Время истекло

– Тогда я вам кое-что скажу.

Ренат с холодным лицом ждал, пока сенатор соберётся с мыслями.

– Я знаю, что вы все люди, скажем, убеждённые. Со своей, часто чёрно-белой, логикой. И пусть ваши цели мне не близки и часто непонятны, но я готов поверить в вашу искренность перед самими собой.

Ренат слегка поклонился, но оставил сенатору возможность продолжать, не встревая в его монолог. Хочет выговориться, пусть его выговорится.

– Однако я знаю, что там, внизу, из-за чужих ошибок уже погибло много людей, и не отрицайте, в том была и вина Ромула, что бы он вам ни говорил. Погодите, не перебивайте, а то я так никогда не закончу.

Ренат послушно сделал приглашающий жест ладонью.

– Так что я хочу вам сказать, и передайте, пожалуйста, это моей дочери, что её время для сомнений ещё придёт, и пускай это случится как можно раньше.

Коротко кивнув, Ренат вернулся обратно в дальний угол кабины, и там так и просидел до конца полёта, уставившись в иллюминатор, где вовсю сияло пронзительное африканское солнце.

Сенатор не стал активировать «Лили», продолжая то и дело озираться через плечо на проклятого безбилетника.

Мерный рокот лопастей наполнял кабину далёким гулом, только этот звук напоминал, что далеко внизу продолжали разматываться сотни километров солончаков.

В каком-то из докладов говорилось, что из-за увеличения альбедо средняя температура Северной Африки ежегодно снижается на одну десятую градуса, на склонах Килиманджаро выше пяти тысяч метров вновь легли полосы многолетних снегов, а на дне кальдеры Кибо вновь образовался небольшой ледник, чего не наблюдалось с середины двадцатых.

Это ещё не возвращение моря Тетис, но первый признак начала конца.

Даже здесь, в стране безжизненных пустынь, шли свои потаённые процессы, какие-то из них уже убили миллионы, какие-то из них ещё убьют миллионы. А какие-то, быть может, как в давние времена, станут заделом для чего-то нового. Новой жизни, новой тайны, новых времён, новых открытий.

Знать бы о том заранее.

Винтолёт, трепеща роторами в серых небесах, уносился всё дальше на юго-запад, где двух людей, молчащих на его борту, ждали дела.

52. Мекк

Восхождение ощущалось волшебством. Будто какая-то сила уносила её под самые небеса, растворяя в их неземном сиянии, растворяя настолько, что она переставала ощущать себя собой, разделять собственные мысли с дыханием окружающей её вселенной. Даже самые эти мысли постепенно гасли, исчезая в далёкой дали, оставляя после себя лишь жалкий отголосок былой сущности, тихое эхо населявшей её некогда личности, которую она для простоты именовала собой.

Но нет, только тут, на самом верху к ней приходило запоздалое понимание, насколько иллюзорно и тщетно человеческое автовосприятие. Сколько ни вглядывайся в зеркало бытия, ты увидишь там не себя, но лишь собственное отражение, тусклое, искажённое, далёкое от правды. Затяжной монолог в голове – тоже не ты, а лишь бессмысленное эхо мигрирующих сквозь зону Брока внешних сигналов, лишь по недосмотру принимаемых тобой за собственные мысли, настойчиво звучащие у тебя промеж ушей.

Сны о снах и мыслях в глубине этих снов.

Они были ничуть не реальнее той яркой многоцветной вселенной, что окружала её сейчас, напротив, они были донельзя тусклы и тоскливы, и уж тем более они не были тем, что можно было называть «собственным я». Истинную себя она бы не смогла так легко заглушить, отодвинув на самый край бытия и замерев там в безумном восторге.

Что может быть реальнее, вещественнее, зримее и правдивее тех чувств, что порождал процесс восхождения?

В конце концов, любой зрительный, звуковой, тактильный или иной сигнал из так называемой объективно существующей реальности, прежде чем попасть в высшие нервные центры и быть там интерпретированным сотней триллионов нейронных связей, до того вынужденно миновал десяток ретрансляторов в примитивных участках мозга, которые донельзя искажали и без того небогатую человеческую способность видеть, слышать и ощущать окружающее.

Не стало исключением и обоняние. Миндалина кормила височные доли ерундой, большинство генов обонятельных рецепторов у предков человека были сломаны ещё до последнего разделения генеалогического древа приматов, но добила наше обоняние не промышленная революция и не засилие бытовой химии, а страшные межвоенные пандемии две тысячи двадцатых. Ковид, марбург, зика. Если не считать горстки «нюхачей», большая часть населения Земли не почувствовали бы теперь даже вони гангренозного разложения собственных конечностей, покуда их собственная плоть, пропитанная инъекциями автоматически подаваемых через помпу антивирусных и противовоспалительных, не принялась бы распадаться у них на глазах.

Так впервые за две сотни миллионов лет существования млекопитающих целое поколение хомо сапиенс утеряло всякую способность к восприятию запахов. Человек, чьи гипертрофированные лобные доли когда-то выросли из обонятельных центров амфибий, человек, почитавший собственную личность базирующейся именно в этих центрах принятия решений, разом остался без главного стимулирующего сигнала извне. В темноте папоротниковой подстилки мезозойских хвойных лесов наши предки теряли цветное зрение и ориентацию в трёхмерном пространстве, но при этом развили обоняние настолько, что оно почти заменило им и слух, и зрение. Пока высшие авиалы принимали решения развитыми участками зрительного четверохолмия среднего мозга, прото-млекопитающие амниоты из клады синапсид превратили свои обонятельные луковицы переднего мозга в тот совершенный инструмент познания мира, что у человека стал лобными долями неокортекса.

Высшие центры речи, восприятия, моторики и осознанного мышления, ключевой аналитический механизм у миллиардов людей разом остался без своей базовой функции. Пандемии породили всеобщую аносмию, а дивный новый мир людей без обоняния вызывал у специалистов тихую панику.

Выросшее с аносмией поколение не просто обрушило рынок парфюмерии, но могло в итоге запросто выродиться в интеллектуально сниженных гоминид уровня парантропов – годных много и вкусно жрать белково-углеводную массу, но вряд ли способных самостоятельно её производить. К началу Войны за воду на фоне общепланетарного кризиса, чья рукотворность так и не была в итоге никем доказана, стали поступать первые неутешительные данные о тотальном снижении когнитивных способностей детей с аносмией. Человек, лишённый обоняния фактически с рождения, неминуемо тупел.

Но решение нашлось неожиданно легко и быстро. Те нервные связи, что простаивали из-за отсутствия внешних сигналов, можно было стимулировать транскраниально, стоило активировать у человека в мозгу пару лишних генов. Ещё пара лет форсированных исследований в области магнито- и фотогенетики, и первый пациент с врождённой деградацией лобных долей послушно (а как иначе, с таким-то анамнезом) лёг в аппарат.

Так началось первое в этом мире восхождение.

Аиста гнездо на ветру.
А под ним – за пределами бури —
Вишен спокойный цвет.

Здесь и ниже: Басё, перевод: В. Маркова

В темноте и тишине депривационной камеры разом вспыхивали мириады образов, не столько визуальных, сколько именно обонятельных. Она будто разом вспоминала сотни незнакомых ароматов из тысячи разных мест, в которых никогда не бывала, и эти ароматы пробуждали в её мозгу нечто, похожее на сон, только никакой это был не сон, потому что и она не спала, и то, что она видела, никогда не существовало, а значит не могло проявиться ни в каком, даже самом сказочном сне.

Обыкновенно пациент в камере ощущал нечто вроде гигантской горы выше звёзд, по склонам которой приходилось карабкаться, но с каждым шагом, с каждым метром подъёма и гора исчезала под ногами, и шаги превращались во взмахи невидимых крыл, и мир вокруг оборачивался безбрежным морем из мыслеобразов, восторженных чувств и кристально чистых идей, что вспыхивали и исчезали в бесконечном танце трипа. Восхождение было волшебством, доступным каждому. Идеальным стимулятором без вредных последствий. К тому же совершенно легальным.

Восхождение будто раз за разом разбирало человеческий мозг на отдельные нейроны и тут же собирало вновь, выстраивая новые связи и приводя в порядок старые. Быстрее. Выше. Сильнее. Средний айкью после каждого сеанса в среднем по популяции повышался на три пункта. Уровень счастья в контрольных группах зашкаливал.

Одна проблема. Аппарат был дорог, и пусть его пытались разрабатывать буквально все, от «Аннапурны» по «Янгуан» через весь алфавит, большинство прототипов до сих пор оставались так плохи, что через раз вызывали у пациентов судороги и шквальные приступы эпилепсии. В народе особо лихой славой пользовалась модель «Тойоты» под кодовым именем TCIM-16, которая сварила заживо мозги почти десяти тысяч человек, прежде чем её запретили к эксплуатации. По сути, полностью безопасной из массмаркета считалась только машинка консорциума из пяти корпораций, прозванная в народе «Белая вдова» за характерный внешний вид.

Аппарат был чрезвычайно требовательный к настройке. Их производили мало, ничтожно мало. Семьдесят тысяч штук в год на всю планету. Среди детей поначалу разыгрывали каждый новый сеанс в лотерею, и очередь на плановое посещение медцентра, где стоял такой аппарат, растянулась на годы. Процветал рынок нелегальной стиму-техники с жуткими побочками и сомнительной эффективностью. Если бы всё шло дальше, комунидадес Росинья с гарантией погрузились бы во мрак мезолита в течение следующего поколения, поскольку своевременной вакцинацией от нейропатогенов тут и не пахло, а деньгами – тем более.

Неудивительно, что эта территория с тех пор считалась землёй Корпорации.

Та разработала свой аппарат (не менее легендарную «Шаперон руж»), дешёвый, надёжный, компактный, неприхотливый в эксплуатации, хоть и считавшийся среди знатоков восхождения слишком грубым, после него неудержимо хотелось вдрабадан обдолбаться чем попало, лишь бы не ощущать так остро неустроенность этого мира. Аппарат, разумеется, не проходил никакую сертификацию и, кажется, вообще официально не поставлялся. Но только в комунидадес Росинья таких стояло триста штук, и хотя сеанс тут стоил столько, что за эти деньги даже в самом злачном притоне Рио можно было сторчаться до смерти, местные амигос дель амигос предпочитали накопить и смиренно дождаться очереди, даже не думая лезть со своей «крышей».

Оно стоило того.

Но вот чего делать не стоило, так это прерывать сеанс.

Хрустальные выси и волшебные красоты с одного удара обрушились, погребая её под собой.

– Сеньора, леванта!

Драммер в ответ невразумительно промычала. Её разобрали на запчасти, но обратно собрать не удосужились. Ке диабо ты творишь, сказано же было, собираемся в шестьсот по местному. Да и какая она тебе «сеньора», омбре сраный.

Под веки Драммер словно толчёного стекла насыпали, разглядеть что-то внятное в полумраке салон-вагона было затруднительно, да и то сказать, ночь на дворе. Как ещё поперёк очереди сюда попадёшь. Плати втридорога, просачивайся между смен, любителей восхождения в комунидадес и опричь тебя полно.

Так, вот стоит с виноватым видом стиму-техник в чёрной шапочке набекрень поверх биосьюта, даже через изоляционную маску его взгляд выражал вящее неудовольствие. Ну, ми пердои. Потом сочтёмся.

А вот и тот, кто Драммер так неурочно разбудил.

Недовольная рожа «нюхача» с по-обыкновению заткнутыми широкими ноздрями, от которых уходили за спину кислородные проводки. Дело было, разумеется, не в социальной дистанции и вообще не в том, что «нюхач» опасался местной микробиоты. По странному стечению обстоятельств среди агентов Корпорации прошивки вакцин распространялись поперёд свежих штаммов с упреждением в полгода, если не год. Кому расскажи, сочтёт тебя теоретиком заговора.

Заговор, конечно, тут был ни при чём. Помпы Корпорации всегда были заправлены самым топом, рискованным, не до конца проверенным, но они и так каждый день рискуют, пара лишних процентов смертности не в счёт. Была бы Драммер лет на десять старше, тоже ходила бы, как этот «нюхач», повсюду с заткнутыми ноздрями. Потому что реально воняет.

В мире почти что поголовной аносмии не особо стремились мыться, зато повсеместно галлонами лили всякую дрянь, чтобы хоть что-то можно было в итоге унюхать.

Драммер машинально потянула носом воздух.