Павлиний хвост

– Да, вот в этом ящике, – уточнил аспирант.

– Удивительно, – задумчиво проговорил Макарский, – а я ведь как раз об этом думал. Вот буквально только что. Вы верите в мистику, Сережа?

Гущин пожал плечами и не ответил.

– Я верю, – вклинилась в разговор Анечка.

– Ну, вы-то понятно, – не отрывая взгляда от глаз Паганеля, улыбнулся профессор и махнул рукой. – Что скажете, мой юный друг?

– Про мистику, или про дневник? – Гущин растерялся.

– В данном контексте это одно и то же, – загадочно произнес Макарский. – Вчера на совещании в Академии принято очень важное решение. В ГЕОХИ создается новая лаборатория, которую мне предложили возглавить. Мы открываем уникальную научную тему, и я хочу, чтобы вы к ней подключились. Вы готовы?

– С вами, как пионер, всегда готов! А что за тема?

– После, после поговорим… Мне сейчас надо утрясти кое-какие дела с Жариковым, потом я на пару дней уеду, – Макарский закатил глаза, словно вычисляя что-то в уме. – А знаете что, приходите ко мне в гости, скажем, в субботу вечером. Там и поговорим. Посидим, обсудим все в домашней обстановке. И непременно вместе с барышней своей пожалуйте. Как ее, запамятовал, Анастасия? Марианна Викторовна будет очень рада.

– Спасибо, Лев Михайлович, – смутился Сергей, – обязательно придем.

– Непременно, – чеканно подтвердил профессор, вынул из портфеля какие-то бумаги и направился к выходу, но задержавшись на секунду у дверей, поинтересовался. – А что вы там хотели у меня спросить?

– Да вот, про Великанова… – Паганель замялся.

– Вы вот что, Сережа, возьмите-ка эту тетрадочку пока себе. Почитайте ее внимательно. Подумайте… Только, прошу, аккуратно. Музейный, можно сказать, экспонат.

Гущин кивнул, но профессор, уже не обращая на него никакого внимания, выскочил из кабинета.

Льву Михайловичу Макарскому шел шестьдесят восьмой год. За плечами уже было много всякого: и взлеты, и неудачи. Будучи лучшим учеником академиков Виноградова и Ковтуна, Макарский органично совмещал в себе глубину и цепкость истинного исследователя природы с талантом выдающегося организатора. Он видел научные проблемы насквозь и умел подмечать закономерности задолго до того, как они становились очевидны большинству ученых. Развивая идеи Вернадского и Виноградова о биогеоценозах, Макарский предложил сконцентрировать усилия на изучении фонового состава микроэлементов в организмах и в дальнейшем именно его рассматривать в качестве индикатора, отражающего геохимическую обстановку и историю среды их обитания.

Для этого он обратился к изотопным исследованиям и спектральному анализу. Были проведены сотни опытов, в результате которых удалось собрать и систематизировать огромный фактический материал. И это было в духе времени. Ведь в начале пятидесятых годов весь естественнонаучный мир с энтузиазмом изучал природные явления, используя методы и достижения ядерной физики. Как и предсказывал Вернадский, наибольших успехов в современном мире достигали те ученые, которые работали на стыках дисциплин: физики и химии, химии и геологии, геологии и биологии…

Подходя к проблеме микроэлементов в живых организмах комплексно, изучая связь царства живых форм с формами минеральными, Макарский пришел к удивительным результатам, которые, как это ни парадоксально, подсказали ему, где и как надо искать решение задачи искусственного воздействия на ход радиоактивных процессов.

О, это была целая эпоха смелых предположений и фантастически эффективных решений! В то время, когда почти весь штат научно-исследовательского института академика Виноградова в кооперации с Курчатовскими физиками-ядерщиками вгрызался в феномен радиоактивности, создавая технологию синтеза тяжелой воды и промышленного производства плутония, он шел параллельным курсом и под непосредственным руководством Виктора Ефимовича Ковтуна уже вполне серьезно подступался к проблемам управления ядерной реакцией путем катализаторов и ингибиторов из живой ткани организмов-мутантов. На молекулярном уровне ему даже удалось достичь некоторых положительных результатов, удививших военных специалистов и заинтересовавших высшее руководство страны.

Благословенные шестидесятые – счастливая пора научных открытий и технических прорывов… Исследованиям Ковтуна-Макарского был дан зеленый свет: отведены площади, закуплено оборудование, выделено финансирование, которому завидовали даже в Министерстве обороны СССР.

Но шли годы, а серьезных успехов в области управления ядерной реакцией так и не было. Эйфория первых достижений прошла, сменившись горечью затянувшейся полосы научных неудач. К тому же, в 1973 году скончался идейный вдохновитель проекта Виктор Ефимович Ковтун, а спустя два года ушел и академик Виноградов – влиятельный покровитель и защитник его лаборатории перед лицом строгой, но справедливой КПСС и ее вездесущих опричников. Искрящееся великолепием колесо Фортуны поблекло и замедлилось.

Макарский, с трудом пережив фиаско, сконцентрировался на биогеохимии. Занимаясь корреляцией признаков животных и растений с минералогическим составом горных пород, находящихся в ареале их существования, он защитил докторскую диссертацию и вскоре получил звание профессора. Работал ученый как всегда вдохновенно, копал глубоко, но того огонька, того душевного подъема, с которым он трудился в лаборатории Ковтуна, уже не было.

И вдруг произошло событие, которого Лев Михайлович ждал долгие годы, призраки феерических успехов молодости ожили. Казалось, судьба еще раз, как и много лет назад, повернулась к стареющему исследователю лицом. Сергей Гущин, конечно же, не знал всех тонкостей той давней истории, но по настроению Макарского, его походке и непривычно звонкому голосу почувствовал, что учитель снова молод, полон сил и энтузиазма, былая жизнь пробуждается в нем и закипает, как прежде.

– Анечка, я, пожалуй, тоже поеду. Дома поработаю, пока Лев Михайлович не вернется, – сказал Паганель, укладывая дневник Великанова в модную сумку-колбасу из красноватой замши, которую он обычно носил через плечо.

Лаборантка еле заметно хмыкнула, дернув уголками губ. Ей нравилось находиться в обществе молодого ученого, но она прекрасно понимала, что ей ничего не светит, поскольку мыслями он всегда был где-то далеко-далеко… Оставалось только печалиться и томно вздыхать, покоряясь судьбе.

– Кстати, спасибо за чай, – спохватившись добавил Сергей и вышел вслед за профессором.

Не дождавшись лифта, он бегом спустился по боковой лестнице на первый этаж, стремительно промчался мимо книжных ларьков к выходу в клубной части Главного здания МГУ, где вертушки турникетов мерно сортировали порции опаздывающих ко второй паре студентов. Выскочив на улицу, Паганель быстрым страусиным шагом понесся в сторону метро «Университет» к трамвайному кругу.

Ждать пришлось несколько минут. Прибыв на конечную, переполненный вагон 26 маршрута изверг из себя плотную, гудящую, как пчелиный рой, черно-коричневую толпу мрачных пассажиров, которых тут же одного за другим поглотила станция столичной подземки, и, жизнерадостно звеня, уже полупустой весело покатился назад в Черемушки, где в крошечной двухкомнатной квартирке, доставшейся Сергею в наследство от тетки по отцовской линии, ученый скромно жил вместе со своей подругой Асей. Молодому человеку нравилось двигаться в противопотоке – так жизнь казалась более привлекательной и не такой запрограммированной.

Паганель сидел у окна, устало озирая деловую суету Ломоносовского проспекта, и нервно поглаживал ладонью шершавую поверхность сумки. Ему не терпелось принять душ и, завернувшись в теплый шерстяной плед, поскорее вернуться к записям Юрия Александровича, в которых он рассчитывал найти ответы на многие свои вопросы.

На повороте в сторону улицы Вавилова трамвай немного тряхнуло. «Вавилов, Вавилов, Вавилов… – как заклинание повторял про себя Сергей, увидев в этом еще один знак, будто кто-то хотел достучаться до него из туманного прошлого. – Да, прав Лев Михайлович, это действительно смахивает на мистику».

Глава 3. Ася

14 сентября 1932 года

Повезло нам с погодой. Едва разбили лагерь, как зарядил дождь. Что-то рановато. Еще как минимум месяц должно быть сухо. Карлуш советует не обращать внимания: редкие дожди об эту пору случаются.

Хорошо хоть палатки успели поставить. Чтобы сварить несколько початков кукурузы пришлось разводить керогаз – хворост по всей округе основательно промок.

– Хорошие чуклу, сладкие, – кивнул головой проводник-индеец, ловко выуживая из кастрюли горячий ароматный початок, вымощенный плотными рядами мясистых зерен цвета янтаря. Будучи по отцу чистокровным уари, а по матери – бразилейро, он одинаково хорошо изъяснялся и на языке кечуа, и по-португальски, и по-испански, нередко вставляя в свою речь различные экзотические слова и обороты – такой милый кечуано-испанский суржик. Ориентировался он и в диалектах банива, древнего аравакского языка, также широко распространенного на территориях Бразилии, Венесуэлы и Колумбии.

Николай Иванович улыбнулся. Мы все тут потихоньку становимся уари. Удивительный народ, эти уари, основательный! Удивительные традиции. Удивительный язык: красивый, загадочный и одновременно смешной, словно чихающий, как от хорошей понюшки табаку…

Кстати, некоторые слова из языка кечуа, на котором говорили и до сих пор продолжают говорить местные племена, окольными путями через Португалию и Испанию проникли и в русский язык. Конечно, таких слов немного. Естественно, ни один русский не поймет, что чуклу, к примеру, означает просто початок. Но вот слово пума, или кондор, или лама для нас вполне знакомы и ясны. Или, скажем, пампа – травянистая безлесая равнина, степь, или даже поляна; отсюда также пампасы.

А своего верховного вождя, или царя, равно как и всю местную знать народ уари издревле величал «инка». Так что по всему выходит, известная всему миру цивилизация инков была всего-навсего правящей верхушкой эксплуататоров и мироедов, как выражаются теперь большевики, сиречь классовых врагов краснокожих индейских пролетариев.

– Хороший кусок мяса тоже не помешал бы, – вступил в разговор мой юный друг Густав Хиппель, лаборант, направленный в нашу экспедицию из университета Фридриха Вильгельма в Берлине.

Вообще-то его полное имя Густав Фридрих фон Хиппель, однако, будучи сторонником Эрнста Тельмана и явно симпатизируя идеям социализма, он, видимо, не хотел смущать нас, строителей коммунизма, своей аристократической фамильной приставкой «фон», и потому просил называть его просто по имени.

– Помилуйте, Густав, – ответил Николай Иванович, приподняв бровь, – мясо к ночи? Увольте.

– Маси Вавилу правильно говорит. Наши тоже не едят айча после заката солнца, – поддержал Карлуш, – трава (юра) берет силу солнца (инти) напрямую, корова же (вака) получает эту силу из травы, а горный лев (пума) – из коровы. Ночью темно, страшно, демоны (супаи) повсюду. Хочешь взять больше солнца в ночь, ешь траву! Так говорили старики.

– Вот-вот. Слушайте Карлуша, – подытожил Николай Иванович, потянувшись за очередным початком, – он плохого не посоветует.

Забавно, как быстро наш проводник освоился с советской терминологией. Обращение «товарищ» оказалось ему понятным и сразу пришлось по сердцу, тем более что именно так они и величают своих соплеменников, признавая тем самым и духовное родство членов общины, и сотрудничество – можно сказать коллеги. Все члены нашей экспедиции искренне полюбили этого простого кхари из бразильской сельвы. Его бесхитростность и незатейливая прямота подкупала, и руководитель экспедиции Маси Вавилу – по-нашему товарищ Вавилов, – легко смирившись с таким проявлением доморощенного первобытного интернационализма, с доброй улыбкой всегда отзывался на новое экстравагантное прозвище. Это было вдвойне символично, поскольку, как я сам это не раз слышал, других белых людей, господ, так сказать, индейцы между собой часто зовут виракуча, признавая в них чужаков, а то и вовсе презренных врагов.

– Если хочешь мяса, завтра пойдем искать тарука, а сейчас ешь вареную сара, – мечтательно произнес Карлуш, и мне тут же живо припомнилась недавняя охота на некрупного, размером чуть больше овцы, местного оленя, которого мы успешно подстрелили на прошлой неделе.

Любопытно. Так вот почему мы не едим хищников! Какое неожиданно простое объяснение из уст малограмотного, но от природы мудрого индейца. А ведь действительно, если призадуматься, то люди во все времена и на всех континентах предпочитали охотиться на травоядных животных. Забавно, однако. Конечно, это можно объяснить и относительной безопасностью предприятия, и технической простотой, и многочисленностью травоядных животных, и нежностью их мяса… И все же, тут есть над чем поразмыслить, ведь речь здесь идет ни много ни мало о преобразовании энергии! Те же метаморфозы солнечной энергии можно наблюдать и в горении древесины. Когда поджигают дрова (ламт’а), солнечный свет (к’анчай) и тепло (хамка), накопленные растением, высвобождаются, чтобы человек мог ими пользоваться. Интересно, а как преобразуется солнечная энергия в угле как окаменевшей древесине, или, скажем, нефти?

* * *

В коридоре заскрежетал замок, и дверь в квартиру отворилась.

– Серенький, ты дома? – из прихожей зазвенел нежный Асин голосок.

– Ась, ты? – Паганель отложил дневник на журнальный столик и настороженно приподнялся в кресле.

– А ты ждешь кого-то другого? – девушка рассмеялась в ответ.