Кто ты, человек?

На стене привычно белело «Постановление Совета Министров СССР от 13 сентября 1951 г. № 3476-1616 Положение о военизированной охране первой категории».

На зеленом металлическом ящике сидел старший по возрасту и по званию охранник. Глядя в одну точку, он напряженно жевал бутерброд. Фуражка тарелочкой лежала на коленях. Проплешина и чуть примятые по окружности его головы седые волосы говорили о долгих годах, проведенных на казенной службе. Поочередно приподнимая желтые от табака то левый, то правый ус, он старался, чтобы ни одна крошка не попала мимо рта. Юный рядовой крепко спал, примостившись на железном ящике внизу, у наглухо зашторенного окна. Он громко сопел. Третий парень весьма крепкого телосложения уже пятнадцать минут кряду то отжимался от пола, то подтягивался под выступающим краем багажной полки.

– Товарищ командир, разрешите обратиться? – пыхтя от натуги, начал было спортсмен.

Через пару минут он повторил попытку:

– А что, Акимыч, молчишь? Не дернуть ли нам… так сказать… по маленькой?

– Да Господь с тобой, сержант Вяткин, все бы тебе дернуть, а еще физкультурник.

– Да шучу я, Акимыч. Вон, Федька-то наш храпака давить готов сутками напролет. А что я-то? Я… чайку имел в виду. Меня тоже вне смены в исподнем подняли в ночи. Езжай, говорят, стрелок Вяткин, на особо ответственное задание… Слушай, Акимыч, позвоним по внутренней, пусть проводник из ближайшего вагона принесет. Все ведь строго по инструкции.

Старик все молчал. Прошло еще минут пятнадцать. Федор все так же спал. Акимыч доел, коротко перекрестился и, аккуратно свернув газетку от бутербродов, положил ее в нагрудный карман гимнастерки. Закурил.

– О чем думаешь, Акимыч? Вот каждый раз, как в одной с тобой смене, за тобой наблюдаю.

– А ты не наблюдай, родимый. Чай я не девка красная, чтобы ты наблюдал за мной исподтишка.

Вяткин замолчал и перешел на приседания. Вдруг старик продолжил:

– Я, Вяткин, как ем досыта, все про моих вспоминаю. Я ведь даже могилок их не нашел, когда вернулся в сорок шестом. Пропали – и все тут. Как и не было. Ни весточки, ни даже самого дома. Ровное место одно – после бомбежки площадь расчищенная. Куда только ни писал. Может, утонули в Неве, а может самих… голод-то какой был, страшно даже подумать… – он осекся. – И вот так всегда, как ем, так их вспоминаю. Думаю, а только вот представь, Вяткин, как лет через шестьдесят заживут наши внуки и праправнуки! Какая жизнь в России-матушке, ну, в СССР во всем будет! Все по справедливости, всем, как говорят, по потребностям. Ни одного жулика и вора, наверное, не останется. Тюрем не будет. Пенсии большущие, всего вдосталь, бери – не хочу. Этим правительство наше и партия родная ох как заняты! Ну а если и останутся хмыри всякие разные, то совсем немного, и жизни целой страны они испортить не смогут. Во всем мире деньги отменят, не будет их, бумажек-то окаянных, от которых зло все… Что-то другое нужно – заместо их. И, значит, нужда в работе нашей с тобой отпадет совсем. Да и Бог с ней! Сам посуди, к примеру, ежели все люди записывали бы цифирь – ну, одновременно и по цепочке – кто да кому и сколько чего передал или как поменялся. Только тогда было бы все без обмана. Шила в мешке не утаишь и все записки эти не исправишь по желанию своему.

– Я, Акимыч, гляжу, ты фантазер большой. Куришь и куришь, куришь и куришь, а я вот только чаю хочу, лучше даже с сахаром, – никак не поддержал философские размышления начальника стрелок Вяткин. – Между прочим, я норму ГТО на золотой значок[9 - Норма ГТО на золотой значок – в зависимости от возраста и пола включала в себя необходимость сдачи от семи до десяти норм по разным видам физических упражнений. По всей видимости, сержант Вяткин не без оснований гордился сдачей нормы на IV ступень – «Физическое совершенство» – для мужчин 19-39 лет.] месяц назад сдал и не курю, а тут табачищем, уж простите, несет.

– Горе луковое, стрелок Вяткин, да будет тебе чай. Давай уж попозже, а там, глядишь, и Ярославль. Я вот что думаю, сынок: сдадим в Ярославле наличность, доедем с тобою и соней нашим до Омска, там сдадим золото и уж отдохнем до пересменки. Аж цельных три денька, полагаю. У меня сестра там, кровинушка родная. Заночуем, примут хорошо. Да может, и на рыбалку успеем. Эх-ма, душно что-то, окна не открываем до станции. Если только самую щелку. Никак гроза собирается, кость со вчерашнего ломит. Да и это самое, полотенечком-то чуток оботрись. Воняешь как сукунца – животное такое есть в Америке. Вонючая, говорят, страсть. Запашок похуже табачного уж точно. Нам с тобой еще несколько часов трястися в этой клетке. Давай-давай, вытирайся! Не приведи Господь, соня наш и не проснется от запахов твоих, – старик загоготал во все горло, хлопая своими большущими ладонями по коленкам да притоптывая. Обладатель золотого значка ГТО ничего не ответил, но отошел приседать в самый дальний угол вагона, а Федор только перевернулся на другой бок.

Вдоволь насмеявшись, Акимыч рукавом вытер слезящийся глаз и скомандовал:

– Так, стрелок Вяткин, приказываю тебе телефонировать в вагон-ресторан. Пусть в девятнадцать ноль-ноль оставят у двери три стакана крепкого чаю с сахаром. Три коротких стука через два длинных, опять три коротких или как там по вашей Морзе. А чтобы не позабыли, ну и для порядка, мы еще один разок им телефонируем. Аккурат около семи – так и скажи. Федора разбудить и при получении через смотровое окно удостовериться в отсутствии посторонних лиц в тамбуре. Табельное обоим держать наготове.

Перед прибытием

Сахарову снилось мороженое. В металлических креманках на высоких ножках, точь-в-точь как в кафе парка Горького. Пломбирные шарики – сладкие, белоснежные. Две вазочки с мороженым стояли на столе друг против друга. И думалось, Толя ожидает кого-то, кому была предназначена вторая. Стол заставлен бутылками дюшеса, но официанты все несут и несут новые. Юра Рыбальченко, почему-то черноволосый, несет поднос, а на его краю сидит крохотный Левон. Он задорно болтает кривыми ножками – в руках табличка «победитель конкурса работников общепита» – и поет:

Если бы парни всей земли

Вместе собраться однажды могли,

Вот было б весело в компании такой,

И до грядущего подать рукой…[10 - Песня «Если бы парни всей земли» – написана к VI Московскому фестивалю молодежи и студентов 1957 года. Текст: Долматовский Е., композитор: Соловьев-Седой В. В те годы песню исполнял Марк Бернес.]

Поднос становится огромным и тяжелым, бутылок все больше и больше. Они толкаются совсем как живые, приподнимают свои крышечки в такт мелодии и вдруг подхватывают хором припев, басами выводят:

Парни, парни, это в наших силах:

Землю от пожара уберечь,

Мы за мир, за дружбу, за улыбки милых,

За сер-деч-ность встреч.

Мороженое тает на глазах, а той, которую ждал Толя, все нет и нет. Рыбальченко только громко смеется. Он поднял поднос высоко над головой, бутылки начинают раскачиваться. Креманкам нет места, они вот-вот упадут на пол. Тут бедняга Левон срывается вниз, но, зацепившись рукой за край подноса, висит и как дите малое горько-горько плачет. Внезапно как заорет, почему-то густым басом: «СМИ-И-РНА!»

– А вот и я, друзья мои! – это пришел в гости Петропавлов, тот самый Замнач по строевой Рижского мореходного. Толя окончательно проснулся. Командирский бас Петропавлова заставил заплакать ребенка в соседнем купе. Моряк осекся и перешел на громкий шепот:

– Ребята, как я вам благодарен! Это же не курсанты, корсары какие-то. Я поэтому к вам ненадолго.

Он принес два огромных кулька баранок: один с маком, другой, поменьше, – с солью.

Стас приветливо откликнулся:

– А мы тут как раз опять собрались чай пить, почти как англичане, ну только не five, а seven o’clock. Уже заказали пару стаканов у проводника минуту назад.

Мимо купе в сторону вагона-ресторана опять шел Воскобойников. Поинтересовался «не надо ли чего честной компании, поскольку скоро прибытие»? Попросили пару стаканов, а проснувшийся Сахаров заказал бутылочку Дюшеса.

– Сей момент, – по-старорежимному ответил проводник и споро засеменил в сторону вагона-ресторана.

– Вот и славно! – воскликнул Петропавлов и окинул взглядом попутчиков. А что все такие грустные да кислые?

– Мы не кислые, – отвечал Стас, – просто Анатолий вздремнул чуток, а мы тут поспорили с Шурочкой насчет Раскольникова. Вот сидим, дуемся друг на друга теперь.

– Да бросьте, какая ерунда! Убедила я вас, убедила же, признавайтесь, – она шутя хлопнула кулачком по его плечу. – Это вы теперь грустный, а не я…

– Нет, с чего вы взяли? Хотите вот, хоть песню спою, чтобы доказать?

Сахаров с верхней полки, положив кулак под подбородок, невесело наблюдал за спорщиками.

Петропавлов лукаво улыбнулся и торжественно сообщил:

– Ну, песня – само собой, но больше я стихи люблю. Особенно, если в них про море…

Что-то вспомнив, он эффектно щелкнул пальцами и добавил:

– Вот, например, хотя название запамятовал.

Сидя вполоборота на краешке нижней полки, по-гусарски положив руку на колено, он начал читать, глядя в глаза Шуре:

– У нее глаза морского цвета,

И живет она как бы во сне.

От весны до окончанья лета

Дух ее в нездешней стороне.

Ждет она чего-то молчаливо,