Клятва вечной любви

Дома у них было очень чисто и красиво. Особенно в зале, где и мягкая мебель, и хрустальная люстра, и цветной телевизор. Но все равно ему больше нравилась их старая квартира. Она хоть и была двухкомнатной с частичными удобствами, но в ней жилось как-то легче. И улицу ту он любил больше. Состояла она из двухэтажных кирпичных домов и частных деревянных, около которых были разбиты палисадники, где росли кустарники, ирисы и шиповник. По улице бродили куры, клубилась пыль и летали комки тополиного пуха, а в конце ее, если спуститься с пригорка, текла быстрая, мелкая, жутко холодная речка.

Стас тяжко вздохнул, вспомнив те времена. Здорово было! Хотя, если рассудить, то и здесь ему живется не так уж плохо. Конечно, до речки теперь идти минут двадцать, и в палисадниках кроме чахлых саженцев только трава, но зато рядом стадион, школа, клуб. Все хорошо, только девчонки надоедают постоянно – записочки пишут, обниматься лезут. Противно же, честное слово! Одна Верка нормальная. И почему ее все так не любят? Ну и что, что на белобрысую японку похожа, разве она виновата? Правильно отец говорил, ей и так несладко с такой внешностью, а тут еще дворовая ребятня Опарышем ее обзывает. Надо, говорит отец, девочке помочь, защитить. А Стас не против. Ему тоже не нравится, когда на человека нападают только потому, что он не такой, как все. Вот и мать Веркину невзлюбили. Почему? Да потому что у нее мужа нет и не было, говорят, никогда. Может, и правда не было, да только кому какое дело! Вот так рассуждал Стас. И отец его так же считал, поэтому и помогал Чайкам (это фамилия такая у Веры и Ульяны), хоть мама и ругалась. «Я – коммунист, – говорил папа, – и обязан людям добро делать, а ваши предрассудки мне противны». Стас не знал, что такое предрассудки, но общий смысл папиных слов уловил и подписался под каждым, даже под непонятным.

Вообще отец для Стаса был непререкаемым авторитетом. Ему он доверял, к его речам прислушивался. Да и внешность хотел бы иметь папину – может, тогда бы девчонки к нему не липли. Вон отец какой строгий, суровый, но красивый, вернее, не красивый, а, как шушукались соседские тетки, привлекательный: смуглый, носатый, с квадратным подбородком, пронзительными карими глазами и густыми, сросшимися на переносице бровями.

Короче, отца Стас уважал. А мать любил безмерно. Ему нравилось в ней все: и красота, и сдержанность, и умение держать себя в руках в любой ситуации, и даже холодность. Да, с другими она была холодна. Со всеми, даже с мужем, но только не с ним. Стаса она обожала, ласкала и лелеяла, сын же готов был ради нее на все. Однажды, в день ее рождения, он опустошил цветочную клумбу перед клубом и положил охапку бархоток к ногам мамы. Конечно, ей потом пришлось заплатить штраф, но она ни разу не упрекнула Стаса за столь необдуманный, но романтичный поступок. Да и как она могла обвинить сына в том, чего всегда ждала, но не могла дождаться от мужа, – безумства?

Даже когда Виктор за ней ухаживал – упорно, настойчиво, преданно, он никогда не позволял себе романтических безумств. Если визит, то минута в минуту, если прогулка, то по определенному плану, если цветы, то покрупнее. Виктор был педантичен, прагматичен, даже приземлен, но напорист, как торнадо.

Познакомились будущие супруги Радугины в сельхозинституте. Ольга там училась, а Виктор чинил канализацию: она была успешнейшей студенткой, он – приходящим сантехником. Он влюбился в нее сразу, она в него – только когда поняла, что у нее нет выбора.

У Ольги к тому моменту, как Радугин выбрал ее своей дамой сердца, был жених-аспирант и дюжина поклонников, у Виктора не было ничего, даже квартиры. Но его это не останавливало. Каждый вечер он встречал ее у аудитории, а если Ольга не приходила на занятия или пряталась от надоедливого слесаря, то находил ее и дома, и в укрытии – по наитию. Он бил ее ухажеров. Он втерся в доверие к ее родителям. Он даже их собаку заставил признать себя. Ольга не знала, куда ей деваться от его любви. Конечно, если бы он был груб, несдержан, она бы… Но Виктор всегда оставался с ней безукоризненно галантным, внимательным – и непоколебимым, даже когда она обрушивала на него проклятия.

Прошел год. Аспирант, устав от тени своей невесты в лице крупного, широколицего, бровастого парня, ретировался. Другие поклонники разбежались еще раньше. Остался только Виктор. Но и тогда у Ольги не было даже мысли о том, что этот деревенщина в чистеньком убогом костюмчике станет ее мужем. Она еще не знала, что от судьбы не уйдешь.

Через полгода Виктор пришел свататься. Ольга истерически рассмеялась, швырнула букет из трех гвоздик ему в лицо и сказала все, что о нем думает: «Ты – быдло, ничтожество, дегенерат и неудачник». Он стоически выслушал ее отповедь, развернулся и пропал из Ольгиной жизни. Как она думала, навсегда.

Но она ошибалась. Как только Ольга перестала вздрагивать, когда кто-то звонил в их входную дверь, Виктор объявился: он подошел к ней в коридоре института, показал зачетку и ровным, уверенным голосом сказал следующее: «Я поступил в вуз, через пять лет стану молодым специалистом, еще через пять начальником цеха, в тридцать я буду замдиректора, в сорок директором, в пятьдесят председателем обкома партии, в шестьдесят генеральным секретарем ЦК КПСС. Станешь моей женой?»

Сначала она хотела снова поднять его на смех, унизить, оскорбить, но что-то в его темных, почти черных глазах заставило ее задуматься. И поверить ему.

Его женой она стала лишь спустя пять лет, когда он с красным дипломом закончил институт.

Эту историю Стас знал наизусть, правда, без ненужных подробностей. Из нее он сделал два вывода: первый – мужчина всегда должен добиваться своего, второй – любовь творит чудеса. Последнее не переставало его удивлять, а вот первое он безоговорочно принял как свой девиз. Он станет таким же сильным, упорным и уважаемым человеком, как и его отец.

И сейчас Стас вздернул подбородок, сдвинул брови, пытаясь сымитировать отца, и грозно глянул на смешного розовощекого мальчишку в зеркале. Мальчишка надулся, выпучил глаза, а потом залился безудержным хохотом. У него был повод для радости – ведь скоро первое сентября.

* * *

Стоял изумительный день. Небо было чистым, солнце по-летнему ярким, ветерок, теребящий еще зеленую листву, ласковым. Шура подтянула гольфину, встряхнула букет астр, сворованных в соседнем саду, и, шикнув на кур, направилась к школе.

Площадь перед ней уже была запружена нарядными детьми и их родителями. На фасаде алел транспарант «1 сентября – День знаний!», висели воздушные шары и флаги. Из рупоров неслась бодрая пионерская песня. На флагштоке посреди площади болталось еще не поднятое красное знамя.

Шура влилась в толпу. Протиснулась к крыльцу. Встала на ступеньку. Вообще-то на первую торжественную линейку ее должен был провожать отец (мама трудилась уборщицей в этой школе), но он дрых после вчерашнего перепоя, и Шура решила его не будить, дабы не опозориться перед будущими товарищами. В конце концов, не маленькая, сама разберется куда идти.

В рупоре затрещало, марш оборвался, дети насторожились, родители взволнованно зашептались: «Начинается, начинается…» Но после секундного молчания рупор выплюнул новый аккорд. Все опять загалдели. Шура, удобно стоявшая на возвышении и имевшая возможность обозревать всю площадь, заинтересовалась одной парой. Пара была странная: хрупкая женщина с косой и тонким лицом, совсем не подкрашенным, и белобрысая девочка с нелепым бантом. Вернее, бант был нормальным, как у всех – белым, гофрированным, но очень уж смешно он смотрелся на маленькой головке незнакомки да еще по цвету сливался с волосами, поэтому казалось, что это не красиво завязанная лента, а уродливый нарост на темени.

Шура горделиво тряхнула головой. Конечно, у нее волосенки тоже жидковаты, но по сравнению с паклей белобрысой девочки – они просто грива… И вообще, почему она так переживала, что будет выглядеть хуже всех? Может, форма у нее и не новая, и гольфы ей подарили, и портфель мальчишечий, но та девочка с покрасневшими глазками смотрится много хуже ее, хоть на ней и новехонькая одежда.

Уверившись в своей неотразимости, Шура потеряла к незнакомке всякий интерес. Она перевела взгляд в другую сторону и увидела, как от близстоящего кирпичного дома в ее сторону направляется мальчик. Шура хотела махнуть ему приглашающе, типа залезай ко мне, познакомимся, но так и осталась стоять в бездействии. Рука, занесенная было для взмаха, повисла, слова застряли в горле, а весь окружающий мир вдруг исчез, даже бравурная песня и треск из репродуктора, казалось, оборвались. Все перестало существовать в тот миг, когда Шура разглядела лицо мальчишки.

Она не поверила, что такие глаза и улыбка могут принадлежать обычному пацану с соседней улицы. Этого просто не может быть! Мальчик, который стремительно шел в ее сторону и небрежно помахивал огромными гладиолусами, не иначе как принц из сказки. А его волосы! Ни у кого, даже у старшеклассников, нет такой прически. Шура огляделась, так и есть, все мальчики пострижены традиционно, «под 40 копеек» – ровная челка, обрубленные виски. А у этого Маленького принца длинные локоны, блестящие, темные, отливающие золотом, спускающиеся почти до плеч. А еще у него была ямочка на подбородке…

Красавчик был уже совсем близко. Шура подалась вперед, надеясь, что он идет к ней не случайно и теперь, забравшись на ступени, скажет: «Привет, как тебя зовут?» Но он даже не посмотрел на нее, просто вспрыгнул на перила, перекинул ноги через них, скатился вниз и, все так же размахивая букетом, понесся к белобрысой девочке. Дурнушка просветлела лицом, когда он по-свойски обхватил ее за шею, и что-то затараторила. Шура напрягла слух, но слов расслышать не успела. Потому что над головой раздалось явно обращенное к ней:

– Ты чего тут? Все перваши внизу!

Шура обернулась. Рядом стояла невысокая плотная женщина со светлыми волосами, небрежно собранными в пучок. На ее лице – широком, с мелкими неправильными чертами – выделялись только пигментные пятна на щеках и зеленоватый, уже начинающий проходить, синяк под глазом. Одета она была в синий халат, тапки и хлопковые гольфы. Женщина производила неприятное впечатление, но Шура ей обрадовалась, поскольку та была ее матерью.

Маму звали Зина Одинец, в народе просто Швабра. Было ей всего тридцать, о чем никто не догадывался.

Зина вышла замуж за Шуриного папу по большой любви. До встречи с ним чувство это было ей неведомо, так как испытывать его было не к кому. Мать, сухая, строгая, деспотичная учительница, не будила в Зине и намека на любовь. Родила она свою дочь в сорок лет, что называется, для себя. Хотя Зине было непонятно, зачем ей понадобился ребенок, коль ни тепла, ни ласки она не собиралась ему давать. Догмы, правила, требования и ограничения – вот все, из чего состояла Зинина жизнь в родительском доме.

Окончив школу, к слову, средненько, несмотря на муштру, она сбежала из города с заезжим солдатом. Служивый ее бросил через месяц, демобилизовавшись и отправившись к себе на родину, где его ждала невеста. Зина перешла в другие солдатские руки, потом в третьи. Жена полка – так ее звали.

К двадцати двум годам уже могла похвастаться тем, что через ее постель прошло около сотни мужчин. Правда, рекордом Зина не гордилась, но и не испытывала ни угрызений совести, ни сожаления, считая, что лучше жить так, чем с матерью. Жизнь ее круто изменилась, когда в часть, в которой она прикармливалась, попал удивительный юноша с зелеными глазами. Мальчика звали Леней, ему было восемнадцать, и он стал Шуриным отцом.

Зину он полюбил со всей страстью девственника. Она его – со всей нерастраченной нежностью. Зина стирала его портянки, таскала ему варенье, печенье и сигареты, за которые расплачивалась своим коренастым телом. Ради нее, когда срок службы закончился, он не вернулся в родной город, рассорившись с семьей и бросив учебу. Этого, наверное, он и не смог простить. Ни себе, ни ей.

Пить он начал почти сразу после женитьбы. Пил много, до невменяемого состояния. И дойдя до него, бил Зину, Шуру, попадающихся под руку соседей, за что часто попадал на пятнадцать суток в милицию. Работал Леня от зарплаты до зарплаты, то есть, получив деньги за свой неквалифицированный труд то грузчика, то дворника, тут же уходил в недельный запой, а выйдя из него, обнаруживал, что с работы его уже выгнали. После этого он пил с горя на те гроши, которые удавалось выручить за сворованные в собственном доме вещи.

Шура недоумевала, почему мать с Леней живет. Ведь ни помощи, ни поддержки она от него не видит. Но Зина только вздыхала, когда дочь задавала ей такой вопрос, и изрекала: «Он мой крест». Может, так, но почему тот же крест должна нести и она, семилетняя девочка, Шура не понимала. Еще более непонятно ей было, зачем мать решилась родить еще одного ребенка. Дело в том, что сейчас Зина была на шестом месяце и, на удивление соседям, не выказывала по этому поводу никакого беспокойства.

Шура вздохнула. Ей было жалко будущего ребенка, еще до рождения обреченного на скотское существование: вечно грязная комната в бараке, где ему отгородят уголок, хлеб с маргарином на завтрак, пустые макароны на обед, латаные вещи круглый год и никакой надежды на лучшую жизнь.

Жалкий Шурин всхлип потонул в пронзительном звуке горна. Девочка испуганно завертела головой. Оказалось, что за горькими думами она не заметила, как начался праздник. А между тем нарядный горнист и не менее нарядные барабанщики покинули центр площадки, уступив место дородной женщине с высокой прической. Шуру она не интересовала, гораздо больше девочка жаждала увидеть синеокого принца. Она встала на цыпочки, вытянула шею и стала вертеть головой туда-сюда, туда-сюда…

Он стоял совсем близко, всего через пять человек от нее, а рядом с ним грустила та самая белобрысая дурнушка. Принц, запихнув букет под мышку, исподтишка пулял в стоящих в первом ряду бумажными шариками. Шурино сердце екнуло в очередной раз и провалилось куда-то, и девочка поняла, что знает теперь, ради чего она рождена на свет, ради чего страдает и мучается. В тот миг, когда ее сердце достигло дна пропасти, Шура сказала себе: «Я выйду за него замуж!»

* * *

Верочка стояла, подперев своей худенькой спиной забор, и старалась не обращать внимания на издевательские выкрики одноклассников. «Опарыш, опарыш!» – доносилось со всех сторон. Мерзкое, отвратительное прозвище, но она к нему привыкла. И научилась не вздрагивать, услышав его. И уже не рыдала, стоило кому-нибудь произнести это слово. Но как Вера ни крепилась, как ни старалась казаться равнодушной, ей не удавалось не замечать его. Ее выдержки хватало только на то, чтоб не показать, как ранит ее мерзкое прозвище Опарыш.

Хорошо хоть этим все и ограничивалось. То есть Верочку обзывали, но не били. Как, например, ее одноклассника Олежку Яшина. Чернявого, вечно сопливого мальчугана с таким глупым пучеглазым лицом, что на первый взгляд он казался дебилом. Особенно бессмысленное выражение его лицо приобретало, когда кто-нибудь из хулиганов отвешивал ему пинка. Вот и сейчас Олежка получил по заднице от самого главного задиры класса Петьки Кочетова в тот момент, когда наклонился, чтобы завязать шнурок. Это было не больно, но очень обидно. Тем более что получил пинок Олежка на глазах у Кати Старковой, в которую был, как и остальные мальчики, влюблен.

Верочка внутренне содрогнулась, представив, что когда-нибудь и ей может достаться подобный пинок. Но ее не трогали. Однако не потому, что она девочка, а девочек бить нехорошо: отколотили бы уже давно, если бы не Стас. Заметив как-то, что Верочку толкнул один из одноклассников, он так его швырнул, что мальчишка улетел в кусты, а потом побежал жаловаться на Радугина учительнице. Стаса отчитали за его рыцарство перед всем классом и велели ему пообещать, что больше он драться не будет. Он сказал, что постарается, но не ручается за себя в том случае, если еще кто-нибудь тронет Веру Чайку. После этого Верочку никто не пытался толкать, швырять или пинать, зато обзывать стали чаще и злее. Естественно, в отсутствие Стаса.

Сегодня его вообще в школе не было. Вчера, играя в футбол, он упал и сильно разбил коленку, и мама Стаса решила, что сыну нужен постельный режим. Вера осталась без своего защитника и теперь сполна получала от одноклассников. Ее обзывали уже третью перемену, а на уроках подкидывали записки, где было выведено все то же мерзкое слово – «Опарыш».

До конца занятий оставалось всего половина перемены и один урок, так что конец Верочкиных мучений был близок. Через пять минут прозвенит звонок, начнется последний урок, и она пойдет домой, где тихо и безопасно и можно спокойно поплакать…

Удар был неожиданным. Верочка так глубоко задумалась, что не заметила, как к ней подкрался Петька Кочетов. Подкрался, налетел и больно стукнул кулаком в плечо. Вера ойкнула от боли и захлопала увлажнившимися от мгновенно выступивших слез ресницами. «Ребя! – закричал Петька. – Зырьте, как Опарыш ныть будет!»

Верочка не желала, чтоб на нее зырили, поэтому решила убежать, но Кочетов не дал ей двинуться с места: схватил за плечи и прижал к забору. Верочка хотела было оттолкнуть Петьку, но, поняв, что тот гораздо сильнее, заплакала в голос.

– Чего ревешь? – услышала она гневный голос одноклассницы Шуры Одинец. – Слезами горю не поможешь. Дай ему в глаз, чтоб больше не задирался!

Затем она подлетела к Кочетову, рванула его за плечо и, когда мальчишка обернулся, врезала ему своим маленьким, покрытым цыпками кулачком.

Петька сразу позабыл о Верочке и кинулся на Шурку. Но в ее лице он нашел такую сильную соперницу, что не смог девчонку одолеть. Одинец дралась, как дикая кошка: кусалась и царапалась, а также молотила противника кулаками. Неизвестно, чем бы закончилась потасовка, если бы не звонок. Когда он прозвенел, драчунам пришлось прекратить свой «спарринг» и бежать на урок. Но Шура, перед тем как умчаться в класс, бросила Вере: «Если обидит кто, мне говори!»

Вообще-то Шура пыталась с Верочкой подружиться уже не раз. Заговаривала с ней, звала играть и даже предлагала откусить от ее яблока. Но Вера на все попытки сблизиться отвечала одинаково: молча трясла головой и уходила. Прежде всего потому, что опасалась подвоха. А еще она Шуру Одинец побаивалась. Но не из-за проявляемой ею агрессивности (обычно та была довольно милой, а дралась и обзывалась, только если кто-то пытался ее обидеть), просто Одинец очень отличалась от остальных девочек. И не только внешним видом. Да, Шура носила очень изношенные и не всегда чистые вещи, да, ее волосы были вечно в беспорядке, и она таскала мальчишечий портфель, но это ничего не значило. Девочка была крайне независимой и не по годам развитой. Она знала, откуда берутся дети, как гонят самогон и как можно безнаказанно воровать пятикопеечные рогалики в магазине самообслуживания. Тихая, если не сказать, забитая Верочка, слыша ее рассказы, внутренне содрогалась и говорила себе, что никогда не станет дружить с Одинец.

Но после той памятной драки на школьном дворе они все же подружились. Стаса мама в школу и на следующий день не пустила, а Верочку должен был кто-то защищать… Да и в общении она нуждалась. Нельзя же целый день молча сидеть в углу!

После уроков Шура позвала Верочку к себе в гости. Та и хотела бы отвертеться, да кто ее спросил? Новая подруга просто вцепилась в локоть и потащила в направлении своего дома.

Обиталище Одинец произвело на Веру шокирующее впечатление. Вера с мамой жили небогато (в сравнении, например, с Радугиными), но у них наличествовала вся нужная для комфортного существования мебель, имелся водопровод и было чисто. В Шурином же доме все было не так. Вместо кроватей матрасы на полу, роль унитаза исполняло ведро с отломанной ручкой, а по кухне средь бела дня бродили тараканы, заползая на раскиданные корки хлеба. Но это оказалось не самым страшным! Ужаснее всего было то, что в комнате на диване сидел мужчина в одних трусах и с закрытыми глазами орал: «Всех поубиваю, падлы коровячьи!»