Прожектеры: политика школьных реформ в России в первой половине XVIII века

Прожектеры: политика школьных реформ в России в первой половине XVIII века
Коллектив авторов

Historia Rossica
Подобно военному кораблю или шеренге вымуштрованной пехоты, новая светская и «регулярная» школа стала символом петровского царствования. Принято считать, что образовательные новации стали результатом личных усилий самого Петра и отражали объективные потребности государства в кадрах для новой бюрократии и регулярной армии. Монография Игоря Федюкина, однако, выявляет ключевую роль разнообразных «прожектеров» в появлении новых школ в России первой половины XVIII века. Автор показывает, как возникновение и развитие училищ отражали усилия «административных предпринимателей», стремившихся к продвижению своей карьеры, расширению клиентской сети, упрочению придворных позиций или реализации своей идейной повестки. Именно из таких индивидуальных «прожектов» и складывался фасад петровского «регулярного» государства. Игорь Федюкин – директор Центра истории России Нового времени НИУ ВШЭ. Igor Fedyukin THE ENTERPRISERS: THE POLITICS OF SCHOOL IN EARLY MODERN RUSSIA, FIRST EDITION

Игорь Федюкин

Прожектеры Политика школьных реформ в России в первой половине XVIII века

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

Работа над этой книгой продолжалась долго – слишком долго – и в процессе этой работы я накопил длинный список неоплатных долгов. Мой самый давний долг – А. Б. Каменскому и А. Л. Зорину, которым я обязан моим интересом к изучению России XVIII столетия и которым я глубоко благодарен за научное и житейское руководство на протяжении вот уже четверти века.

В основу этой книги легла диссертация, подготовленная в Университете Северной Каролины, и я признателен моим многочисленным коллегам и друзьям по департаменту истории и аспирантской программе по истории России за поддержку с их стороны. Среди замечательных профессоров, с которыми мне довелось встретиться в Чапел Хилле, я хотел бы отдельно упомянуть Дж. Смита. Его работа, посвященная зарождению меритократических идей во Франции в начале XVIII века, повлияла на меня сильнее, пожалуй, любой другой книги, прочитанной мною за время обучения в аспирантуре, а принципиальная позиция, которую он занял по вопросу об академической коррупции в Университете Северной Каролины, остается образцом для подражания. Завершение работы над диссертацией стало возможно благодаря поддержке С. М. Гуриева, который пригласил меня работать в РЭШ, а позднее предоставил мне творческий отпуск, позволивший дописать диссертацию и защитить ее.

За возможность переработать диссертацию в книгу я глубоко признателен Я. И. Кузьминову, пригласившему меня в 2013 году присоединиться к коллективу Высшей школы экономики. М. М. Юдкевич на протяжении всех этих лет относилась к моим разнообразным прожектам с неизменной благожелательностью. Я благодарен мои коллегам по Школе исторических наук НИУ ВШЭ и моим товарищам по Центру истории России Нового времени, в особенности И. А. Христофорову, М. Б. Лавринович и Е. С. Корчминой, которые на протяжении всех этих лет были всегда готовы поддержать, помочь, покритиковать и поделиться идеями. Отдельно хотелось бы высказать признательность за всегдашнюю поддержку научному руководителю Центра А. О. Чубарьяну. Н. Ф. Немцева оказала неоценимую помощь в подготовке рукописи к печати.

Разумеется, книга не могла бы состояться, если бы не неизменно профессиональная и доброжелательная поддержка со стороны уважаемых коллег – сотрудников Российского государственного архива древних актов, Российского государственного военно-исторического архива, Российского государственного архива военно-морского флота, других архивов и библиотек, в которых мне довелось работать. Эрнст Петрич и Лена Аннимер крайне любезно предоставили мне копии архивных документов из OeStA/HHStA в Вене и Riksarkivet в Стокгольме, соответственно. Я глубоко признателен О. Г. Промптовой, которая согласилась помочь с получением необходимого мне изобразительного материала из Черногории.

Я глубоко благодарен за поддержку друзьям и коллегам во Франции. Владимир Берелович, Ален Блюм и Франсуаза Досе неоднократно принимали меня в Центре исследований России, Кавказа и Центральной Европы (CERCEC), в том числе как лауреата стипендии Дидро в 2010–2012 годах. Анн Ле Уеру и Марта Кравери на протяжении многих лет оказывали неоценимую поддержку от лица Дома наук о человеке, предоставив возможность провести два месяца в 2015 году в парижских архивах и библиотеках в качестве приглашенного исследователя. Сотрудница секретариата Дома наук о человеке Соня Кольпар до своего выхода на пенсию неизменно была самым настоящим ангелом-хранителем российских гуманитариев, приезжавших с исследовательскими целями в Париж.

На завершающей стадии работы над рукописью мне посчастливилось провести время в качестве приглашенного исследователя в Институте наук о человеке (IWM) в Вене и в Международном центре Вудро Вильсона в Вашингтоне. Я признателен руководству этих организаций, и в особенности Ивану Крастеву в IWM, Мэтью Рожански и Уильяму Померанцу в Центре Вильсона, за возможность отвлечься от текущих дел и сосредоточиться на доработке книги. Среди прочего мое пребывание в Центре Вильсона позволило мне представить отдельные главы этой работы в целом ряде американских университетов. Рад, что выход этой книги на русском языке дает мне возможность еще раз выразить благодарность многочисленным коллегам, принявшим участие в обсуждениях и высказавших ценные замечания, но особенно Майклу Дэвид-Фоксу, Янни Коцонису, Дэвиду Гольдфранку, Екатерине Евтухов, Питеру Холквисту, Ричарду Вортману, Роберту Джераси, Дэвиду Макдоналду, Джону Рэндольфу, Полу Бушковичу, Юрию Слёзкину, Алексею Юрчаку, Скотту Гельбаху и Дейву Дэвидсону, сделавшим эти обсуждения возможными.

Крайне полезной, разумеется, была и возможность представить предварительные результаты моей работы в Европейском университете в Санкт-Петербурге, в РАНХиГС и в Уральском федеральном университете. Особенно я благодарен за сотрудничество Д. А. Редину, собравшему вокруг себя блестящую команду историков и превратившему Екатеринбург в один из ведущих мировых центров изучения России XVIII века. О. Е. Кошелева, Никос Криссидис, В. С. Ржеуцкий, Т. В. Костина и А. М. Феофанов любезно и очень щедро делились своими идеями, материалами и (тогда еще) неопубликованными работами. На разных стадиях работы над книгой Бен Эклофф, Гари Маркер, Харли Бальцер и Роб Коллис согласились прочитать фрагменты рукописи и высказали ценные замечания.

В Центрально-Европейском университете мне повезло работать с выдающимся историком Российской империи Альфредом Дж. Рибером, знакомство с работами которого подстегнуло мой интерес к бюрократической политике. Ключевую роль в формировании моего подхода к проблеме институциональных новаций в образовании сыграли работы С. Л. Козлова, а беседы с Сэмом Грином и В. Я. Гельманом помогли мне, хотя бы до некоторой степени, взглянуть на проблему административного предпринимательства сквозь политологические очки. Коллеги из Института образования НИУ ВШЭ, и в особенности И. Д. Фрумин, не давали мне забыть, что изучение истории школ может и должно помогать нам лучше понимать наши сегодняшние споры об образовании – и наоборот. Наконец, было бы странно отрицать, что на мои размышления о прожектерах и прожектерстве сильнейшим образом повлияло общение с выдающимися административными предпринимателями в области образования – С. М. Гуриевым, Д. В. Ливановым, Я. И. Кузьминовым, В. А. Мау, С. Э. Зуевым, О. В. Хархординым, С. М. Реморенко, С. М. Кадочниковым, И. Д. Фруминым, С. В. Салиховым, А. А. Климовым, А. Б. Повалко – и я глубоко благодарен коллегам за полученный опыт.

В завершение остается сказать особые слова благодарности нескольким дорогим друзьям и коллегам. Эрик Зитцер всегда был готов поделиться своими обширными знаниями и яркими идеями. Катя Правилова поддерживала и советовала, когда поддержка и совет были особенно нужны. Трейси Деннисон подталкивала, подбадривала и направляла на протяжении вот уже более чем двух десятков лет. И конечно же, эта книга едва ли состоялась бы без помощи, советов и поддержки со стороны Дона Роли. Хотя формально он и не был моим научным руководителем, он принял меня в ряды своих учеников как лидер аспирантской программы в Университете Северной Каролины и оставался ментором на протяжении последующих двух десятилетий.

Никогда не была бы книга завершена, конечно, и без поддержки Кати и Пети, которые не просто терпели мою привычку допоздна засиживаться за письменным столом, возиться с черновиками рукописи во время каникул и убегать в архив в самые неподходящие моменты, но придавали смысл и значение этой работе.

И наконец, мои заключительные слова благодарности обращены к Дэвиду и Карен Грифиттс. Дэвид и Карен приняли меня в Чапел Хилле осенью 1999 года и поддерживали на протяжении всей моей учебы в аспирантуре. Профессор Гриффитс был не только замечательным знатоком истории России и Европы XVIII века, но и одним из самых щедрых и добрых людей, которых мне доводилось встречать. К сожалению, он не дожил до выхода этой книги: надеюсь, она бы ему понравилась. Его памяти она и посвящена.

* * *

Я глубоко признателен И. Д. Прохоровой и издательству «Новое литературное обозрение» за возможность представить эту книгу российской аудитории. Работа над подготовкой русского издания книги позволила обнаружить и исправить целый ряд досадных оплошностей, вкравшихся, к сожалению, в ее английскую версию; учесть некоторые новые работы по теме, вышедшие за последние два года; а в некоторых случаях и включить кое-какие дополнительные материалы.

Монография подготовлена в результате проведения исследования (проект № 15-01-0148) в рамках Программы «Научный фонд Национального исследовательского университета „Высшая школа экономики“ (НИУ ВШЭ)» в 2015–2016 годах и в рамках государственной поддержки ведущих университетов Российской Федерации «5-100».

ВВЕДЕНИЕ

Сильвестра Медведева вывели на эшафот на Красной площади подле Спасских ворот 11 февраля 1691 года. Ученый монах был приговорен к смерти еще за год до того: его обвиняли, ни много ни мало, в намерении извести царя Петра и патриарха Иоакима, посадить на престол царевну Софью, а себе самому присвоить патриаршество. Но казнить Сильвестра правительство Нарышкиных не спешило: от него требовали показаний, которые изобличали бы других предполагаемых сторонников Софьи. Этого, однако, добиться не удалось даже после «истязания его огнем и бичами до пролития крови». Теперь, наконец, мучениям пришел конец: книжнику отрубили голову, а тело похоронили в яме близ Покровского убогого монастыря, вместе с трупами нищих[1 - О Сильвестре см.: Прозоровский А. А. Сильвестр Медведев. Его жизнь и деятельность. М., 1896; Козловский И. Сильвестр Медведев. Очерк из истории русского просвещения и общественной жизни в конце XVII века. Киев, 1895; Богданов А. П. Перо и крест: Русские писатели под церковным судом. М., 1990. С. 233–382; Панченко А. Н. Сильвестр // Словарь книжников и книжности Древней Руси / Под ред. Д. С. Лихачева. СПб., 1993. Т. 3: XVIII век. Ч. 3: П–С. С. 354–361. Цитата см.: Прозоровский А. А. Сильвестр Медведев. С. 338.].

Среди прочего, Медведев был автором и «Привилегии на Академию», первого в России проекта школьного устава, в самом названии которого заложена отсылка к западноевропейским образовательным моделям[2 - О «Привилегии» см.: Фонкич Б. Л. Греко-славянские школы в Москве в XVII веке. М., 2009. С. 190–213. Сам текст опубликован на с. 223–231.]. Вероятнее всего, монах подготовил «Привилегию» еще в 1681 году, намереваясь представить ее царю Федору Алексеевичу. После смерти Федора Медведев еще раз попытался добиться ее утверждения, на этот раз царевной Софьей, но снова потерпел неудачу. Правительница какое-то время колебалась, но в итоге поручила создание училища недавно прибывшим из Греции братьям Лихудам: судя по всему, это была уступка патриарху в тщетной надежде заручиться его поддержкой в противостоянии с юным Петром и стоящими за ним Нарышкиными[3 - Панченко А. Н. Сильвестр. С. 356–358.]. Такое решение, разумеется, спровоцировало ожесточенную вражду между Медведевым и поддержавшей Лихудов группировкой, вылившуюся в публичный теологический спор с неизбежными в таких случаях взаимными обвинениями в ереси. Пока Софья оставалась у власти, она и ее ближайший приспешник Федор Шакловитый, глава Стрелецкого приказа, защищали Сильвестра от его недругов, в число которых теперь входил и сам патриарх. Но с падением в 1689 году режима Софьи эти связи лишь окончательно обрекли монаха на гибель[4 - Фонкич Б. Л. Греко-славянские школы. С. 214–217. Столкновение между Медведевым и патриархом традиционно описывалось как отражение идеологических разногласий (в первую очередь, между «грекофилами» и сторонниками «латинской» ориентации). Кэти Портер, однако, настаивает, что идеологически очерченных противоборствующих группировок не существовало и их описания в историографии являются ретроспективной проекцией более поздних культурных процессов. Potter C. J. The Russian Church and The Politics of Reform in The Second Half of The Seventeenth Century. PhD diss. Yale University, 1993. Р. 384–394. Среди недавних работ на эту тему см.: Chrissidis N. A. An Academy at The Courts of The Tsars: Greek Scholars and Jesuit Education in Early Modern Russia. DeKalb, IL, 2016 (русский перевод: Хриссидис Н. Академия при царском дворе. М: Новое литературное обозрение. Готовится к печати). О свержении режима регентства в 1689 году. см.: Лавров А. С. Регентство царевны Софьи Алексеевны. Служилое общество и борьба за власть в верхах Русского государства в 1682–1869 гг. М.: Археографический центр, 1999. С. 157–190.].

История Сильвестра Медведева поучительна в нескольких отношениях. Наиболее очевидным образом она напоминает нам, что политические столкновения той эпохи сложно описывать как борьбу между «модернизаторами» и «консерваторами». Группировка, которая свергла в 1689 году Софью и привела к власти Петра, включала также и целый ряд изоляционистски настроенных представителей элиты, в том числе и самого патриарха, тогда как на противоположной стороне мы находим таких ведущих «западников», как князь В. В. Голицын и сам Медведев. Скорее, политические альянсы формировались в ту эпоху не на основе идеологий, а по принципу принадлежности к аристократическим кланам и патрон-клиентским сетям. Одновременно этот эпизод показывает, как тесно попытки Медведева основать академию были переплетены с его политическими интригами. Амбиции монаха, его жажда власти и статуса прямо определяли и приемы, с помощью которых он продвигал свой образовательный проект, и облик училища, которое он хотел создать.

И в самом деле, в «Привилегии» удивительно мало говорится о содержании и методах преподавания в будущей академии. Вместо этого в документе заложена попытка установить единоличный контроль ректора за любым вообще преподаванием мало-мальски продвинутых предметов во всем Московском государстве. Среди прочего, «Привилегией» запрещается преподавание греческого, польского, латинского и других иностранных языков где бы то ни было, кроме академии, даже в частных домах, без предварительного одобрения со стороны ректора академии. Академия должна была также играть роль своего рода инквизиции, исследуя религиозные воззрения иноземных учителей, намеревавшихся преподавать в России; содержание подозрительных книг; случаи публичного поругания православной веры и церковных традиций и так далее. Более того, согласно тексту «Привилегии», академия, по сути, выводилась из-под власти патриарха – не потому, конечно, что Медведев был ранним сторонником секуляризации образования, но потому что он состоял в конфликте с тогдашним главой церкви. Поэтому в документе также перечисляются и многочисленные монастыри, которые должны были быть переданы, вместе с принадлежащими им вотчинами, на содержание академии. Наконец, в тексте делается и попытка заручиться твердыми гарантиями со стороны монарха, который, утверждая «Привилегию», обязался бы также от своего имени и имени своих наследников академию «содержати во всякой целости без всякого изменения».

Итак, составленный монахом проект «Привилегии» был направлен, называя вещи своими именами, на монополизацию образовательного поля, устранение конкурентов и присвоение его автором некоторых ресурсов и полномочий. Медведев основывался на более ранних наработках своего бывшего учителя, поэта и придворного проповедника Симеона Полоцкого (1629–1680)[5 - Панченко А. Н. Симеон Полоцкий // Словарь книжников и книжности Древней Руси / Под ред. Д. С. Лихачева. СПб., 1993. Т. 3: XVIII век. Ч. 3: П–С. С. 362–379.], но непосредственно к составлению документа и к попыткам добиться его утверждения монаха подтолкнуло, похоже, прибытие в Москву некоего Яна Белобоцкого, который предлагал здесь свои услуги в качестве преподавателя и потому был воспринят Медведевым как опасный соперник, – а также успех другого конкурента, монаха Тимофея и его Типографской школы. Как замечает по этому поводу Б. Л. Фонкич, «честолюбивые замыслы, ревность и ненависть к возможным противникам своих планов – вот что водило пером Медведева в те месяцы, когда он сочинял „Привилегию на Академию“»[6 - Фонкич Б. Л. Греко-славянские школы. С. 208–211, 214–215. Цитата на с. 215; о школе монаха Тимофея см.: С. 103–173; Панченко А. Н. Сильвестр. С. 355–356; Горфункель А. Х. Белобоцкий Ян (Андрей Христофорович) // Словарь книжников и книжности Древней Руси / Под ред. Д. С. Лихачева. СПб., 1992. Т. 3: XVII в. Ч. 1: А–З. С. 128–131.].

ШКОЛЫ, КОТОРЫЕ ПОСТРОИЛ ПЕТР?

Судьба Медведева и его попыток добиться утверждения своей «Привилегии» интересна не просто как исторический анекдот: на примере этого эпизода наглядно видно, как вообще происходили институциональные изменения на заре Нового времени. Как показывают многочисленные примеры, разбираемые в этой книге, новые институты не возникали «сами по себе» и не вызывались к жизни ни некоей безличной волной «европеизации», ни потребностями войны и технологического прогресса. Наоборот, возникновение новых институтов и укоренение новых организационных форм следует рассматривать в первую очередь как результат усилий, предпринимавшихся вполне конкретными индивидами и группами для реализации их личных проектов и достижения их собственных целей – карьерных, материальных, идейных, а чаще всего их сочетания. Проекты эти могли быть самого разного характера и масштаба. В некоторых случаях речь шла о создании новых организаций, например, об основании Московского университета (1755) или Горного училища (1773), в других – об изобретении новой правительственной должности; описании новой административной функции; введении нового регламента. В значительной мере рост государства и в России, и в других странах происходил постольку, поскольку он создавал предприимчивым деятелям благоприятные условия для реализации их инициатив. Проекты, которые они придумывали и воплощали в жизнь, служили теми кирпичами, из которых на пороге Нового времени складывалось здание «рационального» и «бюрократического» государства.

Данная книга представляет собой попытку изучения этого процесса на примере развития школ в России на ключевом этапе строительства модерного государства, при Петре I и его ближайших преемниках. Вообще, основание новых школ, «просвещение» России является и в историографии, и в общественном восприятии важнейшим, знаковым элементом петровского царствования и петровских реформ. Обычно предполагается, что образовательные новации эти были обусловлены практическими, а вернее военными нуждами, поскольку создание новой регулярной армии требовало квалифицированного технического персонала. В более широком смысле новые школы и новые методы обучения рассматриваются как ключевой элемент развернувшегося в России в XVIII веке эксперимента по социальному инжинирингу, попыток создать «нового человека» и новую, «европеизированную» элиту[7 - Ключевые работы: Raeff M. Origins of The Russian Intelligentsia: The Eighteenth-Century Nobility. New York, 1966; Okenfuss M. J. Technical Training in Russia under Peter The Great // History of Education Quarterly. 1973, Winter. Vol. 13. № 4. Р. 325–345; Black J. L. Citizens for The Fatherland: Education, Educators and Pedagogical Ideals in Eighteenth Century Russia. Boulder, CO, 1979; Kusber J. Eliten- und Volksbildung im Zarenreich w?hrend des 18. und in der ersten H?lfte des 19. Jahrhunderts: Studien zu Diskurs, Gesetzgebung und Umsetzung. Stuttgart, 2004 (русский перевод: Кусбер Я. Воспитание элит и народное образование в российской империи XVIII – первой половины XIX века. Дискурс, законодательство, реальность. М., 2018); Бенда В. Н. Создание и развитие системы подготовки военных кадров в России в конце XVII – первой половине XVIII вв. СПб., 2008.]. Наконец, петровская школа воспринимается как предвестник модерных училищ следующего столетия, воплощающих в себе рациональность, маскулинность, дисциплину, имперскость. Подобно военному кораблю или шеренге вымуштрованной пехоты, школа вполне может служить символом петровского режима и его институтов.

И за рассматриваемый период школа в России действительно изменилась до неузнаваемости. В XVII столетии обучение в Московском государстве было основано на неформальных практиках передачи знаний от наставника к ученику[8 - Превосходный анализ историографии по данной работе приводится в работе: Kosheleva О. Е. Education as a Problem in Seventeenth Century Russia // The State in Early Modern Russia: New Directions / Ed. P. Bushkovitch. Bloomington, IN., 2019. P. 191–217.]. Когда в самом конце века стали появляться первые школы, они описывались, по сути, в ремесленных терминах: «школа» была группой учеников, собирающихся вокруг «мастера» и его «подмастерьев». Мы не находим здесь ни фиксированной программы обучения, ни делопроизводства (помимо самого базового учета расходов), ни попыток формализовать алгоритмы взаимодействия между учителем и его учениками. Однако уже ко времени восшествия на престол Екатерины II в 1762 году Россия могла похвастаться целым набором учебных заведений, которые в организационном отношении не так уж сильно отличались от классических школ XIX века. В этих училищах имелись регламенты и инструкции, где устанавливались, среди прочего, иерархия должностей, функциональное разделение обязанностей; регулировался учебный процесс и повседневное поведение учеников и учителей; вводились формализованные процедуры оценки знаний и поведения. Иначе говоря, мы уже имеем дело с полностью институциализированной школой. Школа эта должна была не только давать знания, но и подталкивать учеников к усвоению предписываемых моделей поведения и мышления, то есть, «воспитывать». Вопрос, на который призвана ответить данная книга, состоит в том, как именно возникали такие школы – и, более широко, новые институты и практики, из которых складывалась инфраструктура раннемодерного государства вообще.

Сама необходимость задаваться подобным вопросом может показаться неочевидной, поскольку ответ на него вроде бы понятен заранее. Подобно любым другим нововведениям в России в первой половине XVIII столетия, новые школы обычно описываются как результат титанических усилий самого вездесущего царя-реформатора. Классические тексты и отечественных историков, и зарубежных почитателей часто представляли Петра I как настоящего Прометея, для которого прогресс и «европеизация» оказываются непреодолимой внутренней потребностью. В работах последнего времени подход царя к нововведениям, в том числе и в образовании, описывается более осторожно, подчеркиваются его прагматизм, непоследовательность, даже оппортунизм; он может представать как реформатор без стратегии, реформатор, которым движут весьма приземленные, практические соображения – но все равно ключевым двигателем реформ является именно он. В частности, говоря о школах, мы по-прежнему считаем, что, в отличие от Западной Европы, где «образовательные теории и школы разного рода появлялись обычно как результат индивидуального экспериментирования», в России «серьезные инициативы в образовании были делом рук императора, и только императора»[9 - Black J. L. Citizens for The Fatherland. Р. 3. Совсем недавно эта парадигма была вновь – и с обескураживающей прямолинейностью – воспроизведена в: Любжин А. И. История русской школы. Русская школа XVIII столетия. Т. 1. М., 2014.]. Разумеется, не приходится отрицать, что Петр I и в самом деле лично инициировал множество изменений и играл определяющую роль в создании целого ряда новых институций. Царь мог не покладая рук работать над важными для него проектами, часами и сутками напролет редактируя черновики Устава морского или коллежских регламентов[10 - См., например: Анисимов Е. В. Государственные преобразования и самодержавие Петра Великого в первой четверти XVIII века. СПб., 1997. С. 152–154; и, конечно же: Воскресенский Н. А. Законодательные акты Петра I: Акты o высших государственных установлениях. Редакции и проекты законов, заметки, доклады, донесения, челобитья и иностранные источники. М.; Л., 1945. Т. 1; Воскресенский Н. А. Петр Великий как законодатель. Исследование законодательного процесса в России в эпоху реформ первой четверти XVIII века. М., 2017.]. Однако Пол Бушкович совершенно справедливо предостерегает нас от восприятия Петра как «некоего Deus ex machina, словно по мановению волшебной палочки творящего изменения в обществе как в безвоздушном пространстве»[11 - Bushkovitch P. Peter The Great: The Struggle for Power, 1671–1725. Cambridge, 2001. Р. 3. Обращаясь к более раннему периоду, М. М. Кром также призывает нас «отрешиться от мысли, будто при самодержавном строе любой правительственный шаг предпринимался по воле царствующего монарха» (Кром М. М. «Вдовствующее царство»: Политический кризис в России 30–40-х годов XVI века. М., 2010. С. 610).].

По крайней мере применительно к школам миф о Петре-демиурге, как я надеюсь показать ниже, плохо согласуется с источниками. При ближайшем рассмотрении оказывается, что сам Петр I не написал ни одного мало-мальски развернутого текста об образовании; те тексты, которые мы имеем в нашем распоряжении, представляют собой записки в несколько строчек, написанных петровским фирменным трудночитаемым почерком. Взгляды и представления царя по данному вопросу мы вынуждены реконструировать на основании именно таких записочек – или на основании официальных указов, которые могли быть основаны на данных им устных распоряжениях. При этом сам факт таких разговоров зачастую постулируется без всякого подтверждения источниками: исследователи полагают априори, что государь не мог не иметь со своими соратниками бесед, в ходе которых якобы и были сформулированы соответствующие идеи. Если же строго придерживаться источников, то окажется, что хотя Петр всячески настаивал на необходимости «учить» подданных, он практически никогда не объяснял, что же конкретно это может означать. Приходится признать, что между его короткими, крайне расплывчатыми призывами к учению и конкретными организационными действиями в области образования лежала дистанция огромного размера. Его сотрудники должны были заполнять эту дистанцию в меру собственного разумения, тем способом, который был наиболее удобным и выигрышным для них самих.

Далее, говоря о петровских образовательных нововведениях, недостаточно, конечно, просто указывать на заимствования из западноевропейского опыта, поскольку на начало XVIII века и в самой Западной Европе не сложилось еще устоявшихся, привычных нам сегодня форм школьной подготовки чиновников и офицеров для зарождающегося «регулярного» государства. Да и в практическом смысле институциализированные школы не были, строго говоря, необходимы для подготовки профессиональных моряков или военных: не случайно опытные специалисты, бывалые генералы и адмиралы, никогда и не были активными сторонниками создания школ. Обычно они, наоборот, считали гораздо более важной и полезной подготовку кадров через практику. Вобан, величайший военный инженер той эпохи, так высказывался о выпускниках кадетских рот, основанных во Франции Кольбером: «Они не приносят службе никакой пользы, они ничего не видели, ни в чем не разбираются, и не думают ни о чем кроме фехтования, танцев и драк». В созданной самим Вобаном инженерной службе французской армии, corps du gеnie, молодые люди обучались не в школе, а на практике, чертя планы крепостей и укреплений[12 - Artz F. B. The Development of Technical Education in France, 1500–1850. Cambridge, MA, 1966. P. 44–46.]. Характерно, что фельдмаршал фон Миних, основатель Сухопутного шляхетного кадетского корпуса в России, сам в школе никогда не учился. Однако познаний, которые он приобрел, читая книги и наблюдая за инженерными работами в своем родном Ольденбурге и в Дании, где служил его отец, Миниху хватило, чтобы произвести благоприятное впечатление на Петра и успешно довести до конца строительство Ладожского канала[13 - Ley F. Le Marechal de Munnich et la Russie au XVIIIe si?cle. Paris, 1959. P. 4.].

Представлять возникновение школ в России в начале XVIII века просто как импорт организационных форм было бы поэтому неверно: в действительности школы эти изобретались вполне конкретными акторами, действующими в собственных интересах и конкурирующими между собой в конкретных условиях петровской и послепетровской монархии. Отталкиваясь от различных западноевропейских образцов, они создавали новые образовательные модели, отражавшие их собственные политические цели, включая и стремление позиционировать себя тем или иным образом или присвоить тех или иные ресурсы. В этой книге делается попытка выявить и изучить таких игроков, понять методы, которыми они действовали, а значит, и логику, которая определяла изобретение раннемодерной школы в России в период с конца XVII века и до восшествия Екатерины II.

ПРИДВОРНАЯ ПОЛИТИКА И ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ РАННЕГО НОВОГО ВРЕМЕНИ

На кону, таким образом, стоит не только возникновение новой школы, но также рост и развитие институтов раннемодерного государства, его «рационализация» и «бюрократизация» в целом. На протяжении нескольких последних десятилетий историки Европы раннего Нового времени постепенно, но последовательно деконструировали историографическую абстракцию гиперактивной абсолютной монархии, которая якобы целенаправленно занималась построением благоустроенного «регулярного полицейского государства». На смену этой абстракции приходит представление о раннемодерных политических режимах как о продукте «сотрудничества» между монархами и элитами[14 - Beik W. The Absolutism of Louis XIV as Social Collaboration // Past & Present. 2005. Vol. 188. № 1. P. 195–224.]. Если раньше предполагалось, что правители той эпохи – в том числе и сам Людовик XIV, на которого все они так или иначе равнялись, – с помощью эффективной, централизованной бюрократии безжалостно подавляли всякое сопротивление со стороны элит, то сегодня историки гораздо больше внимания уделяют политическим компромиссам и согласованию интересов. В частности, в работах по истории Франции подчеркивается ключевая роль аристократических сетей и кланов, которые одновременно и ограничивали произвол монархов, и становились ключевым инструментом, позволявшим им осуществлять управление. Все менее очевидно, существовало ли вообще в этот период что-то, хоть отдаленно напоминающее современный бюрократический аппарат: править и мобилизовывать ресурсы монархи могли прежде всего через придворные группировки и патрон-клиентские сети. Соответственно, политическая динамика в Европе раннего Нового времени определялась не противостоянием правителей-модернизаторов и реакционных элит, а переплетениями частных интересов отдельных семейств и аристократических кланов – и конкуренцией между ними[15 - См., например: Kettering Sh. Patrons, Brokers, and Clients in Seventeenth-Century France. New York, 1986; Mettam R. Power and Faction in Louis XIV’s France. New York, 1988; Campbell P. R. Power and Politics in Old Regime France, 1720–1745. London, 1996; Adams J. The Familial State: Ruling Families and Merchant Capitalism in Early Modern Europe. Ithaca, 2005.]. Историки поэтому не только отказываются от представления о тогдашних режимах как об «абсолютных», но и все чаще описывают самих правителей-реформаторов как не слишком «модерных» в смысле их политических представлений, целей и методов действия.

Фокус на домодерных аспектах политических режимов характерен и для новейших работ по истории петровской и послепетровской России. Исследователи подчеркивают важность неформальных связей, личностных механизмов и родственных сетей для политического процесса этой эры в противовес формальным, обезличенным и рационально организованным структурам. В результате выдающиеся правители эпохи выглядят гораздо более ограниченными в своей способности реформировать и «модернизировать», чем мы привыкли о них думать; зачастую кажется, что они с трудом балансировали поверх враждующих аристократических кланов, а то и вовсе становились игрушкой в их руках. С учетом этого великий «петровский водораздел» кажется некоторым историкам не таким уж и непреодолимым, а пресловутое «регулярное» государство, построенное первым императором, – не более чем фасадом, за которым сохранялись традиционные управленческие практики, социальные отношения и культурные модели[16 - См.: Martin R. E. The Petrine Divide and The Periodization of Early Modern Russian History // Slavic Review. 2010, Summer. Vol. 69. № 2. P. 410–425. Доводы в пользу понимания петровской эпохи именно как «разрыва» и революции см. в: Cracraft J. The Petrine Revolution in Russian Architecture. Chicago, 1988; Cracraft J. The Petrine Revolution in Russian Imagery. Chicago, 1997; Cracraft J. The Petrine Revolution in Russian Culture. Cambridge, MA, 2004.]. Даже сам Петр в смысле своих ментальных привычек и интеллектуального горизонта воспринимается скорее как человек московского барокко конца XVII века, чем как рациональный предтеча «просвещенного абсолютизма»[17 - Обзор новых трендов в литературе см. в: Zitser E. A. Post-Soviet Peter: New Histories of The Late Muscovite and Early Imperial Russian Court // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2005, Spring. Vol. 6. № 2. P. 375–392.].

В самом деле, уже несколько десятилетий назад профессор Дэвид Л. Рансел обратил внимание историков на важность аристократических группировок и патрон-клиентских связей в придворной политике и в правительственных конъюнктурах екатерининской эпохи, в формулировании и воплощении в жизнь монаршей воли[18 - Ransel D. L. The Politics of Catherinian Russia: The Panin Party. New Haven, 1975. P. 1–2.]. Изучая роль боярских кланов и дворянских родственных сетей в Московском государстве, историки также подчеркивают преемственность в этом отношении между допетровской и послепетровской политическими системами[19 - О роли родственных/клановых связей и сетей см.: Crummey R. O. Aristocrats and Servitors: The Boyar Elite in Russia, 1613–1689. Princeton, 1983; Kollmann N. Sh. Kinship and Politics: The Making of The Muscovite Political System, 1345–1547. Stanford, 1987; Kivelson V. A. Autocracy in The Provinces: The Muscovite Gentry and Political Culture in The Seventeenth Century. Stanford, 1996; Berelowitch A. La hiеrarchie des еgaux: La noblesse russe d’Ancien Rеgime (XVIe – XVIIe si?cles). Paris, 2001; Poe M. T. The Russian Elite in The Seventeenth Century. Helsinki, 2004. Vol. 1. The Consular and Ceremonial Ranks of The Russian «Sovereign’s Court», 1613–1713; Krom M. Formen der Patronage im Russland des 16 und 17. Jahrhunderts: Perspektiven der vergleichenden Forschung im europ?ischen Kontext // Jahrb?cher f?r Geschichte Osteuropas. Neue Folge. 2009. № 57. P. 321–345. Среди работ, в которых подчеркивается межпоколенческая преемственность внутри элит, можно выделить: Meehan-Waters B. Autocracy & Aristocracy: The Russian Service Elite of 1730. New Brunswick, NJ, 1982; Черников С. В. Российская элита эпохи реформ Петра Великого: Cостав и социальная структура // Государство и общество в России XV – начала XX века. Сб. статей памяти Николая Евгеньевича Носова / Под ред. А. П. Павлова. СПб., 2007. С. 366–386; Черников С. В. Эволюция высшего командования российской армии и флота первой четверти XVIII века: к вопросу о роли европейского влияния при проведении петровских военных реформ // Cahiers du Monde russe. 2009. № 50. С. 699–736; Черников С. В. Состав и особенности социального статуса светской правящей элиты России первой четверти XVIII века // Cahiers du Monde russe. 2010. № 51. С. 259–280; Черников С. В. Военная элита России 1700–1725 гг.: Меритократические и аристократические тенденции в кадровой политике Петра I // Правящие элиты и дворянство России во время и после петровских реформ (1682–1750) / Под ред. Н. Н. Петрухинцева, Э. Лоренц. М., 2013. С. 45–62.]. Относительно недавно в работе П. В. Седова была предложена детальная хроника борьбы придворных фракций последних десятилетий XVII века, а Пол Бушкович в своем новаторском исследовании предположил, что и сам Петр управлял страной, балансируя поверх соперничающих группировок элиты, среди которых преобладали все те же самые боярские кланы, что правили страной и в предшествующем столетии[20 - Седов П. М. Закат московского царства: Царский двор конца XVII века. СПб., 2006; Bushkovitch Р. Peter The Great.]. Эти исследования «традиционных» аспектов политической истории хорошо сочетаются с работами, подчеркивающими влияние культурных практик XVII столетия на саморепрезентацию Петра как монарха. Даже заявляя о своем радикальном разрыве с прошлым, царь делал это во многом в рамках позднемосковской семиотики[21 - См.: Zitser Е. А. The Transfigured Kingdom: Sacred Parody and Charismatic Authority at The Court of Peter The Great. Ithaca, NY, 2004 (русский перевод: Зицер Э. Царство Преображения: Священная пародия и царская харизма при дворе Петра Великого. М., 2008).]. Недавние работы, посвященные государственному управлению в начале XVIII века, также показывают, как далеко оно отстояло от идеала рациональной, централизованной и эффективной бюрократии[22 - Редин Д. А. Административные структуры и бюрократия Урала в эпоху петровских реформ: Западные уезды Сибирской губернии в 1711–1727 гг. Екатеринбург, 2007.].

Вопрос, таким образом, состоит в том, как нам объяснить несомненно наблюдаемое в XVIII веке расширение и рационализацию государства, усложнение и повышение эффективности все более инвазивных инструментов сбора информации и регулирования – не теряя при этом из виду и столь же несомненное преобладание «традиционных, персоналистских моделей» в этот период[23 - Beik W. Absolutism of Louis XIV. P. 208.]. Ответ на этот вопрос, как кажется, предполагает описание самого зарождения институтов раннемодерного государства как раз из того непрестанного соперничества различных неформальных иерархий и сетей, которому справедливо уделяется столь существенное внимание в современной историографии. Характерные для раннемодерного политического процесса неформальность и персонализм должны быть прямо интегрированы в наш нарратив не только как напоминание о господстве «традиционного» на данном этапе, но и как ключевой механизм, способствовавший выработке более современных, «рациональных» и «регулярных» институтов. Это, в свою очередь, предполагает признание субъектности, «агентности» (agency) за многочисленными индивидами, действующими на самых разных социальных уровнях – субъектности не только в смысле способности избегать, саботировать или оппортунистически использовать исходящее из центра движение к «модерности», но и в смысле способности самим активно порождать такие изменения посредством целенаправленных, сознательных и стратегических действий[24 - Мое понимание поведения индивидов, из которого я здесь исхожу, близко к изложенному в работах: Ermakoff I. Rational Choice May Take Over // Bourdieu and Historical Analysis / Ed. P. Gorski. Durham, NC, 2013. P. 89–106; Ermakoff I. Theory of Practice, Rational Choice and Historical Change // Theory and Society. 2010, August. № 39. Р. 527–553. См. также: Aya R. The Third Man; or, Agency in History; or, Rationality in Revolution // History and Theory. 2001, December. Vol. 40. № 4. P. 143–152.]. Наконец, мы должны объяснить, почему институты, которые мы – в ретроспективе – воспринимаем как модерные, «рациональные» и «регулярные», были выгодны этим игрокам настолько, что они готовы были прилагать значительные усилия для их создания. Говоря иначе, наше объяснение должно демонстрировать, как именно эти институты возникали в итоге многоуровневой и многовекторной конкуренции между различными игроками, действовавшими каждый в своих собственных интересах.

Именно такой нарратив предлагается в последнее время в целом ряде исследований: Гая Роулендса об армии Людовика XIV; Джейкоба Скролла о механизмах сбора информации в эпоху Кольбера; Аарона Грэма о роли партийной борьбы и неформальных социальных сетей в институционализации современных бюджетных процедур в Англии начала 1700-х годов; или Андре Уэйкфилда о том, как «изобретатели-предприниматели в сфере государственных финансов», как он их называет, создавали практики «регулярного полицейского государства» в немецких княжествах[25 - Rowlands G. The Dynastic State and The Army under Louis XIV: Royal Service and Private Interest, 1661–1701. Cambridge, 2002; Soll J. S. The Information Master: Jean-Baptiste Colbert’s Secret State Intelligence System. Ann Arbor, 2011; Graham A. Corruption, Party, and Government in Britain, 1702–1713. Oxford, 2015; Wakefield A. The Disordered Police State: German Cameralism as Science and Practice. Chicago, 2009. P. 138.]. Ярче всего эту парадигму возникновения раннемодерного государства формулирует Гай Роулендс: в его описании даже траектория колоссального роста французской регулярной армии в эпоху Людовика XIV «определялась не задачами „модернизации“ и „рационализации“, а частными интересами тысяч представителей элит, начиная с самого монарха и заканчивая мелкими провинциальным дворянством и городской буржуазией»[26 - Rowlands G. The Dynastic State. P. 1, 266.]. Возможно, «регулярное полицейское государство», как пишет Уэйкфилд в своем ревизионистском исследовании камерализма, в этом смысле вообще было «всего лишь бумажным тигром», «пустой фантазией»[27 - Wakefield A. Disordered Police State. P. 16.]?

Обращаясь к России XVIII века, уместно вспомнить, что еще Дэвид Л. Рансел предположил, что соперничество между придворными кликами в екатерининской России не только определяло ход политического процесса, но и прямо способствовало становлению «систематического государственного управления». Хотя «способность государственных деятелей управлять, даже способность реформаторов реформировать зависела от поддержания традиционных иерархий патронажа, через которые и можно было добиваться желаемых результатов», разворачивавшееся за бюрократическим фасадом соперничество между такими патрон-клиентскими сетями «в долгосрочной перспективе играло важную роль в закреплении представлений об эффективности юридических норм». И наоборот, хотя предложения реформаторов могли «утверждать главенство объективных, юридических стандартов по сравнению с личностными соображениями», эти рационально-правовые нормы должны были «служить инструментами в столкновениях между борющимися за власть патрон-клиентскими и клановыми группировками». Например, предложения о создании некоего высшего совета, который бы поставил исполнение монархом своих правительственных функций на регулярную основу, неизбежно исходили от представителей тех придворных клик, которые в данный момент теряли позиции и стремились таким образом избежать маргинализации. И наоборот, вельможи, пользующиеся полным доверием монарха, никогда не предлагали подобных реформ, поскольку создание такого совета неизбежно ограничило бы их возможность действовать по своему усмотрению[28 - Ransel D. L. The Politics of Catherinian Russia. P. 7, 134. Почти одновременно с Ранселом феномен «бюрократической политики» XIX века был «открыт» Альфредом Рибером (Rieber A. J. Bureaucratic Politics in Imperial Russia // Social Science History. 1978, Summer. Vol. 2. No 4. P. 399–413) и другими историками, развивающими его идеи. В частности, Питер Холквист продолжает эту линию в своем исследовании Главного управления земледелия и землеустройства в 1900–1920-х годах., однако его интересуют в первую очередь идейное измерение и особая институциональная культура, возникающая в рамках данного ведомства, а не траектория институционального развития как таковая (Holquist P. «In Accord with State Interests and The People’s Wishes»: The Technocratic Ideology of Imperial Russia’s Resettlement Administration // Slavic Review. 2010, Spring. Vol. 69. № 1. P. 151–179). Брайан Дж. Бек в своей недавней работе указывает, что поглощение империей территории донских казаков, в результате которого в этот регион и пришли современные представления о территориальных границах и суверенитете, было отражением сложного и постоянно меняющегося баланса сил и интересов между разными царскими сановниками и ведомствами, а также способности самих казаков навязывать царским представителям повестку и концептуальный аппарат и, наоборот, манипулировать навязываемыми им самим из Москвы представлениями (Boeck B. J. Imperial Boundaries: Cossack Communities and Empire-Building in The Age of Peter The Great. Cambridge, 2009. P. 3, 7, 117).].

Целый ряд работ последних лет, так или иначе, рассматривает эволюцию институтов раннемодерного государства под сходным углом зрения. Е. В. Анисимов напоминает нам, что возникновение допетровских приказов, а затем и ранних петровских правительственных органов на практике принимало форму постепенной институционализации конкретного, частного поручения, данного государем тому или иному сановнику[29 - Анисимов Е. В. Государственные преобразования. С. 46–47.]. Анна Жуковская блестяще реконструировала один эпизод такой трансформации «поручения» в «учреждение» в результате усилий одного из приказных, знаменитого своей предприимчивостью А. А. Курбатова (1663–1721), стремившегося таким образом укрепить свой административный статус и поддержать своих клиентов[30 - Жуковская А. В. От поручения к учреждению: А. А. Курбатов и «крепостное дело» при Петре I // Очерки феодальной России. М., 2009. Т. 13. С. 314–376. Роль индивидуальных иерархов в трансформации православной церкви при Петре и его преемниках недавно была рассмотрена в работе: Ivanov A. V. Reforming Orthodoxy: Russian Bishops and Their Church, 1721–1801. PhD diss. Yale University, 2012.]. Д. О. Серов в своих ярких очерках «государственной и криминальной деятельности» петровских сподвижников продемонстрировал неразрывную связь их частных интересов и откровенно коррупционных махинаций с процессом строительства империи[31 - Серов Д. О. Строители империи: Очерки государственной и криминальной деятельности сподвижников Петра I. Новосибирск, 1996.]. Обращаясь к еще более раннему периоду, М. М. Кром подчеркивает, что «перестановки в приказах были продиктованы не стремлением более четко разграничить их функции, а являлись следствием борьбы придворных группировок, отражением возвышения или падения влиятельных бояр»[32 - Кром М. М. «Вдовствующее царство». С. 616. См. также: Седов П. М. Закат московского царства. С. 30–33, 31, 42–45, 345–346, 551.].

Опираясь на эти идеи, данная монография представляет возникновение институтов раннемодерного государства – в данном случае, школ – в России XVIII века как кумулятивный итог множества нескоординированных между собой отдельных, частных организационных изменений. Изменения эти могли затрагивать самые разные сферы: правила извлечения и распределения ресурсов, доступа в те или иные корпорации, к той или иной информации или центрам принятия решений, способы кодификации отношений между индивидами и организациями. Каждое из этих изменений придумывали и осуществляли конкретные акторы или группы акторов, преследующие собственные интересы; говоря словами Дугласа Норта, «институты не обязательно – и даже далеко не всегда – создаются для того, чтобы быть социально эффективными; институты или, по крайней мере, формальные правила, создаются скорее для того, чтобы служить интересам тех, кто занимает позиции, позволяющие влиять на формирование новых правил»[33 - North D. C. Institutions, Institutional Changes, and Economic Performance. Cambridge, 1990. P. 16.]. В самом деле, трудно представить, что соратники Петра не задумывались о том, как то или иное изменение или новшество скажется на их личных полномочиях, финансовых интересах, возможности доступа к государю. Каждое такое изменение сулило преимущества одним и потери другим; разработка и реализация этих изменений требовали приложения усилий со стороны конкретных лиц, которые должны были мобилизовать необходимые для этого административные, символические, людские, финансовые и иные ресурсы, а также формировать альянсы. Чтобы любое из этих изменений произошло, его сторонники и потенциальные бенефициары должны были инвестировать достаточно ресурсов, чтобы преодолеть сопротивление тех, кто что-то терял от этого новшества. Именно подобные строители институтов и методы, которыми они действовали, и являются предметом рассмотрения этой книги.

АДМИНИСТРАТИВНЫЕ ПРЕДПРИНИМАТЕЛИ И ИНСТИТУЦИОНАЛЬНОЕ СТРОИТЕЛЬСТВО

Историческая наука XX века скептически относилась к самой возможности рассмотрения сознательных действий индивидов как движущей силы исторического процесса. Скорее наоборот: вполне понятное неприятие примитивных нарративов, объяснявших ход истории действиями «выдающихся личностей», подталкивало к изучению социальной и культурной запрограммированности индивидуального поведения. Ближе к концу столетия сама возможность сознательного автономного действия, индивидуальной субъектности оказалась под вопросом: размышления о роли акторов в историческом процессе стали уделом почти исключительно социологии и политологии. Разумеется, выходило множество эмпирических работ и биографических исследований, авторы которых так или иначе признавали важность индивидуальных судеб и изучали жизненные траектории тех, кто осмысленно совершал значимый стратегический выбор. Не будет, однако, слишком большим преувеличением сказать, что для более теоретически настроенных историков изучение субъектности, «агентности» в истории означало в основном изучение субалтернов[34 - См.: Shaw D. G. Recovering The Self: Agency after Deconstruction // Sage Handbook of Historical Theory / Eds. S. Foot, N. Partner. London, 2012. P. 474–494; Cabrera M. A. Postsocial History: An Introduction. Lanham, MD, 2004. P. 1–19; Cabrera M. A. The Crisis of The Social and Post-Social History // The European Legacy: Towards New Paradigms. 2006. Vol. 10. № 6. P. 611–620. О проблеме субъектности («агентности») в истории см. тематический выпуск «Agency after Postmodernism» журнала History and Theory (2001, December. Vol. 40. № 4).]. Применительно к русской истории такой подход предполагал фокус на том, как простые люди (включая и «рядовых представителей элиты»), маргинальные группы, молчаливое большинство пытались избежать «объятий» господствующих структур, будь то государство, церковь или крепостничество, саботировать требования этих структур или вступать с ними в неравные переговоры, выкраивая себе небольшие островки автономии, сколь бы относительной эта автономия ни была[35 - О важности биографической перспективы см.: Norris S. M., Sunderland W. Introduction: Russia’s People of Empire // Russian Peoples of Empire: Life Stories from Eurasia, 1500 to The Present / Eds. S. M. Norris, W. Sunderland. Bloomington and Indianapolis, 2012. P. 1–17. В последнее время агентность в контексте России раннего Нового времени весьма плодотворно рассматривалась также сквозь призму «самоизобретения» (self-fashioning), то есть целенаправленного конструирования собственного социального и культурного облика в диалоге с заданными извне шаблонами. См.: Zitser E. A. The Vita of Prince Boris Ivanovich «Korybut»-Kurakin: Personal Life-Writing and Aristocratic Self-Fashioning at The Court of Peter The Great // Jahrb?cher f?r Geschichte Osteuropas. 2011. Vol. 59. № 2. P. 163–194, и другие материалы в том же номере журнала. О «самоизобретении» в советском контексте см., например: Alexopoulos G. Portrait of a Con Artist as a Soviet Man // Slavic Review. 1998, Winter. Vol. 57. № 4. P. 774–790.].

Однако, как указывал историк раннемодерной государственности Ян Глете, «сложные организации не возникают спонтанно». Скорее они обязаны своим появлением «способности человека координировать свои действия с другими и добиваться изменений, то есть сознательно реализовывать определенную стратегию». Для осмысления этого процесса Глете предлагал нам опираться, в том числе, и на теории инноваций и предпринимательства: в конце концов, правители, министры и полководцы той эпохи и в самом деле были зачастую инноваторами – «коронованными прожектерами», как их называет Сэмюэль Джонсон – которым, чтобы выжить в конкурентной среде, приходилось изобретать новые технологии властвования, новые административные процедуры, выстраивать политические альянсы[36 - Johnson S. Projectors Injudiciously Censured and Applauded // The Adventurer. 1753, October 16. P. 99.]. Глете выделял организационные, технологические и политические аспекты подобного предпринимательства. По его словам, успешный предприниматель такого рода должен был уметь найти и мотивировать необходимые квалифицированные кадры; мобилизовать ресурсы, достигая для этого соглашения с существующими элитами; вступать в долгосрочные альянсы с индивидами и группами, которые потенциально могли получить социальные и экономические преимущества благодаря новым институтам. Такое предпринимательство предполагало сознательное изменение тех или иных социальных отношений, манипулирование информационными потоками и попытки придать легитимность своим действиями, убеждая окружающих в необходимости централизованного государства для достижения общественного блага[37 - Glete J. Warfare, Entrepreneurship, and The Fiscal-Military State // European Warfare, 1350–1750 / Eds. F. Tallett, D. J. B. Trim. Cambridge, 2010. P. 307–316.].

В своих размышлениях о построении раннемодерного государства как предпринимательском проекте Глете прямо ссылается на идеи Йозефа Шумпетера, сделавшего, как хорошо известно, фигуру предпринимателя ключевым элементом своего экономического анализа. Согласно Шумпетеру, предприниматели выполняют важную экономическую функцию, а именно, реформируют или революционизируют производственный процесс, опираясь на новые технологии, новые источники сырья, новые продукты, новые рыночные ниши, модели организации отрасли и так далее. Для наших целей существенно, что предприниматели – это не просто изобретатели, это люди, которые реализуют изобретения. При этом наиболее ценная, пожалуй, мысль в шумпетеровской теории предпринимательства – это отказ рассматривать появление нового как обусловленное исключительно сдвигами во внешней среде. В его картине мира предприниматели порождают изменения изнутри системы благодаря своей способности вырваться за пределы сложившихся шаблонов и действовать по-новому[38 - Schumpeter J. A. Capitalism, Socialism, and Democracy. London, 1994. P. 132–133; Cassis Y., Minoglou I. P. Entrepreneurship in Theory and History: State of The Art and New Perspectives // Entrepreneurship in Theory and History / Eds. Y. Cassis, I. P. Minoglou. Houndmills; Basingstoke; Hampshire, 2005. P. 5.].

Надо сказать, что концепция предпринимательства все чаще используется в последнее время для объяснения изменений и в институциональном анализе, и в исследованиях государственной политики (policy studies). Исследователи стремятся преодолеть перекос, сложившийся в этих дисциплинах в результате повышенного внимания к устойчивости традиционных форм и к «эффектам колеи», когда изменения понимаются прежде всего как скачки или разрывы, особенно происходящие под влиянием внешних шоков[39 - Steeck W., Thelen K. Introduction: Institutional Change in Advanced Political Economies // Beyond Continuity: Institutional Change in Advanced Political Economies / Eds. W. Steeck, K. Thelen. Oxford, 2005. P. 1–7.]. И если предшествующие поколения исследователей были склонны делать упор на то, как действия индивидов предопределяются их социализацией, то в последнее время работы в области институциональной теории гораздо охотнее допускают возможность «целенаправленных действий индивидов и организаций, ориентированных на создание, поддержание или разрушение институтов»[40 - Lawrence T. B., Suddaby R. Institutions and Institutional Work // Sage Handbook of Organization Studies / Eds. S. R. Clegg, C. Hardy, T. B. Lawrence, W. R. Nord. 2

ed. London, 2006. P. 215.]. Корни этого направления в литературе восходят, среди прочего, к работам Пола ДиМадджио, полагавшего, что «новые институты возникают тогда, когда организованные акторы, обладающие достаточными ресурсами (институциональные предприниматели), видят в них возможность для реализации важных для себя целей»[41 - DiMaggio P. Interest and Agency in Institutional Theory // Institutional Patterns and Organizations: Culture and Environment / Ed. L. Zucker. Cambridge, 1988. P. 3–22.]. Отталкиваясь от этого тезиса, все больше авторов рассматривают «политическое предпринимательство» (policy entrepreneurship) как источник изменений и инноваций в современных бюрократических системах. В этих работах разбираются факторы, объясняющие появление таких предпринимателей, а также их успехи или провалы, включая их карьерные траектории и используемые ими тактические и стратегические приемы[42 - Например: Roberts N. C., King P. J. Policy Entrepreneurs: Their Activity Structure and Function in The Policy Process // Journal of Public Administration Research and Theory. 1991. Vol. 1. № 2. P. 147–175; Mintrom M. Policy Entrepreneurs and School Choice. Washington, DC, 2000; Mintrom M., Norman P. Policy Entrepreneurship and Policy Change // The Policy Studies Journal. 2009. Vol. 37. № 4. P. 649–667; Teodoro M. P. Bureaucratic Ambition: Careers, Motives, and The Innovative Administrator. Baltimore, 2014.].

Сходным образом все больше работ в области институциональных исследований посвящено тому, как именно происходят изменения в больших организациях. В центре внимания их авторов находится парадокс «встроенной агентности» (embedded agency): вопрос о том, как же именно агенты изменений или институциональные предприниматели – будь то лидеры бизнеса или другие лица, действующие изнутри фирм и организаций, – представления и способы мышления которых должны, казалось бы, быть заданы существующими институтами, могут тем не менее выходить за пределы этих ограничений и строить новое[43 - Например: Battilana J., Casciaro T. Change Agents, Networks, and Institutions: A Contingency Theory of Organizational Change // Academy of Management Journal. 2012, April. Vol. 55. № 2; Battilana J., Leca B., Boxenbaum E. How Actors Change Institutions: Towards a Theory of Institutional Entrepreneurship // Academy of Management Annals. 2009. № 3. P. 65–107; Battilana J. Agency and Institutions: The Enabling Role of Individuals’ Social Position // Organization. 2006. № 13. P. 653–676; Battilana J., D’Aunno T. Institutional Work and The Paradox of Embedded Agency // Institutional Work: Actors and Agency in Institutional Studies of Organizations / Eds. T. B. Lawrence, R. Suddaby, B. Leca. Cambridge, 2009. P. 31–58; Battilana J., Leca B. The Role of Resources in Institutional Entrepreneurship: Insights for an Approach to Strategic Management That Combines Agency and Institution // Handbook of Research on Strategy and Foresight / Eds. L. A. Costanzo, R. B. MacKay. Cheltenham, UK, 2009. P. 260–274.]. Исследователи вводят понятие «институциональной работы» (institutional work), под которой понимаются не только резкие и заметные, но и, вроде бы, самые что ни на есть рутинные изменения, то есть «повседневная корректировка, адаптация и компромиссы, на которые идут акторы в стремлении поддержать институциональный порядок». Институты в этом контексте рассматриваются как «продукты человеческих действий и реакций на действия, обусловленных как совершенно случайными личными интересами, так и потребностью в изменении и поддержании институтов»[44 - Lawrence T. B., Suddaby R., Leca B. Introduction: Theorizing and Studying Institutional Work // Institutional Work: Actors and Agency in Institutional Studies of Organizations / Eds. T. B. Lawrence, R. Suddaby, B. Leca. Cambridge, 2009. P. 6.]. Исследования институционального предпринимательства часто посвящены поэтому таким темам, как структура соответствующего профессионального поля и положение в ней данного предпринимателя, роль социальных сетей, роль идей в канализировании и легитимации изменений. Сходным образом Джоэль Мокир указывает на роль «культурных предпринимателей», таких как Фрэнсис Бэкон или Исаак Ньютон, в создании новых «эпистемических фокусных точек, на которые люди могут ориентировать свои воззрения». В его описании речь идет об индивидах, которые отказываются принимать существующие эпистемы «как данность и пытаются изменить их – и разумеется, извлекают из этого процесса выгоду для себя. Подобно любым другим предпринимателям, в большинстве случаев они вносят лишь весьма маргинальные изменения в наше культурное меню; однако некоторые выделяются из этого общего ряда и влияют на него существенным и весьма осязаемым образом»[45 - Mokyr J. A Culture of Growth: The Origins of The Modern Economy. Princeton, NJ, 2016. P. 59–68. Мокир также перечисляет целый ряд недавних работ, оперирующих такими понятиями, как «моральное предпринимательство», «идеологическое предпринимательство» и «социальное предпринимательство»: Ibid Р. 59. Для сравнения можно упомянуть работы экономистов, которые используют формальные методы, чтобы моделировать «направляемые лидерами изменения в социальных нормах (leadership-driven changes in social norms)», или исследователей в области международных отношений, которые призывают рассматривать агентов, сопротивляющихся изменениям глобальных норм, как «нормативных противопринимателей» (norm antipreneurs), а само сопротивление изменениям (или поддержку их) как ситуационно заданные роли (Acemoglu D., Jameson M. O. History, Expectations, and Leadership in The Evolution of Social Norms // Review of Economic Studies. 2015. Vol. 82. № 2. P. 423–456; Bloomfield A. Norm Enterpreneurs and Theorizing Resistance to Normative Change // Review of International Studies. 2016. № 42. P. 310–333).].