От Сайгона до Треугольника (сборник)

И так как время в этом плане нас ничуть не изменило, мы подумали, что неплохо было бы издать свой собственный сборник – как альтернативу толстенному академическому талмуду «Сумерки Сайгона» (2009 г.). По правде говоря, люди, прочитавшие «Сумерки Сайгона» от начала и до конца, вызывают у меня такой же трепет и уважение, как и те, кто смог осилить всего «Улисса» Джойса.

Мы решили, что не хотим остаться в глазах потомков «учеными обезьянами» (пусть авторы «Сумерек» не обижаются, это образ собирательный, не личный!). Кроме того, у нас появился шанс показать себя такими, какие мы есть – живыми, со своими достоинствами и недостатками, рассказать о тех, кто про себя уже ничего не скажет никогда; чтобы не было иллюзий относительно ушедшего сайгоновского века, но чтобы дух его остался.

Мы не хотим приукрашивать или поэтизировать реальных персонажей, в этом нет необходимости. Мы лишь попытаемся рассказать: каким БЫЛ Сайгон, ТА жизнь, ТОТ город в наших глазах. Добавлю еще, что Сайгон мы решили показать «разными глазами», так как авторов у нас четыре: Викша, Мать Наталия, Бэм Счастливый и Игорь Рыжов (названные имена – это не только тусовочные прозвища; например, Счастливый и Рыжов – настоящие фамилии – прим. редактора), пишут они в разной манере, и одни и те же места или герои у них тоже получились разные. А если нас потом упрекнут, что кроме пьянства, блядства и дешевого эпатажа, мы ничего лучшего там не разглядели, отвечу – и эта сторона медали у Сайгона тоже была, и отрицать сие невозможно. Другое дело – что, прочитав книгу, каждый увидит в ней свое. Нам же близка позиция Бабеля, что Солнце, освещая выгребную яму, всегда остается солнцем.

Я постоянно использую слово «Сайгон», но подразумеваю здесь не только кафе на углу Невского и Владимирского. Это и Эльф, и Казань, и Треугольник, и Паперть, и многочисленные вписки-сквоты-коммуналки, где можно было переждать ночь, а утром опять вернуться туда, к престолу.

Мы пришли в восьмидесятых, за несколько лет до его закрытия. Мы были его последней, девятой волной. И волна эта оказалось такой мощной, что прокатилась сквозь все последующие годы.

Значит, в этом месте все-таки что-то такое было?! А иначе, зачем бы нам до сих пор встречаться на «Маленьких двойных» (низкий поклон Кэт за их организацию!), дружить, любить друг друга? Мы были больны Сайгоном и не захотели излечиться.

О нас говорили, что мы развалили и испортили своими розовыми пионерскими щеками это прекрасное место, что мы чуть ли не варвары, хлынувшие ордой на обломки Империи. Но мы любили Сайг, и Сайг любил нас.

Нас трахали, и мы трахали. Мы пили и курили всякую дрянь по окрестным сайгоновским параднякам, мы писали паршивые стихи, да и вряд ли с годами они стали лучше. Мы были прекрасны, несмотря на свои драные штаны и слишком юный вид…

Мне запала в память чья-то фраза, что «Сайгон был как суррогат семьи». Но «суррогат» означает неполноценную замену, а Сайг, наверное, и был нашей Семьей.

В день закрытия Сайгона время остановилось. Я помню, как мы стояли у закрытых дверей, и народ все подходил и подходил, и все чего-то ждали. Чуда, наверное? Никто не мог поверить, что вдруг все так закончилось. А потом потихоньку начали разбредаться – кто в Гастрит, кто ближе к Мосбану, кто-то перебрался в «Крысу» на Литейный. Было такое ощущение, что нам подрубили ноги.

Я неспроста поместила в начале нашей книги эти два отрывка: из стихотворения замечательного поэта Тимофея Животовского и зарисовки покойной Кати Зац. В них, на мой взгляд, заключена вся суть и идея книги.

Их авторы, разумеется, тоже были завсегдатаями Сайгона. Про Тимофея рассказывали в то время хороший анекдот: как однажды он приехал с поэтической компанией на пленэр, в Стрельну или Петергоф, не суть важно, куда там обычно ездят поэты? Важно, что Тимофей был сильно похмелен и утомлен. Один из соучастников подбадривающее сказал Животовскому: мол, Тима, что ж поделать, са ва…(Sa va), – подразумевая трудности жизни вообще. На что Тима вдруг оживился, завертел головой и спросил: – Где СОВА???

Ну вот, начала рассказывать и вдруг вспомнила, как осенью 1988 года я впервые увидела Животовского – круглолицый Тимофей, двигаясь от Эльфа по Стремянной под ручку с Оленькой Карпинской, задвинув шляпу на затылок, громко читал стихи своим картавым голосом.

Меня тогда даже не сами стихи поразили (хотя они были очень хороши, даже сквозь толщу лет это помню!), но что человек вот так, просто, идет по улице и громко читает их вслух – не важно кому, жене, себе, прохожим, собакам… В этом была удивительная свобода, парение над серой, однородной массой. Ведь даже громко разговаривать на улицах было тогда не принято, вся страна жила вполголоса. Читать стихи – исключительно проверенный репертуар – разрешалось лишь на социалистических праздниках, да на пьяных свадьбах. А тут было нечто совершенно новое, как глоток свежего пива или чистого воздуха, кому какое сравнение больше нравится.

Со стороны Сайгон напоминал муравейник – единый живой организм, наделенный разумом. Люди входили внутрь, выходили с чашками кофе, закуривали сигарету, заговаривали друг с другом, что-то спрашивали, снова заходили – такое броуновское движение продолжалось целый день, усиливаясь в вечерние часы и затихая утром или днем. Наверное, ни в каком другом городе, окромя Питера, ничего подобного не могло возникнуть. Знаю, сейчас закричат про КГБ, и что «так за нами было удобнее следить», я все это слышала. Знаю. Но речь сейчас не об этом.

Кто-нибудь здесь еще помнит, что такое в 80-х годах было выглядеть «не как все»? Вас в отделение милиции «за облик, порочащий…» не приводили? Волосы на улице ножницами постричь не пытались? Из школ и институтов не выгоняли? От гопников на Казани или Ротонде не отбивались?

Одиночки не выживают в этом мире, таков закон. Их калечат и добивают. Мы не были одиноки, потому что у нас был Сайг! У нас были мы.

Пролетели годы. Сайгон давно уже стал мифопоэтическим явлением, частью питерских сказок и легенд.

Казалось бы, Его больше нет, есть лишь миф, сильно приукрашенный очевидцами. Но этот миф такого рода, что без него немыслима музыкально-поэтическая архитектоника Города.

Вне всякого сомнения, рано или поздно о Сайгоне начнут писать серьезные исследования и научные работы, примерять и одевать на него различные одежды и маски. Пускай же наша книга будет самой несерьезной в этом гипотетическом ряду.

Сайг не закрыли, как нам когда то казалось. Он есть, он существует в той стране за гранью – Стране питерских Мифов и Легенд.

Персонажи его хроник давно уже сами стали частью Города, местными genius loci. Забавные, если вдуматься, Ангелы у Петербурга.

Они ушли и растворились в нем навсегда, вошли в его туман, они пролетают над Треугольником и Мойкой, их шаги до сих пор звучат по брусчатке мостовой, следуют проходными дворами, мостами, льдами Екатерининского канала…

Я хочу закончить свою вводную часть, а значит, наконец, начать саму книгу словами одного из ее авторов и героев – Игоря Рыжова. Он тоже ушел, но оставил свои зарисовки и материалы для этой книги, потому что предвидел ее появление. А значит, за него это сделаю я.

«Жить, вообще – вредная привычка. Особенно, когда пристрастишься, а на отходняках – ломает…

Просто приятно, никуда не торопясь, не спеша идти от “Маяковской” вниз, бесцельно… Маленький двойной, вечная сигарета рядом с телефонной будкой, постоянное предчувствие ВСТРЕЧИ с кем-то (то ли с Заппой, то ли с Буддой), и обтекаемость противного, но относительно милого, гегемона, пока он без поддержки сподвижников в погонах и в штатском, струится тихо по домам, а не по нашим харям и карманам…

Вся жизнь становилась ближе, ей-Богу, здесь, а не в Париже! Нога утопает в точке возможных вариантов развития сегодняшнего вечера, но бифуркация хороша у Павича или Кундеры: возврат домой, к престолу неизбежен… Иллюзия освобождения и экзистенции, если угодно, то есть реального существования и воплощения сущности – вот чем был и останется Сайг!..

Он просто был Мечтой, и ею будет. Убью того, кто позабудет!»

    Александра «Джон» Ширяева, 2012 г.

P. S. и о «глоссарии»:

Посовещавшись, мы, то есть авторы, пришли к единому мнению: словарику быть! Иначе непосвященные или слишком юные читатели (ведь могут быть и такие, теоретически!) начнут тормозить в процессе прохождения книги, путаясь в непонятных «географических» названиях и оборотах речи, ставших уже анахронизмами.

Тормозить, ей-Богу, никому неохота, вкупе с подспудным желанием авторов не прослыть окончательными жлобами!

Словарь будет недлинным, не бойтесь! В конце концов, почти в каждом доме сейчас есть интернет, и он подскажет вам, если мы что-то пропустили.

• «Эльф» – одноименные кафе и сквер на углу Стремянной улицы и Дмитровского переулка.

• «Казань» («Собор») – Казанский собор, его ступени и сквер напротив.

• «Треугольник» – три скамейки на Адмиралтейской набережной, напротив дома № 6. Белыми ночами там собирался народ, и обязательно кто-нибудь играл на гитаре.

• «Паперть» – католическая церковь св. Екатерины, рядом с которой в 80-х годах собиралась питерская неформальная тусовка, художники и музыканты. Церковь находится на Невском проспекте, дом 32–34.

• сквот – нелегально занятый дом с неформальными обитателями, нечто вроде арт-коммуналки (см. рассказ Бангиса Счастливого «Голод»).

• «Гастрит» – «кафе-автомат» на углу Невского и улицы Рубинштейна. Место заправки халявными ништяками (см. рассказ Н. Полянской – Токаревой «Гастрит и ништяки») и изредка бутылочным пивом.

• «Крыса» – «Кофе по-восточному» – кафе на Литейном проспекте, недалеко от ул. Белинского. Славилось Пьяным садиком за «спиной» кафе. Действие фильма «89» начинается как раз в «Крысином дворике».

• «Ротонда» – круглое помещение парадной лестницы в бывшем «доме Евментьевых», легендарное тусовочное место с отличной акустикой на углу Гороховой, 57 и набережной Фонтанки, 81.

Виктория винтер (Викша)

«Пруха или непруха?»

Горбачев в сопровождении председателя Ленгорисполкома Зайкова проезжает мимо Московского вокзала. На тротуаре валяется пьяный. Горбачев:

– Смотри, что у тебя делается.

– Это не наш, Михаил Сергеевич, – отвечает руководитель Ленинграда, – это москвич.

– А ты откуда знаешь?

– Наши в таком виде еще работают.

    Н. Синдаловский, «Мифология Петербурга»

Перефразируя классика, когда мы были моложе, один Сайгон тому назад, была у нас такая чудная штука – прухометр. Дивный прибор (не знаю, чей патент) представлял собой циферблат со стрелками, у кого победней – намалеванный на бумаге, у кого побогаче – купленный в ДЛТ в отделе игрушек. (Кстати, знаете, почему наш фирменный магазин так по-дурацки называется – Дом Ленинградской Торговли, – хотя, по правилам великого и могучего, должен быть Ленинградский Дом Торговли? Да очень просто: во втором случае аббревиатура ЛДТ совпала бы точь-в-точь с инициалами классового врага – Льва Давидовича Троцкого; отсюда и выросла в конце тридцатых годов прошлого века таинственная «ленинградская» торговля). Так вот, детский игрушечный циферблат со стрелками был фирменной фичей именно ленинградской торговли, как волчок с лошадкой чегекашников – московской.