В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. Том 1

– Так ты, Никишка, тоже жалеешь, что в монахи не постригся?

– Он, ребята, честный был, – ядовито отвечал Михайла, – потому черт его чесал и чесалку об него сломал. Он что до тех пор делал, как я его смутил? У отца раз деньги слямзил, восемьдесят рублей, и с девками прогулял; к китайцам в магазин раз ночью забрался, тысячи на две товару тяпнул; случалось, и чаи в обозах срезал, не брезговал… Ну, да это все не в счет, он честный был…

– Не отопрусь я, ни от чего не отопрусь, – с той же грустью и серьезностью в голосе продолжал Никифор, – все это было. Только ум-то у меня еще не вовсе порченый был, на правильную дорогу я мог бы еще стать, В трезвом виде я боялся еще мошенничать… Разве забыл ты, зачем я дружить-то с тобой зачал, не посмотрел на то, что в семье у нас тебя не любили? Тебя никто ведь не любил, потому ты – гордец. Разве я подлецом тебя считал?" Ты ведь каким химиком ко мне подъехал? Ты ведь за богомола., святошу слыл. Почему ж я и от товарищев прочих хотел отстать, к тебе приклониться? А ты куда меня приклонил?

– Так, так. Я же и виноват вышел. Память-то у тебя, жаль, коротка. Не был я – это точно – таким боталом пустым, как ты, не трезвонил на всех перекрестках о своих мошенничествах; ну, а все же ты врешь, врешь, Микишка, будто за святого меня почитал. Знал ты про мою жизнь, все доподлинно знал. А что прочих товарищев ты на меня променял, так причина тут другая была.

– Какая причина?

– Такая, что меня ты умнее других считал, надеялся, что со мной не так скоро в капкан попадешься.

– Да с тобой-то я скорей еще Попался! Десять месяцев всего мошенничал я с тобой, да зато уж вплотную – и в пьяном и в трезвом виде не бывал честным.

– Я виноват, ты во всем, брат, не виновен!

– Вестимо, ты больше виноват. Ты-то бежал ведь, когда застремили нас, а меня одного бросил кашу расхлебывать?

– А ты небось выгородил меня, всю вину на себя принял? Ты же меня опутал кругом, твои ж родные и арестовали меня.

– Стойте вы, черти! Расскажите толком, как все дело было, – остановил кто-то спорщиков, и один из них начал рассказывать, перебиваемый ежеминутно поправками и ядовитыми укусами другого. В коротких чертах я узнал следующее. Раз ночью, отрезав в обозе на большой дороге два места чаю и взвалив на стоявшую поблизости телегу, Буренковы помчались по направлению к Троицкосавску. Хозяева обоза гнались за ними, но догнать не могли. На рассвете уже похитители прибыли на постоялый двор к знакомому "фартовцу". Между тем преследователи дали знать полиции, и последняя прежде всего нагрянула на этот постоялый двор, давно уже пользовавшийся темной репутацией. Увидав полицейских, Буренковы кинулись к своей телеге, рассорили ворота и стали выезжать вон. Полицейские пытались этому воспротивиться, но были отброшены прочь; несколько сделанных в упор выстрелов из револьвера также не устрашили кяхтинских удальцов; выехав со двора, они что было мочи догнали лошадей вон из города… Пока снаряжалась конная погоня за ними, они были уже далеко и скрылись бы скоро в лесу – если бы дорога не пошла в гору по сыпучему песку. Изморившиеся кони стали. Полиция приблизилась и опять стала стрелять. Осторожный Михаила, сообразив, что спасти похищенный чай невозможно, бросил телегу на произвол судьбы и скрылся в кустах, но разгорячившийся Никифор во что бы то ни стало: ^отел догнать лошадей до лесу. Чтоб остановить преследование, он сделал даже один выстрел из имевшегося, – него дробовика… Полиция действительно остановилась, но часть ее, спешившись, пошла обходом в лес. Только заметив это движение (и то уже поздно, Никифор подумал о спасении. Но едва успел он добраться до опушки леса и забросить в густую траву дробовик, как был окружен со всех сторон и схвачен. На счастье его, полицейские позабыли в суматохе о дробовике и когда потом вспомнили, то следователь уже не принял к сведению их запоздалого и голословного обвинения. Не брось Никифор ружья он пошел бы, конечно, вместо четырех на двадцать лет каторги… Михаила между тем бежал и скрывался целых восемь месяцев: Никифор в своих показаниях все сваливал на него. От этого он не отпирался и сам.

– Я думал, тебя никогда не поймают, – наивно оправдывался он. Зато всеми силами открещивался он от другого обвинения Михаилу, будто бы он уговаривал своих родных отыскать его и Арестовать. По словам Никифора, родня его по собственному почину заманила Михаилу к себе в гости и предала в руки полиции. Михайла был страшно озлоблен этим предательством и сам сознавался, что в отместку, в свою очередь, свалил все на Никифора и, кроме того, замешал в дело кучу его родственников.

– Пущай, думаю, черти, посидят в тюрьме, отведают казенного хлебача!

В конце концов оба Буренковы приговорены были к четырем годам каторги и попали сначала в Покровский, а затем в Шелайский рудник. В дороге они примирились, да и в Покровском жили без особенных ссор; но теперь я имел несчастье стать невольной причиной новых раздоров между ними. Вся грязь прошлых отношений и поступков выволакивалась на свет и отдавалась на всеобщее обсуждение и посмеяние. Камера, как я говорил уже, держала большею частью сторону Никифора, но обоим хотелось, видимо, знать мое мнение, заручиться моим сочувствием. Положение мое было крайне щекотливое, и я старался по возможности прекратить разговоры о прошлом.

– Я парень простой, – говорил о себе Никифор, – у меня все от сердца, а не от ума идет… А ты хитрый, двуликий!

– Не хитрый я, а с башкой, – возражал Михаила, стараясь казаться спокойным, хотя так же был красен, как и Никифор. – Любишь ты хвалить себя, Микишка: простой, мол, ты да бесхитростный… А что в этой твоей простоте, когда товарищу от нее тошнее подчас, чем от хитрости бывает?

– Это как так?

– А так. Я хитрый, да я твоей доли никогда не заедал, а из-за твоей хваленой простоты мне дорогой голодом приходилось сидеть. "Общее, говорит, все у нас будет, Михаила! Как братья родные жить станем, всем делиться друг с дружкой". Я отвечаю: "Ладно, попробуем…" Мешаю в одну кучу и деньги и все. А он в карты играть? Еще кабы с умом в башке, а то сам же сейчас говорил, что ума-то у него нет… А туда же стос заложить нужно! Ну и проиграется в пух и прах, свое и мое спустит, – и идем оба несколько дней голодом.

– Да часто ль было-то это? Бесстыжие твои шары! Раза два за всю дорогу.

– А все ж было.

– Ну да и ты уж тоже, Михаила, – вмешивался вдруг Парамон Малахов, – и ты хорош. Что ты на Покровском проделывал?.

– Что?

– Да уж знаю я что… Видал. Ты-то, может, думал, никто не видит, а люди-то видели. Накупит, бывало, пирогов крадучись от Микишки, и уплетает за обе щеки один, ходя по-за тюрьмой, озирается как волк!

– А что же – с им, скажешь, делиться было? Он в карты играть, а я кормить его!

– Ну, и сказал бы так в глаза ему! А то прятаться… Ох вы, богомолы-фарисеи, праведники! Высокоумные!

И Парамон, плюнув с сердцем, ложится на нары и замолкает. Спорщики тоже, наконец, умолкают, хотя долго еще волнуясь ходят, как звери, взад и вперед по камере – один в одну, другой в другую сторону.

Привязавшись к ученикам и одного полюбив за ребячески-незлобивый нрав, а другого за способности и твердость характера, я во что бы ни стало стремился примирить их. Михаилу мне действительно удалось склонить к миру, польстив его умственному превосходству, и. он согласился уступить Никифору свое место за столом для вечерних занятий, но Никифор капризничал, как малое дитя, и не хотел возобновлять занятий. Однажды мне пришлось даже выслушать от него кучу самых оскорбительных вещей.

– За что вы сердитесь на меня, Никифор? – спрашивал я. – Разве я сделал вам какое зло?

– Кто мне какое зло может сделать, – отвечал он, не глядя мне в глаза, – все мы тут равны. Все мошенники, каторжные, по одному делу…

– Как так по одному? За разные ведь дела приходят в каторгу…

– А я почем знаю, что и ты не был таким же мошенником, как я, не украл аль не убил кого? Все же и тебе кто-нибудь помогу давал?

И при этом Никифор взглянул на меня такими наглыми и злыми глазами, что я поневоле замолчал и отошел прочь. Но другие арестанты возмутились за меня против Никифора.

– Вот стоит их, этаких чертей, учить, мучиться из-за их, – закричал Чирок, искренно негодуя, – благодарность от их получишь, жди!

– Ах, дурак ты, дурак, Микишка! – переконфуженный, качал головой Гончаров. – Тебе самому ведь завтра стыдно будет того, что язык твой дурной сботал.

– Какое это ученье? – негодовал по-своему и Парамон. – Чтоб учитель да упрашивал ученика учиться? Да где это видано? В наши годы палкой хорошей по спине отвозить – вот и ученым бы стал!

Михаиле также чувствовал себя пристыженным за брата и, расхаживая по камере, говорил:

– Туес ты колыванский… С твоими ль простокишными мозгами в науку лезть!

Никифор молча сидел за Евангелием. Я лег спать и, хотя мне долго не спалось, сделал вид, что тотчас же уснул. Когда вся камера давно уже храпела, я видел, как Никифор несколько раз подходил к моему месту и долго в меня всматривался, но я не открыл глаз. На следующий день он в руднике просил у меня прощения, с чрезвычайной наивностью умоляя несколько раз ударить его по щеке. Предложения этого я, конечно, не принял, но помириться охотно согласился, так как, в сущности, и не сердился нисколько. В тот же вечер наши учебные занятия возобновились. Никифор был весел, оживлен и отличался необычной понятливостью., Михаилу он также старался замаслить, как провинившийся в чем-нибудь мальчик замасливает отца. Михайла вел себя сдержанно и солидно. Камера тоже не поминала вчерашнего.

Никифор употреблял все усилия нагнать брата в писанье, но это никак ему не удавалось. Его порывистые, грубые руки ломали карандаши, прорывали бумагу, прыгали и выводили такие никому неведомые фигуры, что учитель чистописания пришел бы в ужас. А между тем научиться письму было всегда заветнейшею мечтою всех шелайских учеников: в уменье писать простолюдин видит квинтэссенцию всякого знания, идеал учености. Боже, с какою страстью и прилежанием марали они по целым дням и вечерам бумагу, едва только научившись выводить с грехом пополам буквы! Уловив иногда ядовитую, как ему казалось, усмешку на губах Михаилы, Никифор вспыхивал, бросал бумагу и карандаш и начинал жаловаться.

– Какое тут может быть ученье в тюрьме? И какой тут может быть смех? Тебе хорошо молотобойцем быть, мех раздувать, на скамеечке сидя, а попробовал бы, как я, десять верхов в день выбурить! Небось тоже запрыгала бы рука-то!

– А я разве не буривал? – возражал Михаила. – Давно ль я-то перестал бурить? Нет, уж лучше на туес свой, на башку пустую жалуйся.

– Брошу же я писать! – решал тогда Никифор. – Должно быть, и в самом деле дару на писанье нет. Займусь лучше читать хорошенько.

И, переходя внезапно к полному отчаянию, вскрикивал:

– Да на что нам, мошенникам, и вся эта грамота? На что?

– Давно б так! – насмешливо поддакивал Чирок, сосавший на своем месте цигарку.

– Миколаич! На что нам грамота? На что?

Я старался, отвечая на этот вопрос, выяснить пользу грамотности, говоря, что она делает человека умным, а следовательно, и честным; но, утверждая это, я и сам порой сомневался, на что она им, арестантам, вся эта грамота? Сколько раз я имел впоследствии случай убедиться, что многие из лучших моих учеников, научившихся и читать и писать порядочно, по выходе в вольную команду очень скоро забывали и то и другое, и горькая досада шевелилась тогда в душе, досада на то, что столько потрачено даром труда и времени. Не раз мне приходилось также слышать от самих арестантов, что грамотность даже вредна им, что мошенник сумеет с нею быть еще большим мошенником, а честный человек благодаря ей развратится, начав мечтать о легком труде писаря и получив отвращение к физическому труду. Я хорошо понимал, конечно, всю поверхностность и зловредность таких обобщений на основании отдельных, исключительных фактов, но, признаюсь, нередко овладевали мною сомнения всякого рода, и тогда я подолгу забрасывал свою школу. Надоедало бороться также с препятствиями, которые ставило на каждом шагу начальство нашим занятиям: оно то смотрело сквозь пальцы на существование в тюрьме карандашей и писаных тетрадок, то вдруг все отбирало и опять подвергало строжайшему запрету. Но проходило некоторое время, и я с любовью возвращался к своей "педагогической" деятельности. Среди всяких терний и шипов, которыми она была усеяна, среди всякого рода горечи и отравы, которую она проливала порой в душу, было в ней все-таки что-то доброе, светлое, теплое, что озаряло и согревало, не только меня и моих учеников, но, казалось, и всю камеру. Арестанты как-то невольно приучались с уважением относиться к бумаге и книжке; мысли их настраивались на высший тон и лад. В других номерах с завистью посматривали на Буренковых, слыша преувеличенные рассказы об их успехах и о моих учительских способностях, и множество людей мечтало перейти в нашу камеру и также стать "учениками".[44 - Что касается способностей арестантов к усвоению грамоты, то читатели не должны думать на основании приведенных в настоящих очерках чисто случайных примеров, что в большинстве случаев она дается им туго. В моем личном опыте способные ученики относились к тупым, вероятно, как половина к половине. Принимая в рас чет возраст арестантов, несомненно отличающийся и меньшей восприимчивостью и более слабой памятью, чем школьный, детский возраст, я даже думаю, что арестанты скорее должны поражать нас своими способностями. Не говорю уже о прямо изумительных в подобной среде и в такие годы охоте к ученью и прилежании (Прим. автора.)]

Не могу забыть того дня, когда Буренковы решились в первый раз послать своим женам собственноручно написанные письма и стали готовиться к этому торжеству. Немало черняков было сочинено и переписано, прежде чем я выразил наконец свое одобрение. Письмо Никифора было, правда, сочинено целиком мною, потому что из его бессвязных черняков с сотнями невозможных ошибок и недописок удалось сохранить весьма немногое, и с его стороны было только, приятным самообольщением считать это письмо своим произведением. Зато письмо Михаилы было действительно собственным его детищем, и написано оно было \ настолько толково и складно, что я не мог удержаться от выражения самого искреннего восхищения. Один только недостаток я нашел в нем: обращение к жене показалось мне чересчур сухим и холодным… Нужно сказать, что в августе этого же года (письма писались в январе) обоим Буренковым кончался срок каторги к они должны были идти на поселение, но куда – неизвестно: уроженцев Забайкальской области отправляли и на Сахалин, и в Якутскую область, и оставляли здесь лее, в Забайкалье. Последнее, конечно, было мечтою Буренковых; Сахалина же оба страшно боялись… Не следовало, разумеется, готовиться к худшему, следовало заранее выяснить, что намерены предпринять жены, всюду ли готовы они последовать за мужьями. От письма Никифора к жене, сочиненного с моей помощью, веяло волнением и жаром; но письмо Михаилы, как я сказал уже, дышало холодом: это было простое извещение жены о предстоящей перемене в его судьбе, даже без вопроса о том, как она, с своей стороны, думает устроиться.

– Напишите хоть чуточку потеплее, – посоветовал я Михаиле и предложил, между прочим, к слову "жена" прибавить эпитет вроде "дорогая" или "милая". Михайла засмеялся:

– Так не годится.