Гоголь. Мертвая душа

Гуро, кстати говоря, имел такое же обыкновение появляться бесшумно и внезапно, что человека слабонервного могло довести до обморока. Его лицо, такое же бледное и неподвижное, как на портретах, не имело никаких пугающих черт, однако внушало смутный страх. Слуги боялись вызвать неудовольствие хозяина и отличались завидной вышколенностью. Вы не добились бы от них ясного ответа на вопросы о том, почему они служат Гуро, где им платят лишь немногим больше, чем в других домах. У каждого имелись свои причины, и каждый предпочитал держать их при себе.

Ему редко приходилось отдавать какие-то особые распоряжения, так как все отлично изучили свои обязанности и не нуждались в понуканиях. Все работало, как раз и навсегда заведенные часы, не давая сбоев. Это высвобождало Гуро массу свободного времени. Другой бы на его месте, пожалуй, заскучал бы и стал искать развлечений на стороне, однако у него не было такой потребности. Он мог часами просиживать над своими толстыми старинными книгами или же за письменным столом, увлеченно работая над рукописями, зачастую изобилующими латинскими словами и рисунками загадочного свойства: то какой-нибудь треугольник с глазом внутри, то змея, кусающая себя за хвост, то пятиугольная звезда, заключающая в себе человеческую фигуру с раздвинутыми руками и ногами. Что все это означало? Одному Богу ведомо. А может, и не Богу вовсе…

Пасмурным воскресным днем, со всеми удобствами устроившись за столом, уставленным разноцветными пузырьками чернил, Гуро увлеченно чертил что-то на своих плотных пергаментных листах, когда в дверь раздался стук. Он поднял взгляд. Дверь отворилась, словно стоявший за нею получил мысленное позволение войти. Дворецкий, поклонившись, доложил о приходе посыльного, утверждающего, что дело его не терпит отлагательств.

– От кого посыльный? – пожелал знать Гуро, хотя предчувствие уже дало ему ответ.

– От литератора Гоголя Николая Васильевича, ваше сиятельство, – сказал дворецкий.

С недавних пор к Гоголю был приставлен человек Гуро, опытный шпик, выступающий в роли слуги Ефрема. Сам он на довольствии в жандармерии не состоял, однако жалованье имел достаточное, чтобы служить Третьему отделению верой и правдой – и за страх, и за совесть, и за деньги.

– Зови, – распорядился Гуро, делая приглашающий жест, а когда Ефрем вступил в кабинет, завершая движение таким образом, что палец его указал точное место, дальше которого заходить не следует.

Ефрем был приятен лицом, быстроглаз, улыбчив, с бровями вразлет и гладкими волосами, разделенными высоким пробором. Переломившись в пояснице, он положил на стол письмо. Вскрывая конверт, Гуро осведомился:

– Как он?

– Ночами свечи жжет, – ответствовал Ефрем. – А написанным печь топит, так что только клочки остаются.

– Что на клочках?

– Похоже на лирику. «Душа тоскует… в сердце умиленье… отрада взора и ума». Все в таком духе.

Гуро пробежал глазами письмо и положил перед собой.

– Влюбился, что ли? – спросил он.

– Так точно.

– Откуда знаешь?

– Давеча поздней ночью подпрапорщик Данилевский был у Гоголя, – стал обстоятельно рассказывать Ефрем. – Я так понял, прежде они закадычными друзьями были. Мой хозяин ему всю правду о настигшей его любви выложил. Его предмет воздыхания – фрейлина императрицы, некая Александра Росинант…

– Россет, быть может? – перебил Гуро.

– Совершенно верно, ваше сиятельство. Она самая. Россет. Гоголь ей уроки дает.

– Где?

– Вчера они у Жуковского дома занимались, – доложил Ефрем. – Эта самая фрейлина потребовала, чтобы Гоголь не знался с вами и… – не решившись закончить вслух, парень указал глазами на потолок.

«Почему они всегда смотрят вверх? – подумал Гуро. – Им следовало бы как раз опускать взгляд, это было бы ближе к истине. Глупцы, глупцы!»

– И что Гоголь? – спросил он. – Пообещал ей?

– Выходит, что да, – ответил Ефрем. – Ее условие таким было. Или я, или они, мол. Полагаю, что письмо как раз об этом, ваше сиятельство. Оно было мне вручено только недавно, потому что хозяин поздно встал после вчерашнего. Сам бледный, растрепанный, а глаза сияют. «Новая жизнь у меня началась, Ефрем», – говорит.

«Будет ему новая жизнь, а как же!» – додумал про себя Гуро.

– Возвращайся к нему, Ефрем, – произнес он вслух. – Продолжай следить. Я тобой доволен. Редко говорю такое кому-нибудь, так что цени и старайся впредь лучше прежнего.

– Не подведу, ваше сиятельство, – воскликнул слуга в низком поклоне. – Что изволите передать моему хозяину?

Поразмыслив немного, Гуро решил:

– Ничего не передавай. Скажешь, вручил лично в руки, а господин письмо повертел, бросил на стол и продолжил чтение газеты. Передай это таким образом, чтобы Гоголь понял, что мне до его персоны никакого дела нет.

– Изобразим, – пообещал Ефрем. – Мне доводилось в московском театре играть, ваше сиятельство…

– Ступай, – сухо произнес Гуро и отвернулся.

Он терпеть не мог, когда подчиненные переступали черту дозволенного.

Приблизительно час спустя он уже входил в известный дом на набережной Фонтанки, подле которого стояла вереница экипажей с понурившимися извозчиками. Господа, приехавшие в этих экипажах, ожидали в приемной, выдержанной в пышном имперском стиле, чтобы заранее подавлять визитеров и вызывать у них чувство собственной незначительности и мелочности их дел. Их могли выдерживать здесь часами. Что до Гуро, то его без всяких проволочек проводили к особому входу в кабинет графа.

Хоть и считался он здесь своим, а все равно был уверен, что взят под наблюдение и визит его будет проходить под неусыпным надзором телохранителей, которые имеют приказ применять оружие по собственному усмотрению, без специального приказа Бенкендорфа, а только если решат, что жизни его угрожает опасность. Такой порядок был заведен после третьего по счету покушения на сиятельного князя. Много недоброжелателей появилось у графа, когда он возглавил Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Государь был без Бенкендорфа как без рук и более всего боялся потерять своего верного помощника теперь, когда чувствовал шаткость своего трона. Свою незаменимость граф доказал во время подавления недавних холерных бунтов. Эпидемия очень удачно совпала с расцветом его влияния при дворе. Как однажды пошутил Бенкендорф: «Если бы этой холеры не было, то ее стоило бы придумать». Впрочем, насколько понимал Гуро, это была не вполне шутка.

Хозяин кабинета поднялся из кресла, чтобы встретить его рукопожатием и усадить в кресло. Можно было не сомневаться, что оно установлено таким образом, чтобы находящегося в нем человека было удобно держать под прицелом. Телохранители знали свою службу. Не знали они того, что через год или два их заменят другими, потому что они слышали и видели слишком много такого, что никогда не должно было стать достоянием гласности. Такое неведение, как и любое, облегчало им жизнь.

Мужчины столкнули свои взгляды, словно пытаясь прочитать мысли друг друга, хотя давно убедились в бесплодности таких затей. Считалось, что Бенкендорфу скоро сравняется полвека, и он выглядел примерно на этот возраст. Недавно он сбрил усы, оголив лицо, и оно приобрело ту значительность, которой мог желать любой видный государственный деятель. Щегольские бакенбарды отвлекали внимание от рваной проплешины на лбу графа. Стоячий воротник мундира заставлял его держать голову высоко, не позволяя обвисать щекам. Глаза его цвета балтийской воды выглядели очень проницательными. Во время допросов у Бенкендорфа слабые духом начинали оговаривать себя, потому что им мерещилось, что он и так все про них знает.

Слушая Гуро, он сидел за столом со спиной прямой, как спинка его кресла. Когда же доклад кончился, он позволил себе наклониться вперед, переплетя пальцы холеных рук с фиолетовыми, как у покойника, ногтями.

– Что вы собираетесь предпринять, Яков Петрович? – спросил он ровным тоном, не выражающим никаких эмоций.

Было видно, что у него уже есть готовое решение, и Гуру попытался его отгадать.

– Думаю надавить на фрейлину, – сказал он. – Сдается мне, она не по своему почину вскружила Гоголю голову.

– Наш неугомонный поэт имеет на нее влияние, – подтвердил Бенкендорф, сопровождая свои слова наклоном головы. – Его инициатива. И как вы намерены оказывать давление, сударь? Какие козыри используете?

– Припугну Россет потерей места при дворе, – решил Гуро. – Это должно сработать.

– Есть средство получше.

В очередной раз Гуро почувствовал себя мальчишкой, строящим планы в присутствии взрослого. Как ни стыдно признать, Бенкендорф намного превосходил его опытом, познаниями, умом и умением плести паутины интриг.

– Какое, Александр Христофорович? – спросил Гуро почтительно.

– Не так давно Александре Россет предложение сделали, – пояснил Бенкендорф. – Николай Михайлович Смирнов желает видеть ее своею женою, невзирая на рога, которыми он вместе с нею обзаведется. Уж больно нравится ему фрейлина. Он для нее завидный жених, какого упускать нельзя. Сыграйте на этом. Предупредите нашу прыткую мадемуазель, что если возникнет скандал по поводу ее последних похождений, то Смирнов будет вынужден расторгнуть помолвку, чтобы не запятнать свое имя.

Вечером того же дня Гуро нашел Александру Россет на балу в северном крыле Зимнего дворца. Пока он пробирался к ней, многие придворные поспешили ему навстречу, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Были и такие, которые, напротив, спешили укрыться в толпе, зная за собой провинности. Гуро пожимал руки первым и не обращал внимания на вторых. Его целью была мадемуазель Россет, и только она.

Он перехватил ее, когда она собиралась отправиться танцевать с красавцем-драгуном. Офицер звякнул шпорами и выпятил грудь, полагая, что может напугать этим незнакомца в штатском. Гуро посмотрел на него мертвым взглядом и перевел глаза на Россет, предлагая ей погасить конфликт, покуда тот не вспыхнул с полной силой. Она взяла кавалера за рукав, притянула к себе и что-то шепнула на ухо, после чего он словно бы сдулся и ретировался так поспешно, что многие смотрели ему вслед, сердясь на грубость, с которою их толкнули.

Александра Россет отдавала себе отчет, с кем имеет дело, и не стала возражать, когда Гуро предложил ей побеседовать подальше от посторонних глаз и ушей. Они уединились на крытой веранде, где подставляли разгоряченные лица ветру любители кадрилей и мазурок. Она накрыла голые плечи шалью, предложенной лакеем. Он пообещал быть кратким и сдержал слово. В конце его речи, составленной из дюжины самых простых предложений, Россет была вынуждена опереться рукою на балюстраду. Ее лицо выражало плохо скрываемый страх и рвущийся наружу гнев.

– Вы шантажист, сударь, – прошипела она. – Вам должно быть стыдно!