизнь. Она была точь-в-точь как ему мечталось. Точнее, ему никогда ни о чем таком не мечталось. Но, разглядев ее однажды, он почувствовал, как, помимо его воли, она встраивается в него и точно попадает в некий неведомый трафарет души.

Через неделю зайдя в палату к Полине, Гирс обнаружил, что отеки на ее лице наконец спали, позволив векам открыться. Глаза у нее оказались северные, голубые. С тонкой опушкой светлых ресниц. А скулы немного татарские, высокие, вразлет, со щепоткой нежных веснушек.

Сегодня Гирс планировал сам снять швы над ее левой бровью.

Приблизившись к Полининому оживающему лицу, он осторожно подцепил нитку и быстро, аккуратно вытянул ее из шва. На лбу раны были неглубокие, с маленьким расхождением тканей, и Гирс внутренне порадовался, что после его точной работы при должном уходе рубцы будут совсем незаметны.

«Хорошо, что сам зашивал. Было бы жалко такое испортить…» – пронеслось у него в голове, и он точно не понял, относилось ли это к лицу девушки или к его работе.

Но одно Гирс знал наверняка: эту девочку он спасет, и, может, тогда наскоро забытая Машка перестанет подмигивать ему по ночам из своей могилы.

Жизнь бывала разная, но чаще – не соскучишься. Даже если выдавалась свободная минутка, а это случалось все реже.

После того как он привез Полину в Москву, дни стали еще длиннее, а ночи вообще пропали. Полина оказалась целительным зельем: почти ребенок, но женщина, внешне почти как его сестра, но на самом деле – жена. И делать с ней положено то, что делают с женами.

И он делал. Без устали прорываясь через ее тело к самому себе. Рьяно наверстывая годы детства, когда к единственному любимому созданию нельзя было прикоснуться.

Как он выжил тогда почти без сна, он не знал. Наверное, азартное чувство любви, предвкушение нового. Поминки по пережитому: «Теперь-то все будет иначе». Ни тебе голосов, ни пустых бутылок, ни пыли в ванной…

Когда родилась Вика, он впервые испытал страх смерти. Он впервые по-настоящему почувствовал смертным себя. Он почувствовал, что конечен, что жизнь обязательно кончится.

Он ощутил возраст и с самого первого дня своего отцовства стремительно старел. Старел так же быстро, как росла его дочь.

Последние лет десять он казался себе вечным, неуязвимым, почти идеальным. Теперь он постоянно терзался ощущением собственной беспомощности. У него есть ребенок. И эта крошечная мягкая девочка с морщинками на круглых мягоньких пятках может умереть тысячами разных способов. И он тоже может умереть, оставив ее одну, маленькую, беззащитную.

Он тревожился. Ему всюду виделось несовершенство. Он наблюдал неловкость Полины, молодой матери, которая сама едва вышла из школьного возраста, и спрашивал себя: почему он выбрал именно ее.

Ошалелость влюбленности миновала и уступила место чему-то новому. Ответственности за кого-то, кто не твой пациент.

Чувство, что теперь он дважды отец, крепло день ото дня, и нельзя сказать, чтобы это чувство ему претило. Он просто не мог взять в толк, как все так стремительно переросло из кромешного лихого одиночества в уязвимую семейную любовь.

Особенно странной была скорость, которую набрала жизнь. Почему-то сонное, безропотное детство под костлявым Машкиным крылом длилось вечность и никак не хотело заканчиваться. А сейчас, когда все, наконец, стало хорошо, время неумолимо неслось вперед.

Саша Гирс был счастлив.