От Сайгона до Треугольника (сборник)

Почему конформисты? Потому что на нижнем этаже жил полковник КГБ, который ходил к нам лопать чай с мамиными пирогами и играть с папой в шахматы. В нашем элитном доме, ему, видите ли, иного партнера не нашлось. А папа и поверил. Но это еще здоровый конформизм – фиг с ними, с пирогами, моя мама всех жалела, и угощала, в надежде, что отойдут душой (возня с дятлами – это у нас наследственное). Нездоровый конформизм был в том, что этим полковником меня пригрозили воспитать. (Ремень-то я сайгоновцам подарила).

Из чего я решила, что последний раз в шахматы они с полковником сыграли на мозги. И папахен мой – продул.

В тот исторический вечер ничто не предвещало беды. Папа, расслабленный после совместного чаепития, позвал доченьку в гостиную, где Ивану Иванычу предоставили вступительное слово. И этот хрыч в штатском занудил, как по учебнику: «Дочь таких родителей… ай-яй-яй… от рук отбилась… ой-ой-ой… гребень, гитара, юбка – оттуда ноги – уй-юй-юй, – несоветский облик, ведь враг не дремлет!! А отец, отец – на секретном заводе работает!! У него ж дома чертежи! Книги! А враг не дремлет, одурачит ребенка рок-н-роллом, сигаретку предложит, кассеты импортные принесет послушать, – а сам – неспроста! – научную мысль нашу с полки цап!»

…И как вы уже догадываетесь, на этих словах товарищ полковник переусердствовал – цапнул с полки Ландавшица, тем самым хищным движением. И наглядно показал, как коварный заморский враг вчитывается в нашу научную мысль. Прямо в первый том. «Товарищ Сталин, вы большой ученый…»

Сказать, что папа позеленел, это ничего не сказать. Мама, не полагаясь на валерьянку, схватилась сразу за нитроглицерин. А меня прямо-таки расперло от гордости – я вспомнила из «Родной речи», в третьем классе, рассказ про отважную дочку героев-подпольщиков, как она, больная, с постели встала, и ничтоже сумняшеся патроны папкины из-под подушки вынула и в кувшин с молоком перепрятала. А потом полицейские-звери в дом ворвались, постель вверх дном перевернули – а в молоко слабо им. Храбрая была девочка. Чем-то на меня похожа.

Иван Иваныч вдумчиво погрузился в «Механику» великих. Его заинтересовало определение абсолютно упругого тела. Папа нервно дернулся, а потом взглянул на меня осмысленно и сказал строгим голосом Калиостро: «Вы бесчестный человек, Маргадон!» На что я беззаботно ухмыльнулась, как и положено настоящей дочери подпольщика: «Был бы я честным, сколько б народу в Европе полегло – ужас!» И торжественно выплыла из комнаты, прихватив гитару.

Иван Иваныч только сопел и вглядывался в «Механику» – он Калиостро не смотрел, он смотрел футбол. А папка меня простил, только тетрадку отобрал. Она до сих пор хранится у мамы, вместе с главными сокровищами нашей семьи – старой ножной машинкой «Зингер», фотографиями прадеда в мундире с эполетами, и рецептами прабабушкиного бигоса. Вкуснее которого ничего я не ела на свете.

Как я лепила лошадь

Снежную. На площади перед Русским музеем. В составе акции: «Три Александра». Первый Александр – это Невзоров, который все это безобразие на пленку снимал. Второй – это Пушкин, который каменным гостем в двух шагах это наблюдал. И третий, – он, собственно, Третий и есть. Которого лепили. На лошади. Копией Паолы Трубецкого.

Настоящий памятник Александру Третьему скульптора Трубецкого (не путать с декабристом!) стоял раньше на площади Восстания, тогдашней Знаменской. Но этого не помнят даже старожилы. Только частушка осталась: «Стоит на площади комод, на комоде бегемот, на бегемоте обормот, на обормоте шапка». Скульптура была пародийная. Диктатура пролетариата юмора не оценила и снесла царя на задворки Русского Музея. А главный наш акционер, культурный эколог Сережа Васильев, в просторечии Вася, решил-таки Трубецкого народу явить. Хоть так. В морозный мартовский день. Изваянием из снега.

Мне в грядущей акции отводилась серьезная и почетная роль: надо было отловить панкующего художника Маршала и привлечь в ряды акционеров. Потому что своими силами там было не обойтись: в резерве несколько томных фройляйн с факультета живописи, а у Паолы покойного был размах…

Маршала я ловила на живца – к акции обещал присоединиться армянский патриот Володя Атабекян с трехлитровой бутылью домашнего самогона – чистой, как слеза, «атабекяновки». Маршал прикинул на глазок количество акционеров – в основном, хрупких музейных барышень (плюс мы с подружкой Аней, а много ли выпьет маленькая муха?), альтруиста Васю, щедрого Атабекяна, – и согласился прийти.

А уже на площади этот коварный шантажист завопил, что на акцию согласен, только если ему дадут вылепить елду. Так и сказал, обалдевшему от неожиданности Невзорову. Бедняга едва камеру не выронил. Музейные барышни, тут же подскочив, визгливым фальцетом заорали: «Никакой елды, здесь культурное мероприятие! Ну представьте, – умягчающе, – что это кобыла!!» «У кобылы – никакой, – подумал и согласился Маршал, – но у царя-то есть! Вот ее и вылеплю. А не дадите – уйду».

Покрасневший от возмущения Вася замахал на нас варежкой, и акция началась. Лучшие из барышень с факультета живописи лепили фигуру царя. Маршал конструировал цареву голову, под чутким наблюдением Васи. Аня, с ее тонким художественным чутьем, отвечала за конскую морду. Мне, как абсолютному балласту, достался зад. Не подумайте, что царский. Музейные барышни глупо хихикали в объектив Невзорова и клянчили сигаретку. Статисты с крепкими плечами атлантов подносили снег.

А я честно этот снег утилизировала. Надо сказать, что в конских задах я не особо разбираюсь. Получилось у меня нечто кустодиевское. Как у купающейся Венеры. В бане. Со складочками. Мягкое, пухлое. Необъятное. Чудовищную сексуальность которого не мог скрыть даже призывно торчащий хвост. Что обидно, в «600 секунд» это так и не вошло. Наверно, из-за Васиного вопля: «Немедленно уберите этот кошмарный зад, пока сюда не сбежались все гомики из Катькиного садика!» Напротив, в Екатерининском саду, действительно, собирались люди яркие и нетрадиционные.

В итоге, снежное диво с изящной головой и ненормальной величины… эээ… крупом… с царем посредине, увенчало скверик у Русского музея. Простояло недолго, то ли растаяло, то ли на сувениры растащили. А мне влепили выговор по акционерной линии за срыв мероприятия: во-первых, за то, что привела хулигана Маршала (уже все забыли, как требовали настоящего панка! – а я ведь предупреждала, что он, как орангутан, – не ручной). Хотя Невзоров, увидев маршальский фиолетовый гребень, от восторга впал в ступор и про царя забыл. И про музейных девиц с их сигаретками. Наверно, за это мне и попало. А еще, – за то, что провокационно отвлекла внимание с лица скульптуры на ее тыл. «С таким знанием анатомии, – горестно вздохнул Вася, – только жопы из снега лепить».

А больше всех рассердился Маршал. Потому что хрупкие музейные девы, оказалось, пьют как звери. «С таким знанием психологии, – завопил обозленный панк, – только жопы из снега лепить!»

А вечером, сильно поредевшей после атабекяновки компанией мы у меня на Петроградской расписали пулю. Как обычно. Ну, а мой тогдашний бойфренд играл в преф как цыган: объявляет мизер в начале, а потом всю ночь отыгрывается. Надо ли говорить, что в этот раз ему приперла охота мизерить на моей сдаче. Открыл прикуп, и заорал, что мне с моими руками… а дальше участники уже хором докончили.

P.S. В бесконечных странствиях и переездах у меня утерялось главное доказательство этой правдивой истории: номер газеты «Час пик» со всеми нашими физиономиями вокруг лошади, на фоне Пушкина, и птичка вылетает… Физиономии были черно-белые, пока еще трезвые, молодые и очень куражные. Теперь таких не делают. В общем, если кто найдет в прошлом «Часа пик» этот газетный выпуск, свистните – я подпишу…

Дом на Галерной

Это бывший доходный дом купца Утина. Говорят, что построен по эскизам самого Монферрана. Стоит на Конногвардейском бульваре, фасадом, а спиной – на Галерной улице. В двух шагах от него (направо) Конногвардейский манеж и Исаакиевская площадь. Налево – Благовещенская площадь (бывшая Труда) и Новая Голландия. В квартале перед домом – Мойка, позади – Нева.

Чем знаменит? Ну, во-первых, здесь был Дом Молодежной Инициативы (то есть мы, хиппари, неформалы, митьки, диссиденты и лоботрясы, выбили под это дело у комсомольцев мастерскую, когда дом расселили и стоял он лет десять, никому не нужный). И был там у нас рукописный журнал, домашние концерты, в общем, «Зелёная лампа», и получили мы за это от бюрократов большой скандал и нервотрепку.

В итоге, нас выперли, и пошли мы, сирые и убогие, побираться по прочим странноприимным местам, а я в конце-концов добралась до соседнего полушария.

А дом стоял. И зажились там одни крысы, которые выживали только на каннибализме, размножаясь с опережением. Представляете, сколько там крыс за десять лет набралось? И вот – бей барабан, труби трубы, этот дом, доведенный торгашами до аварийного состояния, покупает Газпром для своего представительства за какие-то смешные деньги (такое в Петербурге практиковалось вовсю). И нанимает мою приятельницу Люду, реставратора-лепщика со всей командой на это дело. Мир тесен.

Людмила вкалывает, как папа Карло, потому что иначе не умеет. Вместе с ней вкалывают маляры-штукатуры-ремонтники, и – ни одного дератизатора. Алчный покупатель велит крыть гипроком, и евроремонт – поверху, и норовит обжулить реставраторов. А реставраторы – приколисты по жизни, как говорит Люда, этот дом и не таких переживет, вы, ребятки, тут временно… Злые фирмачи велят нашим мастерам приходить к девяти утра и выметаться ровно в шесть вечера. Так и делается.

Каждый день, ровно в девять, в доме начинают визжать пилы, сыпаться штукатурка, ругаться малярши и их подсобники, эт цетера. Каждый день, в шесть вечера, этот шум прекращается, и осчастливленные крысы (наконец-то есть чего пожрать кроме себя любимых) выходят стройными рядами. Клея там пожевать, бумажки, булочку какую, маляршами забытую. Лепота.

Крысы – животные сообразительные, а лафа с ремонтом длилась восемь месяцев. Как и следовало ожидать, нашим реставраторам недоплатили, и взамен, в трепещущем сердце, друзья мои унесли с собой секрет дрессировки крыс.

А теперь прикиньте: праздничное открытие Газпромовского офиса, банкет. Лучшее время для банкета – шесть вечера. Главный зал, торжественное заседание. Тишина. Легкий звон бокалов, негромкая приветственная речь… Время «Ч». По многомесячной привычке, прогрызши ерундовый гипсокартон, полчища крыс стройными рядами идут пожрать свое законное, что им хлебосольные реставраторы регулярно оставляли. Прямо в тронный зал. Голод не тетка.

Крыс прилично, Люда исчисляла это дело сотнями. Секретарши визжат, прыгают на стол, охранники хватаются за пистолеты, журналисты – за камеры, ха-ра-шо! А нефиг недоплачивать реставраторам, скупивши за бесценок наследие Монферрана.

Интересно, наняли они кого с дудкой из Гаммельна, или перепродали этот дом с сюрпризом кому еще?

Коммунальное

Всю жизнь мне фантастически везло на города, людей и жилища, и единственно чего боюсь – как бы ненароком это везение не сглазить и не спугнуть.

Так, например, года четыре я прожила в одном из самых красивых домов Петроградской стороны, неоклассицизм архитектора Щуко, в доме, за расселение которого дрались самые уважаемые бизнесмены города. Наша коммуналка была как раз частью бывшей квартиры самого Щуко, братски поделенной торжествующим пролетариатом. Сорокаметровые комнаты, пятиметровые потолки, огромная кухня, столовая, какой не было у Айседоры Дункан, двери орехового дерева с бронзовыми львиными мордами вместо ручек, и с кольцами во рту, за которые полагалось тянуть, и длиннющий коридор, по которому я носилась на щетках, как на роликовых коньках, натирая мастикой дубовый паркет, врубив на всю мощность пинкфлойдовскую «Стену».

Были тут едва не все петербургские сословия: старший научный сотрудник Лев Арсеньевич, юная гопница Оленька, разнорабочий дядя Коля, главбух тетя Нина, балетмейстер Эльза Павловна, курсант Дима, и даже человек-невидимка (знали, что прописан, и подозревали, что живет).

И был у нас огромный черный телефон в коридоре, с удивительным, запоминающимся с лету в строку номером. Теперь таких не делают. Кажется иногда: все растеряю в пятнистой амнезии, а тот петроградский номер, давно обрезанный и молчащий, сохранится, как детская считалочка: два-три-четыре-пять-восемь-восемь-шесть…

И была у нас круглая парадная лестница, с расписным плафоном и лепными фигурами кентавров у потолка. А потолки, напоминаю, пятиметровые. Даже чуть выше. Вопрос: каким образом поклонники гопницы Оленьки (или прочая чуткая к прекрасному молодежь) умудрялись на такой высоте долепить кентаврам, в приаповской манере, недостающее телесное? А ведь долепляли. Пластилином, под цвет, рельефно и накрепко. Наверно, вставали друг другу на плечи.

Однажды ясным субботним утром ко мне в дверь постучала балетмейстер Эльза Павловна с вопросом: «Доколе?» В смысле, выпороть Ольку бесполезно, здорова уже, и поклонникам ее навалять две хрупкие леди не смогли бы, но отковырять приаповщину от модерна, даже на пяти метрах – не вопрос, я принесу стремянку, а Эльза ее подержит. Потому что разнорабочий дядя Коля с утра уже, а научный сотрудник еще не, курсант на курсах, человека-невидимку даже с исполнительным листом не поймать… в общем, притащила я стремянку, шпатель и ацетон. И со всем этим добром присмотрелась к кентаврам (нет, мне точно везет на срамные лошадиные части – это просто карма какая-то).

Пластилин оказался податлив, и мы, ворча на незапланированный субботник, довольно шустро перемещались от одного кентаврова межножья к другому, когда зазвонил в коридоре телефон. Это был мой шеф. Хотел знать, а не на работе ли я, и если нет, то почему. Ответа «потому что выходной» шеф категорически не принимал.

Ах, если б только к телефону подошла велеречиво-изысканная Эльза Павловна, – у меня были бы шансы войти в историю, как человека, который в выходной день, например, совершенно безвозмездно возвращает городу его культурное наследие (картина углем: «Митьки показывают губернатору Санкт-Петербурга Янтарную комнату»)… Увы, Эльза Павловна держала стремянку.

– Ну так что? – допытывался настырный шеф. – Что она там такое делает, что даже к телефону подойти не может?

– Яйца кентаврам отрывает, – пояснил простодушный дядя Коля.

Надо сказать, шеф после этого зарекся любопытствовать по телефону. Не потому, что смущался, его смутить невозможно, – а потому, что высшего градуса уже достиг и понижать не хотел. А если кто донимал вопросами в рабочее время, типа, куда это ваш литред запропастился, вынь да положь, здесь и сейчас, – отвечал невозмутимо: «Не волнуйтесь, подождите. Придет. Вот только яйца кентаврам оторвет – и придет».

Родом из детства

Когда деревья были большими, я жила в огромном сером доме на берегу канала Грибоедова. И мои интернациональные друзья – а нашему двору по разнарядке досталось крепить дружбу с социалистической Германией – присылали письма по адресу: Ленинград, набережная имени Канала Грибоедова, дом 150. Канал грустил, канал скучал, и водку пил со дна, и вот однажды написал он «Горе от ума». И осенью здесь пахло прелыми листьями, а зимой – новогодней елкой, а весной – талыми собачьими какашками, а летом – пивом, квасом и тополями, – и это было самое красивое место на Земле.

Здесь расположились десятки коммунальных квартир – общежитие Ленинградского Адмиралтейского Завода. Дальше за домом канал упирался в Фонтанку, и в то самое место, откуда заводские корабли сходили по промасленным рельсам в залив, на первый тренировочный круг. Меня брали иногда смотреть, как корабли спускают на воду, и ничего красивее и торжественнее этого зрелища я не видела. Да и сейчас трудно припомнить что-нибудь красивее корабля – разве что птица?

Запомнился больше всего спуск на воду корабля «Алексей Чуев». В честь новатора промышленного производства, бригадира токарей Балтийского судостроительного, дважды героя Соцтруда. И вот, октябрьским солнечным утром население нашего дома, разинув рты от счастья, глядело, как Чуев сходит на воду, а тем же октябрьским промозглым вечером старшее поколение, прихватив семиструнку, стулья и стаканы, оставило младших на дежурстве в квартире – дуться в подкидного с соседями, рассказывать страшные истории и делать уроки – а кто сказал, что жизнь справедлива?

В соседях у меня ходили братья Кашеваровы, Игорь и Валерка (Каша-младший и Каша-старший), вреднючий плакса Костик и рыжая Ленка. Выше этажом жили хулиганы – братья Филатовы, а наверху – признанный король адмиралтейских Сашка Терещенко, по кличке Щука. Я в этой компании была самая мелкая, но на полках у родителей (а если поставить стул на стол, то можно запросто дотянуться) стояли сочинения Гофмана и Эдгара По, и когда до меня дошла очередь рассказывать, Костик подозрительно захлюпал, Ленка поежилась, а Каша-младший вспомнил, что у Филатовых задание забыл. По математике. А сделать его надо прямо сейчас. То-то же. Маска Красной смерти и Песочный человек – это вам не какая-нибудь дурацкая красная роза в черной комнате. Каша-старший, подумав немного, отправился искать братишку. Ну да, он же заблудится. Целых два лестничных пролета.

– По-моему, они просто струсили, – сказала Ленка, когда мы остались одни, и на всякий случай отодвинулась подальше от кашиного дивана, на котором подозрительно оттопыривалась плюшевая бахрома, как щупальца Морского дьявола (да, кстати, Беляев у нас полкой ниже стоял).

– Пойдем, посмотрим, куда они все делись? – предложила я, аккуратно обогнув дьявольские козни и постаравшись не зацепиться за занавеску, откуда в темноте нехорошим смехом шелестел Песочный человек. Ленка, стуча зубами, дожидалась меня в коридоре.

– На ихнюю истерику шагнем широким строем, Колумб открыл Америку, а мы ее закроем, – забухтела я для бодрости, и мы выдвинулись на лестницу.