Яик-Горынович

Пока веселые подружки плескались да кувыркались в воде, Сидор юрким ужом сползал к берегу, где по траве была разбросана одежда казачек, и, собрав ее в большой бесформенный узел, потащил за собой в камыши. Неподалеку на берегу Чагана возвышался старый кряжистый клен. Давясь от смеха, озорник Сидорка Рублев ловко вскарабкался на самую его вершину и привязал там узел с девичьим бельем и одежей.

Дело было сделано, и, уже не опасаясь купающихся девок, Сидор смело вышел из камышей на берег и по-разбойничьи, в четыре пальца, свистнул. Сбоку показалась улыбающаяся рожа Афони Перфильева. Он дурашливо закричал, заулюлюкал, указывая пальцем на купальщиц. Те, дико завизжав, прикрывая руками груди, стремглав бросились на глубину. Застыли там, по шею в воде, со страхом поглядывая на беснующихся на берегу малолеток.

– Афонька?.. Вот я матери-то твоей все обскажу, выпорет! – узнала Перфильева одна из казачек. – Верни одежу, байстрюк.

– А вона она, вишь, на самой макушке, – засмеялся в ответ Сидорка. – А ну-ка достань, спробуй.

– Уходи, нечистый. И лупатого с собой забирай, – закричали остальные девки.

– Мы-то пойдем, а одежу как доставать будете? – не унимался с веселыми ужимками Афоня. – Так и быть, гоните по целковому каждая, достану ваше барахлишко.

– Ишь чего захотел!.. Иди прочь, мы и сами достанем.

– Ну, как знаете. – Афоня подал знак приятелю, и казачата с гоготом пошли прочь, обсуждая по пути детали забавного приключения.

– А давай поглядим, – предложил Рублеву Афоня.

Сделав большой круг по берегу, он с другого конца подполз к одинокому клену. Сидор Рублев – за ним.

Девки, крадучись, то и дело с опаской оглядываясь по сторонам, приблизились к заветному дереву. Поверив, что казачата ушли, они не прикрывались руками, и шутники теперь без помех рассматривали их обнаженные груди и другие части тела, что обычно скрыто одеждой.

– Рассказать ребятам – не поверят! – ухмылялся взволнованный необычным приятным зрелищем Сидор Рублев.

Одна из купальщиц, самая проворная, смело полезла на дерево. Казачатам снизу было все хорошо видно. Они то и дело подталкивали друг друга локтями и прыскали в кулак, боясь, как бы их не обнаружили стоявшие у дерева девки.

Комедия продолжалась долго, ведь Рублев не просто связал девичью одежду в узел, но для крепости намочил концы рукавов в воде и так их затужил, что казачки еще с четверть часа мучались с узлами, обламывая ногти и полушепотом матерясь. Казачата просто покатывались от беззвучного смеха в кустах, хватаясь за животы. Когда бесплатная потеха закончилась и девки наконец-то облачились во влажные платья, озорники тихо отползли в сторону.

Потом они еще долго купались в неглубоком, мелководном Чагане, гоняясь друг за другом наперегонки. Пуляли комьями грязи в лягушек, спугнули в густых камышах средних размеров сома. Назад в городок возвратились затемно, усталые, но довольные весело проведенным временем.

Глава 4

Ватага Бородина

1

Давно отцвел по буеракам шиповник, на Яике полновластной хозяйкой распоряжалось знойное и засушливое азиатское лето. В июне яицкая степь наиболее красочна – как цыганская, расшитая яркими цветами шаль. Безудержно цветут метелистые ковыли, покачиваясь под слабым ветерком, как море. Пышно распускается богатое разнотравье на будущих сенных покосах, ярко цветут полевые цветы, которых здесь великое множество видов: тюльпаны, ромашка, татарник, кашка, молочай, мать-и-мачеха. Воздух густо напоен эфирными ароматами чабреца, лабазника, подмаренника, шалфея. В начале июля созревает в казачьих садах вишня, черная смородина, зацветают на огородах овощи, на бахчах – кабаки, арбузы и дыни. На барских полях достигает восковой спелости озимая рожь. В середине июля крестьяне приступают к жатве ранних зерновых.

С этого же времени в дикой и первозданной яицкой степной целине, издревле не знавшей крестьянского плуга, начинается изнуряющая все живое засуха. Днями напролет задувают в истомленной солнечным жаром степи томительно знойные, обжигающие восточные суховеи, то и дело налетающие из-за подернутой парным горячим маревом реки, с левой, киргиз-кайсацкой стороны. Ветры не затихают и ночью, а с утра небо над головой – опять дымчато-белесое, почти без синевы небо; облаков нет и в помине, стеклянный, расползающийся над землей золотистый зной давит на плечи одинокому путнику, затрудняет дыхание.

В середине дня раскаленный, пропеченный солнцем воздух тонкими, едва заметными струнами дрожит на подернутом легкой дымкой недосягаемом горизонте. На проезжей большой дороге, на шляху, налетевший внезапно жаркий тропический ветер подымает и крутит в воздухе целые смерчи черной дорожной пыли. Высоко в небо взвивается высохший за лето легкий куст пепельного перекати-поля или оброненная проехавшим обозом ненужная тряпица, а то и брошенная кем-то из пешеходов рваная онуча.

От жары, острой жажды, обезвоживания организма, солнечного жгучего припекания не хочется ничего делать: лень пошевелить рукой или ногой. Наваливается какая-то непреодолимая истома, общая апатия, сонливость. Все время клонит в дрему, в спасительную тень, к речке. Но и здесь все как будто вымерло: не слышно заливистого кваканья лягушек, уханья жерлянок и тревожного крика степных птиц.

Но работникам даже в эту гиблую пору нельзя расслабляться. Казачья яицкая беднота и часу не сидела сложа руки. Летом, вестимо, один день весь год кормит. Казаки, не разгибая спины, трудились на огородах и приусадебных участках, любовно возделывали мать-кормилицу, землю. У кого имелись хутора, а таких среди основной казачьей массы были единицы, проводили там все лето. Самые дальновидные уже с конца августа начинали готовиться к третьему в году рыбному лову – так называемой плавне. Смолили и конопатили будары, чинили снасти для лова рыбы. В середине сентября начиналась заготовка на зиму сена.

Кому выпадала по жребию очередь нести сторожевую службу, отправлялись в начале лета на форпосты Яицкой оборонительной линии, где проводили время до самой зимы, возвращаясь в родные курени как раз к четвертому рыбному лову в конце ноября.

2

Дети бедноты, помогая родителям по хозяйству, все лето трудились наравне со взрослыми. Старшины же и яицкие богатеи своих отпрысков работой не неволили, давая им полную свободу.

Мартемьян Бородин со своими ребятами днями проводил на речке Чаган или на степных сыртах, на охоте. Охоту, по старинному казачьему обычаю, они называли «гульбой». Охотились в основном пешими, только у Матюшки Бородина да еще у нескольких казачат были кони. Самопалов и ружей тоже было раз, два и обчелся. Казачата наловчились стрелять из тугих татарских луков, которые имелись почитай в каждом казачьем дворе. Некоторые выпросили у родителей боевые казачьи шашки.

– Атаман, теперя можно и в поход за зипунами отправляться, – подмигнул Мартемьяну грамотный, почитывающий исторические книжицы Андрюха Овчинников. – Я буду, чур, Стенькой Разиным, а ты, Мартемьян, – головным донским атаманом…

– Ну нет уж, – отрицательно затряс головой строптивый Бородин, – врешь, Андрюха, Стенькой Разиным буду я! А ты – моим верным есаулом-помощником.

– Так ведь Стенька Разин был крамольником и душегубцем, – охладил их горячий спор рассудительный Андрей Витошнов. – Он супротив государя пошел, и ему за то в Москве, на Болоте, руки-ноги поотрубали… Он, разбойник, и к нашему городку приступал, да казаки приступ отбили. Он и ушел ни с чем, не солоно хлебавши. Утерли ему неумытое рыло наши деды да прадеды.

– А ты откель все это знаешь, Андрей? – удивился Матюшка Бородин.

– Старшие сказывали, – уклончиво ответил Витошнов.

– Ну тогда, Овчина, так и быть, будь ты Стенькой разбойником, а я супротив своих не ходок, – решительно переменил позицию Мартемьян Бородин.

– А мне все едино, – бесшабашно и лихо тряхнул русым казачьим чубом Андрей Овчинников. – Мне лишь бы за простых казаков, а там можно и супротив царя… Что он нам, на Москве, хорошего сделал?..

На гульбу двинули в конце недели всем «войском». В самом начале, едва отошли от Яицкого городка версты на три, Матюшка Бородин подрался со скандальным типом Митькой Лысовым, не признававшим никаких авторитетов кроме тяжелого ременного арапника собственного папаши, частенько потчевавшего его по одному интересному месту за всяческие непозволительные проделки.

– Гэй, лыцари мои степные, а ну вяжи смутьяна! – гневно указывал на своего противника Митьку шмыгавший разбитой сопаткой Мартемьян Бородин.

– Токмо подойди, эгей! – пятясь по рачьи от обступивших его казачат старшинской послушной стороны, визгливо кричал, светясь подбитым глазом, Митька Лысов. В руках его блеснул кривым лезвием нож.

От Митьки отпрянули, и он, злобно, по-взрослому переругиваясь с казачатами, ушел прочь. Дальше пошли без приключений. Дичь на глаза не попадалась, лишь далеко на горизонте маячило несколько испуганных сайгаков, которые тут же скрылись, едва завидели опасность. Гулебщики вскоре притомились и разбили бивак в небольшой рощице, в лощине.

– Куда двинем далее, робя? – вопросил своих Матюшка Бородин, смутно представлявший себе весь сложный механизм казачьей гульбы.

– Надо поучиться стрелять из луков и ружей, – поделился своими соображениями Андрюха Овчинников, – не то доведется сайгака убить, так и не попадут, мазилы.

– Это дело, – согласился сразу же Мартемьян.

Он велел двум казачатам снять с одной из лошадей войлочный потник, растянуть его меж двух, близко притулившихся друг к другу берез. Сам начертил в центре потника куском мела большой, неправильной формы круг и другой, посередке, поменьше.

Ребята отошли на двадцать шагов и начали поочередно пускать в нарисованную мишень стрелы. В маленький круг не попал ни один. Только Андрюха Овчинников послал свою стрелу ближе всех к центру, у остальных стрелы легли по краям большого круга или вообще за чертой. Мартемьян Бородин не смог попасть даже в сам потник, его стрела пролетела мимо мишени и ее потом не нашли, как ни искали.

– Не, я из этой басурманской оружии не стрелец, – брезгливо скривился посрамленный атаман гулебщиков. – А подайте-ка мне ружье.

Ему протянули одно из трех охотничьих ружей, имевшихся у ватажных казачат. Мартемьян сорвал у одного из приятелей шапку, подбросил ее высоко вверх и, быстро вскинув тяжелое ружье, выстрелил почти не целясь. Шапка упала к ногам хозяина, зияя огромной, с кулак, дыркой.

– Ну вот, шапку спортил, атаман, – заканючил разобиженный казачок, – че я теперь батяне скажу?.. Трухменка почти что новая, неделю назад на ярмарке в Оренбурге справили.

– Не скули, – беспечно отмахнулся от него довольный случайным попаданием Бородин. – Вот тебе на бедность, держи. – Он ловко бросил казачку серебряную монету.

Постреляв еще малость и наделав с дюжину дырок в потнике, свернули лагерь и вновь направились в степь. Не пройдя и версты, заметили в степи пасущийся табун лошадей, а дальше, чуть правее, островерхие, конусообразные юрты.

– Никак татаровья али калмыки, – вглядываясь из-под ладони вдаль, предположил самый старший из казачат, Андрей Витошнов. – Перекочевывают, видать, на летние пастбища.

– Это на нашей, казачьей земле? – возмутился Матюшка Бородин.