Спартак. Том 1

– Слушаю тебя со вниманием.

Гладиаторы смотрели на Катилину и изредка вполголоса обменивались одобрительными замечаниями по поводу его физической силы, могучих рук с набухшими узловатыми мускулами, а он тем временем вполголоса вел беседу с Требонием.

– Я слышал, слышал,– заметил Требоний.– Это меняла Эзефор, у которого лавка на углу Священной и Новой улиц, недалеко от курии Гостилия…

– Вот именно. Ты сходи туда и, как будто из желания оказать Эзефору услугу, намекни, что ему грозит опасность, если он не откажется от своего намерения вызвать меня к претору для немедленной уплаты пятисот тысяч сестерциев, которые я ему должен.

– Понял, понял.

– Скажи ему, что, встречаясь с гладиаторами, ты слышал, как они перешептывались между собой о том, что многие из молодых патрициев, связанные со мной дружбой и признательные мне за щедрые дары и за льготы, которыми они обязаны мне, завербовали – разумеется, тайно от меня – целый манипул[93 - Манипул – половина когорты (250—300 человек).] гладиаторов и собираются сыграть с ним плохую шутку…

– Я все понял, Катилина, не сомневайся. Выполню твое поручение как должно.

Тем временем Лутация поставила на стол фалернское вино; его разлили по чашам и, попробовав, нашли неплохим, но все же не настолько выдержанным, как это было бы желательно.

– Как ты его находишь, о прославленный Катилина? – спросила Лутация.

– Хорошее вино.

– Оно хранится со времен консульства Луция Марция Филиппа[94 - Луций Марций Филипп – народный трибун в 104 г. до н. э.; консул в 91 г. до н. э. Во время борьбы Мария и Суллы он стоял на стороне последнего.] и Секста Юлия Цезаря.

– Всего лишь двенадцать лет! – воскликнул Катилина.

При упоминании имен этих консулов он погрузился в глубокую задумчивость; пристально глядя широко открытыми глазами на стол, он машинально вертел в руке оловянную вилку. Долгое время Катилина оставался безмолвным среди воцарившегося вокруг молчания.

Судя по тому, как внезапно загорелись огнем его глаза, задрожали руки, судорога пробежала по лицу и вздулась перерезавшая лоб жила, в душе Катилины происходила борьба различных чувств и какие-то мрачные мысли теснились в его мозгу.

Человек прямой и открытый по натуре, он оставался таким и в минуты проявления своей жестокости. Он не хотел, да и не мог скрыть бушевавшую в его груди бурю противоречивых страстей, и она, как в зеркале, отражалась на его энергичном лице.

– О чем ты думаешь, Катилина? Ты чем-то огорчен? – спросил его Требоний, услышав вырвавшийся у него глухой стон.

– Старое вспомнил,– ответил Катилина, не отводя взора от стола и нервно вертя в руках вилку.– Мне вспомнилось, что в том же году, когда была запечатана амфора этого фалернского, предательски был убит в портике своего дома трибун Ливии Друз и другой трибун, Луций Апулей Сатурнин[95 - Луций Апулей Сатурнин – народный трибун в 103—100 гг. до н. э.; сторонник Мария, энергичный руководитель народной партии, автор законопроектов о наделении ветеранов Мария землей, о снижении цен на хлеб и др. Оптиматы оказывали ожесточенное сопротивление этим мерам. Сатурнин был убит в помещении сената.]. А за несколько лет до того зверски убиты Тиберий и Гай Гракхи[96 - Гракхи – братья Тиберий и Гай, знаменитые римские политические деятели во II в. до н. э. Будучи трибунами, Гракхи хотели провести реформы в пользу обедневших свободных римлян; дешевую продажу хлеба, облегчение военной службы и др. Этими мерами они возбудили против себя знать и сенат. В 133 г. до н. э. был убит Тиберий, а в 121 г. до н. э. погиб Гай Гракх.] – два человека самой светлой души, которые когда-либо украшали нашу родину! И все они погибли за одно и то же дело – за дело неимущих и угнетенных; и всех их погубили одни и те же тиранические руки – руки подлых оптиматов[97 - Оптиматы – аристократическая верхушка, состоявшая из служилой знати, крупных рабовладельцев, преимущественно владевших землями в пределах самой Италии. В политическом отношении оптиматы представляли собой консервативную группировку, опиравшуюся на сенат. Вождем оптиматов был Луций Корнелий Сулла.].

И, подумав минуту, он воскликнул:

– Возможно ли, чтобы в заветах великих богов было начертано, что угнетенные никогда не будут знать покоя, что неимущие всегда будут лишены хлеба, что земля всегда должна быть разделена на два лагеря – волков и ягнят, пожирающих и пожираемых?

– Нет! Клянусь всеми богами Олимпа! – вскричал Спартак громоподобным голосом и стукнул своим большим кулаком по столу; лицо его выражало глубокую ненависть и гнев.

Катилина вздрогнул и устремил глаза на Спартака. Тот заговорил более спокойно, могучим усилием воли подавив свое волнение:

– Нет, великие боги не могли допустить в своих заветах такую несправедливость!

Снова наступило молчание, которое прервал Катилина. В его голосе звучали печаль и сострадание:

– Бедный Друз… Я знал его… Он был еще так молод… благородный и сильный духом человек. Природа щедро наделила его способностями, а он пал жертвой измены и насилия.

– И я его помню,– сказал Требоний.– Помню, как он произносил речь в комиции, когда вновь предлагал утвердить аграрные законы. Выступая против патрициев, он сказал: «При вашей жадности вы скоро оставите народу только грязь и воздух».

– Злейшим его врагом был консул Луций Марций Филипп,– заметил Катилина.– Однажды народ восстал против него, и Филипп, несомненно, был бы убит, если бы Друз не спас его, уведя в тюрьму.

– Он немножко запоздал: у Филиппа все лицо было в синяках, а из носа текла кровь.

Пока происходила эта беседа, в передней комнате в соответствии с количеством поглощаемого пьяницами вина стоял невероятный шум и гам и все громче раздавались оглушительные восклицания. Вдруг Катилина с его сотрапезниками услышали, как в передней комнате все хором закричали:

– Родопея, Родопея!

При этом имени Спартак вздрогнул. Оно напомнило ему родную Фракию, ее горы, отчий дом, семью! Сладостные и вместе с тем горькие воспоминания.

– Добро пожаловать! Добро пожаловать, прекрасная Родопея! – громко закричали человек двадцать бездельников сразу.

– Попотчуем красавицу вином за то, что она пожаловала к нам,– сказал могильщик, и все присутствующие окружили девушку.

Родопея была молода, не больше двадцати двух лет, и действительно хороша собой: высокая, стройная, беленькая, правильные черты лица, длинные белокурые волосы, голубые, живые и выразительные глаза. Ярко-голубая туника с серебряной каймой, серебряные запястья, голубая шерстяная повязка явно свидетельствовали о том, что она не римлянка, а рабыня и ведет легкомысленный образ жизни.

Однако, судя по сердечному и довольно почтительному обращению с ней дерзких и наглых посетителей таверны Венеры Либитины, можно было понять, что девушка она хорошая, очень тяготится жизнью, на которую обречена, несчастлива, несмотря на свою показную веселость, и сумела заслужить бескорыстное расположение этих грубых людей.

Нежное личико, скромное поведение, доброта и учтивость Родопеи покорили всех. Однажды она попала в кабачок Лутации вся в крови и слезах от побоев хозяина, ее мучила жажда. Ей дали глоток вина, чтобы немного подкрепиться. Это случилось за два месяца до начала событий, о которых мы повествуем. С тех пор через два-три дня, когда позволяло время, Родопея забегала на четверть часика в таверну. Здесь она чувствовала себя свободной и испытывала блаженство, вырвавшись хоть на несколько минут из того ада, в котором ей приходилось жить.

Родопея остановилась у столика Лутации. Ей поднесли чашу албанского вина, и она стала пить из нее маленькими глотками. Шум, вызванный ее приходом, стих. Вдруг из угла комнаты опять донесся гул голосов.

Могильщик Лувений, его товарищ, по имени Арезий, и нищий Веллений, разгоряченные обильными возлияниями, начали громко судачить о Катилине, хотя все знали, что он сидит в соседней комнате. Пьяницы всячески поносили Катилину и всех патрициев вообще, хотя сотрапезники призывали их к осторожности.

– Ну нет, нет? – кричал могильщик Арезий, такой широкоплечий и высокий малый, что мог бы поспорить с атлетом Гаем Тауривием.– Нет, нет, клянусь Геркулесом! Эти проклятые пиявки живут нашей кровью и слезами. Нельзя пускать их сюда. Пусть они не оскверняют места наших собраний своим гнусным присутствием!

– Да уж, хорош этот богач Катилина, прогрязший в кутежах и пороках, этот лютый палач, приспешник Суллы! Явился сюда в своей роскошной латиклаве только затем, чтобы поиздеваться над нашей нищетой. А кто виноват в этой нищете? Он сам и его друзья патриции!

Так злобно кричал Лувений, стараясь вырваться из рук удерживавшего его атлета, чтобы ринуться в соседнюю комнату и затеять там драку.

– Да замолчи ты, проклятый пьянчужка! Зачем его оскорблять? Ведь он тебя не трогает? Не видишь разве – с ним целый десяток гладиаторов; они раздерут в клочья твою старую шкуру!

– Плевать мне на гладиаторов! Плевать на гладиаторов! – вторя могильщику, орал, как бесноватый, дерзкий Эмилий Варин.– Вы свободные граждане и тем не менее, клянусь всемогущими молниями Юпитера, боитесь этих презренных рабов, рожденных лишь для того, чтобы убивать друг друга ради нашего удовольствия!.. Клянусь божественной красотой Венеры Афродиты, мы должны дать урок этому негодяю в роскошной тоге, в котором соединились все пороки патрициев и самой подлой черни, надо навсегда отбить у него охоту любоваться горем несчастных плебеев!

– Убирайся на Палатин![98 - Палатин – Палатинский холм; был выбран, по преданию, самим Ромулом для основания Рима. Занимая центральное положение благодаря близости к Форуму, где были сосредоточены вся торговля и общественная жизнь, Палатин сделался излюбленным местом жительства богатых и знатных граждан.] – кричал Веллений.

– Хоть в Стикс[99 - Стикс – по верованиям древних греков, река, семь раз обтекающая подземное царство мертвых.], только вон отсюда! – добавил Арезий.

– Пусть эти проклятые оптиматы оставят нас, нищих, в покое и не лезут к нам – ни в Целий, ни в Эсквилин, ни в Субуру, пусть убираются отсюда на Форум, в Капитолий, на Палатин и погрязнут в своих бесстыдных пирах и оргиях.

– Долой патрициев! Долой оптиматов! Долой Катилину! – кричали одновременно восемь – десять голосов.

Услышав этот шум, Катилина грозно нахмурил брови и вскочил с места: глаза его загорелись дикой злобой. Оттолкнув Требония и гладиатора, которые пытались удержать его, заверяя, что они сами расправятся с подлым сбродом, он бросился вперед и стал в дверях, мощный, свирепый, скрестив на груди руки и высоко подняв голову. Гневно оглядев присутствующих, он крикнул громким голосом:

– О чем вы тут расквакались, безмозглые лягушки? Зачем пачкаете своим грязным рабским языком достойное уважения имя Катилины? Чего вам нужно от меня, презренные черви?

Грозный звук его голоса на минуту как будто устрашил буянов, но вскоре снова раздался возглас:

– Хотим, чтобы ты убрался отсюда!