И на земли мир…

Фельдшерица замешкалась, судя по шелесту в мембране, заперебирала в руках трубку – не знала, видно, что сказать. На этот раз Феофан как будто не врал. Да и то: не зря же, в самом деле, позвонил, мужик-то серьёзный, не гуляка какой.

– Так, а что за ранение? Порез, ушиб? – поинтересовалась она уже деловым тоном, каким медики всегда разговаривают с пациентами.

Павловский бухнул так, чтобы ей уже было не отвертеться, чтобы точно пришла со своими бинтами-ватами.

– Перелом у меня, понимаешь ты, хреновое дело.

– Перелом чего? – забеспокоилась Минькова и часто задышала в трубку.

– Да руку тут… Треснула зараза, как спичка…

– К-ха, да что ж вы сразу-то не. – голос у Клавдии задрожал, перешёл в жалостливый, плачущий. Таким голосом женщины разговаривают, когда чувствуют свою вину. – Про голову мне голову морочите.

– Это я от боли, – тихо сказал Павловский. – Посмотрел бы я на тебя, Клава, в таком состоянии. Всякая дребедень в голову лезет. Да и пугать не хотел, думал, так придёшь.

– Да, а диагноз-то разный, одно дело таблетки, другое – шины накладывать.

– Во-во, шины не забудь, – наказал ей Феофан, – да лекарств побольше.

Клавдия чуть не с порога попыталась оказать Феофану первую медицинскую помощь.

Запыхавшаяся, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, быстро скинула с себя пальто, сполоснула руки, вытерла принесённым с собой полотенцем, торопливо подошла к Павловскому.

Тот сидел на стуле рядом со столом в сером шерстяном свитере и почему-то улыбался. На эту улыбку Минькова внимания не обратила. Она знала, что у больных, а тем более у серьёзно травмированных, это бывает. Своего рода шок.

– Ну так что с рукой, Феофан Александрович? Показывайте.

Павловский молчал и всё улыбался.

Клавдия стояла, ничего не понимая, потом в поведении Феофана всё же распознала некое коварство. Она не знала, что ей делать дальше.

– Где болит-то? – в её голосе начинало звенеть возмущение.

– Вот здесь, – Павловский положил свою костистую ладонь на грудь.

Клавдия резко фыркнула, словно ей дали нашатыря, круто развернулась и бросилась одеваться.

– Погоди, Клавушка, погоди, Христа ради. Не зря же я тебя позвал, ей-богу, – взмолился сначала Феофан, а потом спокойно, со значением, сказал слова, к которым хочешь не хочешь, а прислушаешься: – Понимаешь ты это, птицу красивую кто-то поранил… вылечить её надо.

Клавдия остановилась. Повернулась:

– Долго ещё врать-то будешь? Нашёл дуру! Ну я Леньке расскажу.

– Не-е, Клава, я серьёзно. Помоги, а? Надо вылечить. Век не забуду, Клава.

Минькова не знала, что и ответить: не поймёшь этого Павловского. Не зря Зинка за чокнутого его держит.

– И где этот фазан твой? – спросила она так, будто точно знала: сейчас Павловский опять что-нибудь соврёт.

– Почему эт фазан? – удивился Феофан.

– Ну он же вроде самый красивый, с хвостом.

– Не-е, у меня лебедь.

И Феофан повёл Клавдию на поветь. Включил свет.

Там, в старом обшарпанном курятнике, находилось нечто большое, белое и бесформенное. Клавдия не сразу поняла, что это действительно лебедь, потому что странное существо никак не прореагировало на пришедших людей. Только потом уж разглядела тонкую шею, чёрную бусинку глаза да жёлто-чёрный клюв, уткнутый в пол.

– Чё он как мёртвый? – спросила она вполне уже заинтересованно.

Феофан стоял почему-то бледный, растерянный, будто провинившийся ребенок.

– Не мёртвый он, а раненый, – сказал он тихо. – Я, Клава, и позвал тебя, чтобы вылечила его.

Минькова вздохнула и приказала:

– Дак доставай его, я же не могу прямо тут, в курятнике…

Феофан болезненно сморщился, вытянул из кармана рукавицы-верхоньки, надел их и полез доставать. Лебедь сразу же приподнялся на лапах, запереваливался, вытянул шею, изогнулся, зашипел и сильно клюнул Павловского в левую руку.

– Да не кусайся ты! – охнул тот и, обхватив лебедя за бока, стал вытягивать из курятника. – Клаша, держи голову, Христа ради, заклюет ведь, змей!

Клавдия помогла. Вдвоём они кое-как затащили лебедя на кухню. Тот неистово сопротивлялся, несколько раз больно царапнул Павловскому руку. Тот даже не вскрикнул. Было некогда.

– Принеси мешок! – прошипел Павловский.

– Какой ещё? – Минькова заозиралась, выискивая его глазами. Шею лебедя при этом держала обеими руками.

– Вон, на лавке, чёрный! Да быстрее, Клаша, вырывается, зараза!

Клавдия бросилась за мешком, отпустила шею. Лебедь тут же развернулся и прямехонько ударил Феофана в лоб.

– Ой! – вскрикнул тот и уткнулся в перья лицом, руки всё же не разжал.

Пока Минькова обернулась с мешком, Павловский получил ещё два прямых тычка клювом в плечо и в руку. Клавдия перехватила опять шею.

– А мешок-от зачем?

– Да на голову ему, на голову! Трудно понять, что ли?! Напяливай!

– А ты на меня не кричи! Вытащил ночью, а ещё и орёт, авантюрист! – огрызалась Клавдия, всовывая голову птицы в мешок.

– Тебя бы так в лоб долбануть!

С мешком на голове лебедь затих, сжался, лишь вяло ворочал лапами.

Кость была сломана чуть повыше срединного сустава. Кровь на этом месте запеклась, почернела, перья слиплись.