Домой

Арсений Васильевич рассердился:

– Ну вот что ты за человек? Мы о чем говорили? Ты сейчас с такими разговорами и домой пойдешь? К матери с сестрами? А?

– Нет! Я только вас спросил… я дома так не буду. Я понял все, Арсений Васильевич! Я буду стараться, правда!

– Ну вот и хорошо. Будем надеяться, обойдется. Иди домой, сынок, вечером зайду к вам. Или ты зайдешь – как получится. Ну, беги!

Володя кивнул и вышел. Арсений Васильевич заглянул к Нине – она по-прежнему спала в кресле.

– Как город изменился… – грустно заметила Нина.

Володя угрюмо кивнул. За последние две недели он как будто стал старше и серьезнее. Нина понимала – тревога за отца, страх за мать и сестер не дает ему покоя. Она и сама теперь все время боялась – если увели Якова Моисеевича, то ее и отец не от чего не застрахован. Арсений Васильевич утешал ее:

– Ты сравнила! Он инженер, а я кто? Никто. И лавку я отдал – сам, добровольно, вон и бумага имеется, да не одна. И еще мандат достал – что благонадежный, важным человеком подписана, немалых денег стоила.

Но Нина видела, что и ему тревожно.

Арсений Васильевич послал их немного погулять, велев далеко не отходить и, если что, сразу бежать домой.

Они дошли по Можайской до Загородного – к церкви. Володя прислонился к ограде, и Нина посмотрела на него с тревогой – бок у него болит по-прежнему, наверное, но разве он скажет, упрямец… и к врачу не захотел идти, сказал – само пройдет. Она подошла к нему ближе:

– Не холодно тебе?

– Ну что ты все – холодно, холодно! – с раздражением бросил он, – не холодно мне, хорошо все.

Нина не обиделась. Бедный мальчик… Софья Моисеевна совсем сбилась с ног, ходит по тюрьмам, пытается узнать, где муж. Эля сидит с Анютой, Володя совсем неприкаянный. Софья Моисеевна начала менять вещи, Арсений Васильевич предложил было свою помощь, но она отказалась. Она вообще теперь всего боялась.

Володя вздохнул:

– Не сердись на меня.

– Не сержусь.

– Я все время думаю – жив ли папа? – спросил он дрожащим голосом, – ведь если нет…

Нина сжала его руку:

– Володенька, надо надеяться.

– А если нет? – повторил он упрямо.

Помолчав немного, он продолжил:

– Я все время о нем думаю – хочу только хорошее помнить, а не получается. Вчера мама про Оллила сказала, а я сразу вспомнил, как он меня на даче как-то ремнем отстегал – не очень больно, но стыдно, противно… я на всю жизнь запомнил. Это за мячик, помнишь, я тебе писал? Как я его тогда ненавидел, ты бы знала! Мечтал, чтобы он умер, пропал, чтобы не было его нигде. И другое помню – как я маму после обеда не поблагодарил, а он мне за это запретил на елку идти. Как в темной комнате маленького запер, а я темноты тогда боялся. Гулять запрещал… Мне так за эти мысли стыдно сейчас, он мучается там, я его люблю, люблю, понимаешь? Но почему он со мной так? Разве со мной по-другому – нельзя было? И мне… тяжело о нем думать.

Нина не знала, что сказать. Впервые Володя заговорил с ней о таком личном. Она знала, что их отношения с отцом далеки от идеальных, знала, что Володя отца немного боится, но знала и то, как он восхищается им и гордится – таким умным, элегантным, образованным.

Володя повернулся к ней:

– У тебя ведь с папой – не было такого?

Нина пожала плечами:

– Не было, конечно. Нет, и я могла дел натворить – как-то коробку конфет большую распотрошила и половину съела, а коробку надо было уже по адресу отсылать. Папа недоволен был, конечно. Сказал, что мне уже пора соображать, что теперь ему надо как-то оправдываться перед заказчиком… неловко вышло. А еще я как-то раз с подругами гулять ушла и заблудилась, домой нас городовой привел. Папа тогда сказал, что я могу гулять теперь только от Горушки и до дачи со львами, раз дорогу не могу запомнить и время на часах узнавать не могу.

– Я тебе всегда завидовал… – вдруг вырвалось у Володи.

– Завидовал?

– Ну да… ты отца вообще не боишься, все ему рассказать можешь. Мне тоже так хотелось всегда. А теперь – может, уже вообще никак не будет…

Нина крепко взяла его за руку:

– Пойдем-ка к нам. Ты замерз, я тебе чаю дам. Папа придет, может, еды принесет какой-нибудь.

Володя послушно пошел за ней. Дома они сели пить чай, Нина рассказывала что-то про Галич, Володя – про книгу, которую читал.

Вечером Нина рассказала об их разговоре Арсению Васильевичу. Тот вздохнул:

– Ну ничего, Нина. Главное, чтобы Яков Моисеевич был жив, а там уж разберутся. Строгий он, конечно, но, может, с мальчиком так и надо? Я… я не знаю. Ты же знаешь, что братик твой… А Володе скажи – пусть не переживает, какие мысли есть, такие и есть. Вы ведь дети еще в конце концов.

– Он вернется?

– Надеюсь, маленькая моя.

– Папа, тебя не арестуют?

– Не хотелось бы. Ниночка, если что – ты все знаешь, сразу к тете Лиде.

Нина кивнула. Они давно все обговорили – еще когда все только началось. Отец успокаивал ее как мог:

– Я, скорее всего, никому не нужен, лояльный, вон на службу сразу устроился… да и по мандату в каждом кармане. Так что ничего, наверное.

Но Нина все равно нервничала. Отец приходил теперь поздно, и она почти целый день сидела у дверей, ожидая стука в дверь. Отец поспешно входил, обнимал ее, внимательно смотрел в глаза:

– Девочка моя, как ты?

Нина зябко дергала плечами:

– Да ничего…

– Холодно? Сейчас печку растопим.

– Давай…

– Что-то Володя давно не заглядывал, – заметил как-то Арсений Васильевич, растапливая печку, – ты бы зашла к нему?

– Потом, – рассеянно сказала Нина, – потом зайду.