Спартак

– Он прав, – сказал, широко раскрыв глаза, с выражением жадности Луций Бестия. – У Марка Красса свыше семи тысяч талантов!..

– Это значит – более полутора биллионов сестерций?..

– Сумма ужасная, которая казалась бы невероятной, если бы не было известно, что она действительно существует!

– Вот каким образом в нашей столь благоустроенной республике, – сказал с горечью Катилина, – для человека с маленькой душой и с посредственным умом оказывается открытой широкая дорога к величию и к почестям. Я же, чувствующий в себе силу и способность взять на себя и довести до успешного конца любую войну, никогда не мог добиться назначения командующим, так как я беден и обременен долгами. Если завтра у Красса явится ради тщеславия желание быть назначенным в какую-либо провинцию, где придется совершить какой-нибудь военный поход, он этого добьется немедленно, именно потому, что он настолько богат, что может купить не только простой народ, несчастный и голодный, но даже жадный и богатый Сенат весь целиком.

– И подумать только, – добавил Квинт Курий, – каким нечистым был источник этих безмерных богатств!

– Конечно, – подхватил юный Бестия, – ведь как он их добился! Он скупал по самой низкой цене имущества, конфискованные Суллой у жертв проскрипций. Он давал деньги взаймы под огромные проценты. Он приобрел в собственность около пятисот рабов – архитекторов и каменщиков, трудами которых выстроил бесчисленное количество домов на пустырях, доставшихся ему почти даром: там же когда-то стояли жилища простонародья, сгоревшие от частых пожаров, которые истребляли целые заселенные кварталы…

– Таким образом, – прервал Катилина, – теперь половина всех домов в Риме принадлежит ему.

– А разве это справедливо? – спросил с пылом Бестия. – Разве это честно?

– Это удобно, – сказал, горько улыбаясь, Катилина.

– И неужели так будет всегда? – воскликнул Квинт Курий.

– Не должно бы, – пробормотал Катилина, – но кто может знать, что написано в непреложных книгах судьбы?

– Желать – значит мочь, – ответил ему Бестия. – Раз у четырехсот тридцати трех тысяч из четырехсот шестидесяти трех тысяч живущих в Риме граждан, согласно последней переписи, нет достаточно денег, чтобы быть сытыми, и достаточно земли, чтобы сложить усталые кости, то найдется смелый человек, который покажет им, что накопленные остальными тридцатью тысячами граждан богатства приобретены несправедливо и что владение ими незаконно; ты увидишь тогда, Катилина, найдут ли эти обездоленные способ показать свою силу и свою численность этому проклятому, отвратительному отродью спрутов, питающихся кровью голодного и несчастного народа.

– Не в бессильных жалобах и не в пустых криках, – сказал серьезным тоном Катилина, – нужно изливать чувства. Мы должны в тиши наших домов обдумать широкий план и в свое время привести его в исполнение бестрепетной твердой рукой. Молчи и жди, Бестия: быть может, недалек день, когда мы сможем одним страшным и решительным ударом сокрушить этот гнилой социальный строй, в подвалах которого мы стонем. Ведь несмотря на свой внешний блеск, он весь сгнил и истрескался.

– Смотри, смотри, как весел оратор Квинт Гортензий! – сказал Курий, словно желая дать другое направление беседе. – Он, по-видимому, радуется отъезду Цицерона, так как остался теперь без соперников на собраниях Форума.

– Ну и трус же этот Цицерон! – воскликнул Катилина. – Едва он заметил, что попал в немилость Суллы за свои юношеские восторги перед Марием, как сел на корабль и удрал в Грецию.

– Уже почти два месяца, как он исчез из Рима.

– Ах, если бы у меня было его красноречие! – прошептал Катилина, сжимая с силой кулак. – В два месяца я стал бы властителем Рима.

– Тебе не хватает его красноречия, а ему – твоей силы.

– Тем не менее, – сказал, став серьезным и задумчивым, Катилина, – если мы не привлечем Цицерона на свою сторону – а это будет трудно при его вялом характере, при кисло-сладких перипатетических взглядах[40 - Перипатетики – ученики и последователи Аристотеля.], анемичных платонических добродетелях, – то он может стать когда-нибудь в руках наших врагов страшным орудием против нас.

И три патриция погрузились в молчание.

В этот момент толпа, окружавшая портик, расступилась и, с несколькими патрициями, среди которых выделялись низенький и толстый Деций Цедиций и худой Эльвий Медуллий, с Квинтом Гортензием и целой свитою других, появилась Валерия, жена Суллы, направляясь к своим носилкам, сплошь украшенным пурпуровой материей, вышитой золотом; их принесли к самому входу в портик четыре сильных каппадокийца-лектикария[41 - Лектикарии – рабы, носившие носилки, в которых разъезжали их знатные господа.], ожидавшие свою госпожу.

Валерия была закутана в очень широкую тяжелую паллу из темно-синей восточной ткани, в складках которой она скрывала от жадных взоров пылких обожателей прелести, которыми так щедро одарила ее природа и которые, насколько позволяло приличие, она показывала лишь внутри портика.

Лицо ее было очень бледно, а большие черные глаза, несколько расширенные и почти неподвижные, придавали ей скучающий вид, что казалось странным для женщины, вышедшей замуж месяц тому назад.

Легкими движениями головы и очаровательными улыбками она отвечала на поклоны патрициев и с грациозным позевыванием, которому она постаралась придать вид улыбки, пожала руки щеголям Эльвию Медуллию и Децию Цедицию. Оба патриция казались тенями Валерии, до того неотвязно они следовали за нею. Конечно, они не пожелали никому уступить честь помочь ей войти в носилки. Валерия, усевшись, задернула занавески и знаком приказала сопровождающим ее рабам двинуться в путь.

Каппадокийцы подняли носилки и пошли; перед носилками шествовал особый раб, исполняющий обязанности форейтора. Позади них еще шесть других рабов составляли почетный конвой.

Едва Валерия оставила эту толпу поклонников, как испустила глубокий вздох удовлетворения и, накинув на лицо вуаль, стала смотреть скучающим, грустным взором по сторонам, на мокрую мостовую и на дождливое серое небо.

Спартак, который, как мы говорили, находился вместе с Криксом позади толпы, увидев красавицу, вошедшую в носилки, и узнав в ней сейчас же госпожу своей сестры, почувствовал как бы легкое волнение и, толкнув локтем своего товарища, прошептал ему на ухо:

– Смотри!.. Валерия, жена Суллы!

– Клянусь священной рощей Арелаты, она хороша, как сама Венера!

В это время носилки супруги счастливого экс-диктатора шли мимо двух гладиаторов, и глаза Валерии, рассеянно глядевшие сквозь дверцы носилок, остановились на Спартаке.

Словно внезапный толчок вывел матрону из ее рассеянности. Лицо ее покрылось легким румянцем, и, устремив на гладиатора сверкающие черные глаза, она даже немного высунула голову из-за занавесок, чтобы видеть его и после того, как носилки оставили за собою гладиаторов.

– Вот так штука! – воскликнул Крикс, от которого не скрылись эти несомненные знаки расположения знатной дамы к его счастливому сотоварищу. – Дорогой Спартак, богиня Фортуна, эта капризная и подлая баба, какой она всегда была, схватила тебя за вихры, или, вернее, это ты, наш дорогой Спартак, поймал за косу непостоянную богиню! И держи ее крепко, друг, держи так крепко, чтобы она оставила что-либо в твоих руках, если пожелает убежать от тебя.

Последнюю фразу он добавил потому, что, повернувшись к Спартаку, он увидел, что тот стоит весь бледный от волнения.

Однако Спартак, пока его товарищ болтал, несколько овладел собой и с улыбкой, которой он старался придать возможно больше непринужденности, ответил:

– Замолчи, сумасшедший! Что ты мелешь о фортуне? Клянусь дубиной Геркулеса – ты слеп, как андабат[42 - Андабаты – гладиаторы, сражавшиеся в шлемах с опущенными забралами и потому друг друга не видевшие.].

И чтобы оборвать неприятный для него разговор, бывший гладиатор подошел к Луцию Сергию Катилине и тихо спросил его:

– Приходить мне сегодня вечером в твой дом, Катилина?

Тот повернулся и ответил:

– Да, конечно. Но не говори «сегодня вечером» – уже ночь, а скажи «скоро».

Спартак, поклонившись патрицию, отошел со словами:

– Хорошо… Скоро.

Подойдя к Криксу, он стал что-то говорить вполголоса, но с большим жаром, и Крикс кивнул несколько раз в знак согласия. Потом оба молча пошли через Форум к Священной улице.

– Клянусь Плутоном!.. Я совершенно упустил ту нить, которая до сих пор вела меня в запутанный лабиринт твоей души, – сказал Бестия, смотревший с изумлением на Катилину, фамильярно беседовавшего с гладиатором.

– А что случилось? – спросил наивно Катилина.

– Римский патриций удостаивает своей дружбой низкую и презренную породу гладиаторов!

– Ах, какой скандал! – сказал, саркастически улыбаясь, патриций. – Ужасно, не правда ли?..

Затем, не дожидаясь ответа, прибавил, переменив интонацию и выражение:

– Я жду вас на заре в своем доме: поужинаем, повеселимся и… поговорим о серьезных делах.

Спартак и Крикс шли уже по Священной улице по направлению к Палатину и вдруг столкнулись с молодой женщиной, великолепно одетой и восхитительной наружности; в сопровождении рабыни средних лет и следовавшего за нею раба она появилась оттуда, куда направлялись оба гладиатора.

Красота этой женщины с рыжими волосами, белоснежным лицом и большими глазами цвета зеленого моря и обаятельность ее были таковы, что Крикс остолбенел. Он остановился и, смотря на нее с изумлением, воскликнул: