Мадьярские отравительницы. История деревни женщин-убийц

Она не допускала даже мысли о том, что Петра могла отказать ей. Или же, что еще удивительней, взбунтоваться против нее и стать ее врагом.

Возвращение домой

Мудрый человек знает, когда надо испугаться.

    Старая цыганская поговорка

Среда, 2 мая 1917 года

Скамья в вагоне была вся в занозах, да еще и хлипкой. Марице казалось, что в любой момент та могла просто-напросто переломиться пополам. Это впечатление усилилось, когда вошедший в вагон толстяк плюхнулся посередине скамьи, и та угрожающе прогнулась. Однако на толстяка это не произвело никакого впечатления, и он водрузил рядом с собой тяжелую крестьянскую клеть. Настоящий дикарь, жаждущий разгромить все вокруг!

Оглядевшись, Марица отметила, что стены вагона были сделаны из того же дерева, что и скамейка. Их окрасили под древесину ценной породы, но Марицу было трудно обмануть. Трещины, зигзагами поднимавшиеся от половиц до самого потолка, выдавали дешевую подделку, как и глухой звук, который стена издавала каждый раз, когда о нее ударялись спиной.

Марица уже несколько часов тряслась в поезде. Ее мотало взад-вперед, как камешек в сите старателя, и она прочувствовала всем своим некрупным телом каждую милю этого ужасного путешествия.

Она ощущала во рту отвратительный металлический привкус, который, казалось, осел у нее на языке, постоянно сквозил в ее дыхании. Этот привкус появился у нее с тех пор, как она этим утром приехала на вокзал Келети в Будапеште.

Марица отметила, что, несмотря на утреннюю прохладу, станционные печи на вокзале не топились, и это ее неприятно удивило. Она поняла, что наступили дни серьезных перебоев с углем. Сейчас усилия согреть пассажиров, ожидавших своего поезда, считались излишними. Теперь не было принято впустую расходовать топливо. Во всяком случае, поездов стало гораздо меньше, по крайней мере, вдвое. Некоторые из них были реквизированы для нужд армии, другие (и таких было огромное количество) простаивали, поскольку паровозы нуждались в ремонте и в ожидании запчастей (практически безнадежном) загонялись в станционные тупики. Многие из паровозов при определенном допущении еще можно было бы использовать, однако для этого не хватало топлива. Но даже с учетом того, что поездов стало ходить меньше, а станционные печи топились гораздо реже, воздух на платформе все равно был пропитан запахом угля. Марице казалось, что с момента ее появления на вокзале она вся постепенно покрывалась тонким слоем сажи.

Марица хотела выехать из Будапешта еще раньше. Ее давняя подруга Жужи Фазекаш (возможно, ее единственная подруга) часто напоминала ей, что первый день мая означает подлинное рождение весны и поэтому считается удачным днем для начала новой жизни. Марица серьезно относилась к магическим наставлениям тетушки Жужи. Эти две женщины почти не видели друг друга на протяжении многих лет, за исключением тех редких случаев, когда повитуха приезжала в Будапешт по своим делам или же навестить свою двоюродную сестру. Однако Марица по-прежнему привыкла полагаться на советы старой цыганской ведьмы. Она воспринимала свою подругу как парапсихолога, способного найти для нее невидимые ей самой подсказки о своем будущем или же помочь ей обнаружить выход из сложной ситуации, в которой она случайно оказалась. Марица консультировалась с тетушкой Жужи практически по всем важным делам, прежде чем принять какое-либо решение, отправляя телеграммы при появлении срочных вопросов и письма – при возникновении менее срочных.

Решение о том, какой день наиболее благоприятен для ее возвращения в Надьрев, казался Марице самым важным выбором, который ей когда-либо приходилось делать. Она сильно волновалась по поводу того, что ожидало ее впереди. Марица понимала, что у нее достаточно мало оснований для того, чтобы радоваться в связи с возвращением в Надьрев. Варианты развития событий были различными, но она старалась быть предельно искренней перед самой собой: это был ее последний шанс. Она исчерпала все остальные варианты. И на этот раз она должна была все сделать правильно.

Однако ее планы покинуть Будапешт первого мая провалились. Из окна своей квартиры она видела бесчисленные толпы на улицах. Фабрики и магазины были закрыты по случаю Международного дня трудящихся, и город был наводнен манифестантами. По улицам шествовали женщины, рабочие, политические активисты, вернувшиеся на родину военнопленные, выкрикивая марксистские лозунги, которым научились за время нахождения в русском плену. Протестующие требовали всего подряд, без исключения, оптом: от увеличения продажи хлеба на рынках до прекращения существования Австро-Венгерской империи. Целый день напролет Марица прислушивалась к злобному реву враждебной толпы за своим окном. Она раньше никогда не встречалась с таким. В городе было тихо лишь в узких переулках и кривых закоулках, где располагались лавки сапожников и портных и где переполненные домишки заглушали шум больших улиц музыкальным жужжанием машин для ремонта обуви и швейных машин.

Когда стало ясно, что город находится во власти демонстрантов, Марице оставалось лишь ждать в полном одиночестве, рассчитывая на безопасность своей квартиры. Уезжать она решила на следующий день.

В принципе уличные толпы могли бы послужить идеальным прикрытием для побега Марицы. Она скорее всего смогла бы выскользнуть из дома незамеченной, воспользовавшись полным хаосом, творившимся на улицах. В таком случае у нее был реальный шанс добраться пешком до вокзала, даже с учетом того, что она была миниатюрной красавицей, увешанной драгоценностями, и что ей пришлось бы прокладывать себе путь через бурлящие толпы. Но Марица намеревалась отправиться в путь с тяжелым сундуком, так как это была поездка, из которой она не планировала возвращаться.

На следующий день утром она наняла фиакр, чтобы добраться до вокзала. Она искренне надеялась, что никто в доме не видел, как она уходила. Но если бы даже это и случилось, сейчас это уже не имело большого значения.

Марица была рада порвать с жизнью в Будапеште. Это был уже не тот город, который она когда-то знала. Теперь из канализационных труб поднималась вонь, а двери театров были заколочены досками. Кофейни, когда-то переполненные шахматистами, участвовавшими в жарких турнирах, а также репортерами и драматургами, строчащими заметки за столиками с мраморными столешницами, которые по своей изысканности больше подходили для утреннего чая императрицы, были оккупированы мародерами – порождением военного времени. Рынки, когда-то изобиловавшие продуктами и всевозможными ароматами, практически обезлюдели. Сюда не добирались продукты из деревень, где их было полным-полно: для их перевозки не хватало поездов.

Город был просто переполнен людьми. Квартиры были набиты жильцами, как трамваи – пассажирами. Везде пахло немытыми телами. Вода ценилась на вес золота, поэтому, казалось, никто не принимал ванну. Чтобы умыться, ограничивались пригоршней драгоценной воды и кусочком мыла, добытым, как правило, нечестным путем. Многие серьезно болели или голодали. Когда кто-либо умирал, его тело просто сбрасывали в канаву рядом с одним из некогда великолепных проспектов. Там тела могли валяться несколько дней подряд, поскольку забрать их оттуда было некому.

Время от времени в центре Будапешта все еще можно было встретить старого графа с хорошо навощенными усами, торчащими над верхней губой, как театральный занавес. Вельможа, как правило, удерживал густой бровью монокль, брезгливо обозревая убогую обстановку вокруг себя, как одноглазая сова. Но Будапешт, город, ранее исполненный величавости, как степенная дама в летах, теперь находился в руинах. И Марица убедила себя в том, что она уезжает именно по этой причине и ни по какой другой.

Если она и должна была почувствовать сожаление или, возможно, даже проблеск раскаяния, то этого не произошло. Ритм поезда, равномерный стук колес по стыкам рельс подтверждали ей, что Будапешт с каждой минутой все больше отдаляется от нее, а вместе с ним безвозвратно уходят в прошлое и все ее неприятности и рискованные приключения, которые непрерывной чередой сопровождали ее в столице. Как только она вошла в поезд, она постаралась больше не вспоминать этот этап своей жизни.

Она устроилась поудобней на своей скамье и улыбнулась про себя: она осознала, что у нее в голове прокручивается масса открывающихся перед ней возможностей. Она была заряжена новой энергией, ощущала прилив новых сил. Марица осознавала, что находилась на пороге нового, замечательного этапа своей жизни, и никто не мог бы убедить ее в обратном. Спустя почти двадцать лет Марица возвращалась домой.

Однако глубоко внутри нее, словно маленькое темное семечко, хранилась память о той катастрофе, которая заставила ее в свое время бежать из Надьрева. И к Марице лишь сейчас на фоне охватившего ее ликования приходило смутное понимание этого. И она пока еще не могла в полной мере осознать, что же лежало в основе всех ее прежних поступков.

* * *

Ее ребенок заливался плачем. Его было слышно по всему дому, даже в спальне, где она провела все утро, хотя она постаралась прикрыть дверь поплотнее. Шандор-младший, оставленный один в гостиной, никак не желал успокаиваться.

Ее постель вся была пропитана потом. Ее ноги переплелись с его ногами. Он навалился на нее всем своим телом. Она чувствовала жар его дыхания у своего уха, на своей шее. В последние дни она встречалась с ним каждое утро. Они проскальзывали вместе в ее спальню после восхода солнца, после того, как Шандор-старший уезжал работать в поле.

На заднем дворе пропели петухи. Она не услышала ни приглушенного стука копыт, когда телега медленно подъехала к воротам ее дома, ни тихого скрипа входной двери, когда та мягко открылась, ни упругих шагов в гостиной. Она вообще не поняла, что появился ее муж, пока не услышала, как он вскрикнул. Затем раздался тяжелый грохот и глухой удар, от которого сотряслась дверь, которую он изо всех сил пнул.

Вагон тряхнуло, когда поезд на своем пути пересек стрелку. Марица чуть не свалилась от сильного толчка. Подол ее платья и нижние юбки зашуршали, словно возмущенные этим непорядком. Чемоданы на полке над ней с грохотом попадали на бок. Но Марица знала, что ждать теперь осталось совсем немного.

Она была уверена в том, что Шандор-старший в то утро работал в поле. Почему он решил тайком вернуться обратно домой? Не было ли все это специально подстроено?

Марица энергично взялась за перекраивание всей этой запутанной истории, чтобы представить события перед окружающими (а также в своих собственных глазах) в благоприятном для себя свете. Она отбросила те детали, которые вряд ли могли ее украсить, и оставила лишь те подробности, которые оправдывали ее. В результате в ее распоряжении оказалось бессистемное нагромождение разрозненных фактов, зачастую достаточно далеких от истины. Состряпанная ею самой история походила на бессмысленную, хотя и красочную картинку калейдоскопа, зато конечная цель была достигнута – ее вина оказалась надежно погребена под грубым вымыслом.

Праведное негодование не покидало Марицу даже после ее поспешного развода с Шандором-старшим. Ведь если бы ее муж находился там, где он обещал быть, то никаких неприятностей не случилось бы. Она настаивала на этой непреложной истине. Она искренне верила в это и стремилась донести эту мысль до всех окружающих. Вся деревня, однако, была настроена против нее, и только тетушка Жужи оставалась ее верным другом.

Марица была уверена, что ее вынудили бежать из деревни из-за того, что она случайно оказалась в неудачном месте в неудачное время. Однако сейчас она торжествовала. По счастливому стечению обстоятельств ей удалось поймать гораздо более крупную рыбу, чем Шандор Ковач-старший, к тому же прямо в Надьреве. Она возвращалась из изгнания, чтобы взойти на трон в качестве фактической королевы деревни. Ничто не могло доставить ей большего удовольствия.

Пока поезд неторопливо ехал по Венгерской равнине, Марица, не теряя времени даром, ухаживала за собой: она промокнула свое лицо кружевным платочком, нежно провела ладонями вверх и вниз по своему платью, его рукавам, подолу, лифу. Наслаждаясь ощущением тонкого шелка, она одновременно смахивала с себя ворсинки, презрительно наблюдая, как они планировали на пол вагона. Она пригладила свои длинные, гладкие волосы, которые все еще хранили цвет воронова крыла, за исключением одной или двух седых прядей. Она перебрала свои ожерелья и браслеты, вспоминая каждого из мужчин, кто подарил их ей. Марица вела тщательный подсчет всех мужчин, которые у нее когда-либо были, и тех украшений, которые она получила от них. Она была похожа на грабителя банков, скрупулезно ведущего учет своих ограблений. Она гордилась своей способностью увлекать в Будапеште состоятельных мужчин. Это были не скромные крестьяне ее юности, которых она теперь была склонна считать дешевыми монетками. Нет, это были поистине золотые слитки: члены парламента, губернаторы и мэры, банкиры. На протяжении многих лет они добивались ее расположения, осыпая ее знаками своего внимания. Она особенно ценила в них то, что они проявляли здравомыслие и благоразумие. И все же их визиты не ускользнули от внимания ее бдительных будапештских соседей. Марица понимала, что для нее пришло время пропасть из поля зрения как тех, так и других.

Марица всю поездку без умолку болтала со своими попутчиками практически ни о чем. Вскоре она почти охрипла, горло у нее пересохло и саднило от воздуха, насыщенного запахом угля, однако это ее ничуть не смущало. Когда пассажиры поднимались, чтобы выйти из поезда или найти свободное место в другом купе, она продолжала говорить, не обращая внимания на отсутствие слушателей. Когда в вагоне появлялся новый пассажир, она пересказывала ему пропущенную им часть последней из ее историй, чтобы он владел всей полнотой информации. Не было такой темы, в которой Марица не оказывалась бы в центре повествования и главным действующим лицом. Потратив секунду или две на то, чтобы сосредоточиться (внешне это выглядело как легкий вдох), она могла связать любые события и факты с самой собой, любимой. Бо?льшая часть из тех сведений, которые она обрушила на своих несчастных слушателей, являлось бессмысленной и совершенно пустой болтовней, однако наряду с этим она не преминула рассказать о новом, замечательном этапе своей жизни и внезапном приглашении, которое заставило ее поспешить обратно в родную деревню. О Будапеште Марица говорила крайне мало. Она практически не упоминала об этом периоде своей жизни, ведь она решила забыть его.

Паровоз замедлил ход и принялся пыхтеть. Вагон мягко покачивался из стороны в сторону, словно лодка на ленивой волне. Марица в последний раз промокнула лицо кружевным платочком. Раскачиваясь взад-вперед, она пыталась поймать свое отражение в окне вагона. Потрепанный вид окружавших ее женщин во время путешествия доставлял ей истинное удовольствие. Она саркастически улыбалась, глядя на их подкованные башмаки на деревянной подошве, чулки с зияющими дырками, засаленные платки. Она чувствовала удовлетворение, когда ее отражение в окне напоминало ей, что она не позволила себе даже в условиях войны пасть так низко, как эти простушки.

Когда поезд подъезжал к станции, раздался долгий низкий гудок. Вскоре в поле зрения пассажиров уже появился небольшой вокзал.

И тут Марицу захлестнула волна паники.

А что, если ее там никто не ждет?

Марица только сейчас осознала, что она рискнула своей судьбой из-за одного-единственного письма.

А что, если он передумал?

Марица почувствовала стремительно нараставшую неуверенность.

Что, если она ошибалась на его счет? Что, если она совершила ошибку?

Лихорадочно перебирая в уме различные варианты, она поняла, что сможет вернуться в Будапешт только к вечеру следующего дня. Но куда она пошла бы там? Обратно в свою квартиру путь ей был заказан. Может быть, поехать в Сольнок? Или же в Кечкемет?

Под нарастающий визг тормозов паровоз остановился со слабым толчком, сопровождаемым ревущим шипением пара. Марица в последний раз откинулась на жесткое сиденье.

Вагон начал заполнять шум, характерный для завершения поездки. На Марицу одна за другой наплывали тени пассажиров, которые тянулись к верхней полке за своим дорожным багажом. Деревянная полка скрипела каждый раз, когда с нее снимали очередной чемодан или дорожную сумку. Сама Марица не была обременена никакими вещами. Перед отъездом из Будапешта она, наслышанная о мародерах военного времени, решила подстраховаться и перед посадкой в поезд сдала свой сундук в багажное отделение.

Марица выглянула в окно. Яркое послеполуденное солнце практически ослепило ее, и она заслонилась ладонью, чтобы хоть что-то различить за окном. Перед ней проступили очертания крошечного полустанка Нойбург. От него было буквально рукой подать до Надьрева – если воспользоваться паромом через Тису, однако, если ехать по проселочной дороге, выходило сорок километров.

С тех пор как Марица видела этот полустанок в последний раз, совершенно ничего не изменилось. Маленькое квадратное здание вокзала по-прежнему нуждалось в побелке, как будто его не красили все те годы, когда она отсутствовала. Буквы на табличке с названием этого захолустного городка потрескались и выцвели, как и в прежние времена. Через дорогу все так же просматривался луг, на котором, не нарушая картины прошлого, паслись коровы. Все казалось нетронутым, как и воспоминания Марицы о своем отъезде много лет назад. Она не забыла ничего из того ужасного периода своей жизни: ни мрачного лица отца, ни вида матери, державшей на руках Шандора-младшего, которому тогда было всего четырнадцать месяцев и который в то время вовсе не казался больным.

В то время Марице не терпелось сесть в поезд и сбежать из родной деревни. Ей не терпелось увидеть, как ее собственный ребенок исчезает вдали, а вместе с ним и крушение всех ее надежд, крах ее прежней жизни. В то время Марице так же не терпелось начать все сначала, как и сейчас.

Она снова выглянула из окна вагона и осмотрела платформу. Там толпилось несколько «ворон» со своими детьми. Они пришли встретить своих мужей, возвращавшихся с рынка в Сольноке, где Марица пересела на другой поезд. Пара собак на безопасном расстоянии от паровоза, который продолжал время от времени издавать шипение, обнюхивала край платформы. Покрытый сажей железнодорожник что-то энергично делал на путях перед паровозом. Небольшие группы мужчин, сбившись в кучу, курили на платформе. С Венгерской равнины на полустанок порывами ветра надувало мелкую землистую пыль, и Марица могла различить, как та кружится в воздухе.

Посреди платформы стоял Михай.

Солнце искрилось в серебряных прядях его волос. Его лицо раскраснелось от жары. Его рубашку и брюки было бы нелишне выгладить, поскольку в этот солнечный день бросались в глаза все их многочисленные складки и морщинки. С его запястья свисал золотой браслет, а толстые пальцы были покрыты пятнами от сигар. Подошвы его сапог были в древесной стружке, которая налипла на них с пола его любимой корчмы и со дна его фургона. Михай Кардош был влиятельным в округе представителем местной знати, хотя и выглядел лихачом, готовым в любой момент броситься догонять трамвай или сбежавшего мула. У него были обветренное лицо и развязные манеры.