Индия. 33 незабываемые встречи

Наконец, в годы директорства Е.М. Примакова, высокие стороны договорились – армяне въехали в дом с колоннами, а для Института отремонтировали большое здание напротив церкви на Рождественке, где мы обитаем и сегодня.

Дом выглядит солидно, но слава у него дурная– многие уверяют, что до революции там был публичный дом. Со своей стороны могу сказать, что много лет назад мой дед и его дочка-подросток (будущая моя мама), бродя по центру, проголодались и хотели пообедать в каком-то общепите в этом самом доме; старорежимный швейцар отговорил деда – «Ваше благородие, сюда с барышней нехорошо-с». Картинка из времен НЭПа.

А в той усадьбе торжественно и тихо проживает Посольство независимой Армении.

* * *

Вечер того дня, когда В.В. Балабушевич произнес сакраментальное «Вы будете заниматься индуизмом», закончился весьма неожиданно. Меня, ошалевшего от счастья, поймал в коридоре угрюмый и немногословный завотделом аспирантуры. «У тебя пропуска еще нет? Не уходи тогда до вечера, а то не пустят обратно.»

Попытки узнать, почему не пустят, были бесполезны, он только загадочно прищурился Так он разговаривал всегда, не пускаясь ни в какие объяснения Позднее я попытался в каком-то разговоре выудить из него понятный ответ, но он парировал мои слабые попытки. Помню, были у меня какие-то неприятности и он пришел ко мне на помощь.

– Надо к этому идти.

Спрашивать «к кому, к этому?» было бесполезно, поэтому я, как мне казалось, очень ловко попытался прояснить у него высказанную мысль и спросил; А зачем?

Он посмотрел в пространство и убежденно ответил:

– А как же!

Так в тот первый вечер в стенах Института я ничего от него не добился, но из любопытства решил остаться. Между тем в актовый зал плотно набивались сотрудники. Из их массы текли несуразные слухи: «Все оцепили!», «Только по пропускам!».

Внезапно дверь в правой кулисе разъехалась и появился Солженицын. Дебелая брюнетка из парткома ринулась к нему с роскошным букетом. И его появление, и особенно этот парткомовский букет производили впечатление чего-то абсолютно нереального, тогда не проходило и дня, чтобы имя Солженицына, «литературного власовца» не полоскалось в миллионно-тиражных газетах и эта встреча мне, прошедшему жесткий идеологический контроль в Интуристе, была вестником какой-то немыслимой свободы в открывающем мне свои двери академическом мире. Никакой свободой, конечно, там и не пахло, но в тот первый день казалось и мнилось, что так оно и пребудет всегда. Солженицын говорил безо всякой самоцензуры и я всё время оглядывался – был уверен, что сейчас в зал войдут пресловутые офицеры оцепления со словами «Всем стать к стене, руки за голову».

Солженицын не понравился мне сразу. Вместо воображаемого мной мученика, пророка, Достоевского на трибуне стоял внешне благополучный человек и сытым актерским голосом мастерски (нельзя не признать) читал только что написанные страницы «Ракового корпуса».

Некоторые ответы на вопросы были интересными. Наша публика спросила, какие восточные писатели оказали на него влияние? Он ответил очень искренне, каким-то извиняющимся тоном – я сидел в лагере и даже западных писателей знаю плохо. Это было очень по-человечески, понятно и близко.

Помню колоссальное впечатление от одной из прочитанных глав. Это сон одного из отрицательных героев, которому снится, что он умер и его несет вода по какой-то трубе (причем, он тычется в боковые стенки, чтобы остановить это движение) и потом выносит на свет и он видит сидящую у лужи девочку из семьи, которую в реальной жизни он посадил. Там, не во сне, она не выдержала и утопилась. Здесь же она сидела у корыта с грязной мутной водой. И совершенно гениально абсурдная его мысль: это в корыте та вода, которой она наглоталась, когда утопилась.

Это совершенно гениальный пассаж! Мне сразу вспомнился Достоевский – в «Преступлении и наказании» Раскольников входит в темную комнату, где стоит полная ночная тишина; в окне – огромный красный месяц, и у Раскольникова мелькает (тоже абсурдная!) мысль «Это от месяца здесь такая тишина»…

Не помню, осталась ли эта девочка у тухлого корыта в окончательном тексте романа.

В конце встречи кто-то поинтересовался, где он будет в ближайшее время выступать. Солженицын развел руками – не знаю, намечается много, но почти всё срывается, вот ваш институт за последнее время единственное место, где и договорились, и встретились.

Напомню – стоял декабрь 1966 года.

Чтобы больше не возвращаться к этому залу, приведу небольшую комическую сценку, разыгравшуюся там же. К нам приехал АИ. Микоян, тот самый, который с трибуны XX Съезда произнес эффектную фразу– «весь Восток проснулся, спит только Институт востоковедения», после чего нам и назначили в директора крупного политического деятеля, генсека Таджикской компартии Б. Гафурова. С кем и о чем говорил высокий гость – не знаю, но потом всех нас загнали в актовый зал, долго о чем-то говорили, а потом, как всегда в таких случаях, из зала якобы поступила записка с предложением закончить собрание исполнением партийного гимна «Интернационала». Все «в едином порыве встали». Я стоял в первом ряду продолжения актового зала, как бы второй его половины, после высоких белых колонн – но не за ними! Передо мной устремлялся к сцене широкий проход и на сцене прямо напротив меня стоял сумрачный Микоян. Мы были позиционированы точно друг перед другом и – на расстоянии, но все же – смотрели друг другу в глаза. Хуже того, рядом стояла моя недавняя сокурсница Светлана Микоян, родная племянница вождя. Получается, что он не мог нас не видеть во всё время исполнения гимна.

Тогда еще не додумались пускать в таких случаях запись, нестройно сначала, потом все мощнее стали петь «в живую»; Микоян тоже, не в такт, но старательно шевелил губами и все более с откровенной ненавистью смотрел прямо перед собой – на меня. Дело в том, что в задних рядах, где-то недалеко от нас, самозабвенно заливалась какая-то старушенция, причем пела она нестерпимо фальшиво – и я корчился от сотрясающего хохота. Увидев глаза Микояна, я поспешил выбраться из зала.

Итак, индуизм стал официальной темой моих исследований. Но чем конкретно мне следовало заниматься, ведь сказать просто, что я изучаю индуизм – это все равно, что кому-то другому утверждать, что он посвятил жизнь Космосу! Выбор был за мной.

Я давно уже знал, что не хочу идти по наиболее проторенной дорожке. Во всем мире уже два столетия работали выдающиеся индологи, изучавшие древность, отстоящую от нас на тысячи лет. Также обстояло дело и в российской науке. Я же хотел знать, что произошло с индуизмом в последние 100–150 лет, чем живут люди сегодня, сейчас. Сведений об этом практически не было, их надо было тщательно собирать, фильтровать, интерпретировать.

Конечно, я понимал, что работа предстоит гигантская, мне надо было все равно (тем более!) начинать с древних времен, со священных текстов, с изучения обрядов – ибо без этого не понять происходящего сегодня. Так или иначе, очертив грубые временные рамки, я должен был выбрать какой-то узкий аспект явления и сосредоточиться на нем.

Я разложил на столе фотопортреты и миниатюры основных деятелей «нео-индуизма» – о, Боже, какие это были не лица, а лики – красивые, благородные, очень внушительные; и все мне до поры, до времени совершенно незнакомые.

Отчаявшись, я ткнул пальцем в старый плохонький снимок и сказал себе, пока я сконцентрируюсь на нём.

И вот тут, уже в морозной Москве, запели все павлины Индии!!!

Потом уже станет ясно, что Рамакришна, а именно он был изображен на той фотографии, является центральной фигурой для изучения нового времени. В нем получают свое разрешение и упорядочивание все внутренние конфликты системы – и даже больше, именно в его учении все человечество выходит на новую ступень понимания духовности.

Я слышал когда-то имя и знал, что о нем писал во Франции элегантный Ромэн Роллан. И я начал с того, что стал излагать взгляды этого странного человека – чтобы, прежде всего, осознать их самому. Потом пошло его окружение, его предшественники, оказалось, что это был другой период споров, дискуссий – я жил в Москве, ездил в метро, а меня обступали персонажи причудливо одетые, обуреваемые благородными страстями, не оставлявшими меня ни на минуту.

Опять были вечера в библиотеках, опять переписывание книг и журналов, потом пошли поездки в Индию – редко с делегациями или с группами, а чаще в одиночку, по самостоятельно составленному маршруту – по неведомым тропам; я жил в ашрамах и монастырях, ходил в храмы, участвовал в красочных церемониях, зачастую первым из европейцев. К сегодняшнему дню я 33 раза приезжал в Индию.

Но вот что любопытно. Я долго не решался выйти на трибуну в Индии и рассказать о своем виденьи индуизма монахам и мирянам; только через 20 лет после первых прикосновений к учению Рамакришны я спокойно взошел на трибуну и стал без страха излагать свои мысли огромному залу в шафрановых одеждах – меня слушал весь состав Миссии Рамакришны из всех стран мира (помню, что это был день рождения Учителя). 20 лет понадобилось мне, чтобы не волноваться перед этой аудиторией и знать, что грубых ошибок я не смогу допустить.

Иконки Рамакришны, Вивекананды и Сарады Деви ездят со мной по всем странам – там, где они, там мой дом.

И ни разу за все эти долгие десятилетия Индия не разочаровала меня. И каждый раз шла ко мне от неё теплая радостная волна.

Я бывал в местах, непосещаемых туристами, я беседовал с умнейшими людьми, в силу разных причин широкой публике (включая индийскую) неизвестными – и мне не раз предлагали уйти туда, в их мир, быть с ними; это означало бы, конечно, разрушить все свои существующие связи, забыть семью и друзей, раствориться в светлой бесконечности… я не мог на это пойти. Но я сердечно благодарен за сказанное мне: «Дверь для Вас всегда открыта».

Приложение. «Индийская тетрадь» (из книги «Стихи для себя»)

«Не выйду в дверь, в окно не выкинусь»

Не выйду в дверь, в окно не выкинусь,
Но над планетой воспарю
И воспою вам остров Миконос
И гималайскую зарю.

И над живым подобьем глобуса
Повисну, распластав крыла,
И уведу вас в выси Космоса —
Так и не встав из-за стола.

Перемещение

Пятьсот пятьдесят первый автобус
От станции Речной Вокзал,
Под ним – не шоссе, а глобус,
В нем те, кого ветер позвал,

Ветер странствий и бдений.
Автобус кружит без сна.
Лишь станция отправления
Для всех у него одна.

Московский рассвет розоватый
Извлек нас из сна на стезю,
Но знаю – цикуду заката
Мы выпьем каждый свою.