Полынь – трава горькая

За это время научилась управлять не только бабами, но и мужиками. Она шла с учительницей, и что-то говорила ей, не вынимая изо рта папиросу. Та удручённо качала головой. Бригадир вспылила.

– А может, вам ещё и ахвтобус подать? Не сахарные. Пешком дойдут.

Учительница побежала собирать своих учеников.

– Строиться. Побыстрее, побыстрее. В колонну по четыре. А ты куда? Что? А раньше, о чем думал? Давай, только быстро. Все встали? Шагом марш!

Неровный строй учеников потянулся по дороге, ведущей к самому дальнему полю. Вначале идти было легко. Все о чем-то говорили между собой. Роза шла, придерживая рукой бутылку, вертела головой во все стороны. Наблюдала за учительницей, которая, подобно встревоженной наседке, металась между учениками, пытаясь заставить их идти строем.

А дорога все петляла и петляла между сопками, над речкой, все дальше и дальше уводя от деревни. Постепенно замолкали разговоры. Успокоилась и учительница, шла позади ребят, понурив голову, о чем-то задумавшись.

Солнце, как бы опомнившись, что надо не только светить, но и греть, старалось изо всех сил. Пыль, поднятая с дороги детскими ногами, долго висела над землёй, скрипела на зубах, першило в горле. У кого была с собой вода, тот давно выпил. Роза бережно прижимала к себе бутылку. Она знала, как трудно будет в поле без воды. А пить хочется… Кажется, ведро бы выпила.

Но вот из-за косогора показалось поле. Пшеницы почти не видно. Густыми зарослями закрыла её полынь.

Бригадир остановила всех у края поля.

– Значит так, – проговорила она, закуривая очередную папиросу, – ваш фронт работ. Вот поле. На нем пшеница растёт. А также полынь. Пшеницу не трогать! Полынь – вырывать. С корнем. Ясно? Вопросы? Вопросов нет. Училка, строй своих цепью и вперёд, работать.

А полынь удалась на славу. Мощная. Разлапистая. Пьянящая. Терпкая. Горькая.

Роза вздохнула, совсем как мать, когда к ней приходил председатель и ругал за то, что она посылала детей на поле собирать колоски. Взялась за ближайший куст полыни… Бутылка мешает. Куда бы её положить? Но тут к ней подскочил Ванька, увидел бутылку. Глаза разгорелись.

– Роза, дай воды попить, – попросил он.

– Попей, – протянула она бутылку. Только всю не выпивай. Я ещё сама не пила.

– Не боись, – успокоил её Ванька и тут же закричал:

– Пацаны, сюда! Здесь вода есть!

Прибежали трое его закадычных друзей, такие же шалопаи, как и сам Ванька. Начали толкаться. И не столько напились, как больше пролили.

– Извини, Роза, – протянул Ванька пустую бутылку. – Но они ведь мои друзья. Сама понимаешь, не мог я не поделиться.

– А я? – у Розы на глазах появились слезы.

– Но ты же не мой друг, – ответил Ванька и ушёл.

– Ну, Ванька, ну, враг, – запоздало, вслед закричала Роза.

Подошла бригадир.

– Чо стоишь? Ещё не работала, а уже отдыхает. Не на курорте. Работай, работай.

Прошло часа два. Солнце безучастно взирало на детей, копошащихся среди полыни и пшеницы. У многих ребят руки изрезаны в кровь. Вот две девчушки вцепились в куст полыни и стали тянуть. Плачут и тянут. Некоторые сели на землю, бессильно опустив руки, почерневшие от земли и сока полыни.

Бригадир все чаще и чаще переходила на крик.

– Не сидеть! Работать! А ну, вставай! Ишь, расселись, дармоеды. Что? Есть хочется? Не заработал ещё. Руку порезала? Ничего, заживёт как на собаке. А ну, всем работать! Я кому сказала?! Обеда не будет. Подводы ушли на другие поля.

Под вечер, устав светить, солнце спряталось за тучи. Подул холодный, пронизывающий ветер. Дети, измученные за день, уже не могли сопротивляться холоду, сменившему полуденный солнцепёк.

Бригадир была вне себя. Ни уговоры, ни угрозы, не могли заставить работать детей. Они или начинали реветь в полный голос, или огрызаться.

Подводы пришли поздним вечером, когда на небе зажглись первые звезды. Чуть живых от усталости, голода и холода детей погрузили в телеги и повезли в деревню.

Ехали молча. Лишь неторопливо поскрипывали телеги, да изредка фыркали лошади.

– Не, – раздался вдруг голос с одной из телег, – я в деревне не останусь. Я в город пойду.

– Кому ты там нужен? – нехотя возразил ему другой.

– Стране. Может, я самым главным учёным стану.

– Ванька – учёный! Смешно, сонным голосом ответил ему собеседник.

"Дурак": подумала Роза, закрывая глаза не в силах больше бороться со сном. Сон сморил всех. Только мерно скрипели колеса телег. И никто не обращал внимание на горький запах полыни.

1987 г.

Два ветерана.

2000..е

Перед очередным днём Победы, в стране внезапно вспоминали, что есть такая категория людей, которые зовутся ветераны Великой Отечественной войны. В школах организовывали поиск ещё оставшихся в живых ветеранов, и приглашали на встречи. Школьники неохотно шли на такие мероприятия. Скучно. Тем более на улице вступает в свои права весеннее тепло и время сбрасывать зимнюю неуклюжесть и гонять до одури в футбол. Или можно посидеть на трубах, в компании с девчонками. Пивка попить. А тут, сиди в душном актовом зале, и смотри как старые перечники, чего там рассказывают. Если бы не "классная", то ищи ветра в поле, сидели бы они здесь. Правда, иногда было интересно. Особенно когда ветераны рассказывали о боях.

Иван Сергеевич сидел за столом в небольшом актовом зале, перед двумя десятком детей. Встреча с ветеранами. Их было двое. Ветеранов. Своего соседа Иван видел пару раз, но как звать его не помнил. Их пригласили на это плановое мероприятие. Он бы не пошёл, если бы не дети. Дед Иван любил детей. Но всегда робел, когда их собиралось больше двух, и ему надо было что-то рассказывать. О войне. О том, как воевал. На пиджаке у Ивана Сергеевича, красовались две медали за отвагу. Наград было намного больше. Но все эти юбилейные, Иван не любил, и не носил принципиально. Так они и лежали дома, в серванте, в отдельной коробочке. А эти, боевые, он носил с гордостью. И одевал только в День Победы или на таких вот мероприятиях. Дети с любопытством смотрели на его медали. Он видел, у некоторых мальчишек усмешку, мол, ветеран, а всего две медальки висят. Эх, знали бы они, чего стоили ему эти награды. Их он получил, проливая свою кровь и кровь врага, а не за то, что отправлял обворованные эшелоны на фронт. Иван знал таких ветеранов. И презирал их.

Иван не любил рассказывать о войне. А про что рассказывать? Про грязь, кровь, смерть? Да про подлость людскую? Как рассказать этим чистым пока ещё, душам, о том, что такое заградотряд? Зачем рассказывать о том, как умирал твой товарищ, не успевший прикурить, и получивший пулю в голову? Стоит ли говорить о том, что когда воют снаряды над головой, ты вжимаешься в землю, и воешь так, что горло судорогой сводит. От страха. И мысли при этом не о наградах, не о воинских подвигах. А никаких мыслей. Только ужас, раздирающий голову. И когда звучит команда, В атаку! За Родину! За Сталина, ты выскакиваешь из окопа, и ничего не видишь, кроме мелькающей перед глазами земли, и где-то там впереди, вспышек выстрелов. Кисло вонючий дым от взрывов перехватывает горло, и вместо ура-а-а, раздаётся только что-то вроде " а-аоа-а- ааауа", пока хватает дыхания. А потом дерёшься как чёрт, вымещая на немцах весь свой страх и ненависть. И ещё потому, что сзади тоже ждёт смерть. От пулемётов заградотряда.

Иван не любил рассказывать о войне. Он в эти минуты вспоминал своих товарищей. Погибших, или умерших от ран после войны. Обычно на вопросы, "Как там, на войне было?", отвечал, "Мёдом помазано".

Однажды он рассказал о своём друге детства Семёне, с которым вместе попал на фронт. Ему не повезло. В первом же бою его накрыло взрывом, и он остался на поле боя. Все считали его погибшим. А он выжил. Был в плену. Три года он провёл в концлагерях. Освободили наши. И после допроса его отправили в тыл. В глубокий тыл. На Колыму. Ещё на пять долгих лет. Иван встретил его в 72- м. Посидели. Выпили. Вспомнили юность свою. Семён, после очередной рюмки расслабился и рассказал, какая она жизнь в концлагерях-то. И где было легче – очень большой вопрос. Подвыпивший Семён, периодически захлёбываясь в кашле, но при этом не выпускающий папиросу изо рта, рассказывал о том, как выживали в лагере. Страх и голод, вот основные чувства, которые остались у человека в лагере. Порой голод затмевал все остальные чувства. Страх, понятия морали, жалость к другим, всё отступало перед возможностью найти еду. Выжить, всё делалось ради того, чтобы выжить. Ели человечину, срезали с умерших товарищей мякоти и ели. От том, что голод доводил людей до сумасшествия. Голод и ежедневные побои и унижения. Там любой готов был сделать что угодно, за кусок хлеба. Он рассказывал о том, как лежали в лужах, замерзая, зарабатывая туберкулёз и прочие прелести лагерной жизни, и не пытались спастись. Как он выжил? Да и сам не понимает. Кажется что и сейчас, зайдёт, старший по бараку и погонит на работы.

Учителя были в шоке. Они категорически запретили рассказывать детям такие страсти. После этого случая, о нём надолго забыли. Теперь вспомнили. Вот он сидит и думает, что же рассказать детям о войне?

Пётр Ильич любил выступать перед аудиторией. К этому дню он готовился всегда тщательно. Все ордена и медали, как кольчуга покрывали его грудь. Орден "Красной звезды" и медаль "За боевые заслуги", особенно им любимые, полученные на фронте, всегда висели так, что в первую очередь обращали на себя внимание. Он гордился тем, что ушёл добровольцем, и после долгих сидений в резерве, в глубоком тылу, попал в отряд НКВД. Ему нравилось эта аббревиатура. Чётко. Грозно. Строго. От того все боялись и уважали эту организацию. Да уж, нет теперь таких сокращений. Он любил рассказывать о том, как его часть освобождала Киев, как прошли по Польше, освобождая город за городом. Он очень красочно рассказывал о своей первой встречи с Чешскими городами.

– Мы сидели в окопах, ожидая команды к наступлению, – начинал он свой рассказ.

Мы знали, впереди враг. И этого врага надо уничтожить. Потому что за нами была Родина. Враг коварен и силен. И от того, насколько тверда рука у солдата, насколько точен глаз, зависела Победа. Мы верили, что дело наше правое и победа будет за нами. Каждый солдат, сержант или офицер, каждый не щадя своих сил и самой жизни, приближали этот великий день. День Победы.

В этом месте Пётр Ильич всегда делал паузу.

– Не скрою, в эти тяжёлые дни, когда Родина напрягала последние силы в борьбе с оккупантами, среди наших бойцов находились отщепенцы, которые опозорили светлое звание советского солдата. Находились такие, которые ради спасения своей жизни готовы были предать, сбежать с поля боя. И даже предпочитали сдаться в плен врагу, спасая свои жизни. Таких горе вояк мы всегда презирали. И ненавидели как врагов. Трус – хуже врага! И это было правильно. Так мы жили! Так воевали! Так победили!

– Да, многие наши товарищи не дожили до этого светлого дня, дня Победы. Но они навсегда остались с нами в строю. В нашей памяти. А жизнь на фронте, это не всегда бои и сражения. Бывали и минуты затишья. И когда выпадала возможность, мы писали письма. Домой. Мол, жив, здоров. Бью фашистского гада. Ждите. Скоро вернёмся с победой.