Собаки на заднем дворе

На мгновение мне показалось, что подо мной обрушился пол. У меня впервые в жизни закружилась голова, и я, чтобы не упасть, взялся за край стола. Придя в себя, я выключил свет и поваленным деревом рухнул рядом с Леной.

Мы долго лежали молча, изучая свои ощущения. Мне никогда в жизни не приходилось лежать рядом с девушкой, тем более с Леной. Это было какое-то оглушительное счастье пришибленного обстоятельствами человека. Было страшно, что это может когданибудь закончиться.

– Надеюсь, ты во сне не храпишь? – справляясь с волнением, спросила она.

– Не знаю, спроси у Лая, – посоветовал я.

От Лены пахло свежескошенной травой и прохладой. Я подумал о том, что было бы здорово ее поцеловать, но тут же прогнал от себя эту страшную мысль. Мы лежали рядом в одинаковых, как у всех советских людей, спортивных костюмах и были похожи на бегунов, завершивших многочасовую изнурительную тренировку.

– Давай спать, – предложила она и, не дожидаясь ответа, отвернулась к стене. Я послушно принял строевую стойку в лежачем положении и закрыл глаза. Спать не хотелось, но под утро я, кажется, ненадолго уснул.

Придя в себя и выйдя из забытья, я понял, что уже наступило утро. Лена по-прежнему лежала рядом, отвернувшись к стене. Ее дыхание было ровным и спокойным.

А потом как-то сразу, минуя утро, наступил день. Забыв про обед, мы долго купались в речке, благо погода была самая подходящая. Мы вдоволь наигрались в волейбол, побегали наперегонки с Лаем. К вечеру засобирались домой. В электричке Сашка опять порывался читать нам свои стихи, но, наткнувшись на наш решительный протест, обиделся и демонстративно стал смотреть в окно.

Расставание с бывшими одноклассниками было почти символическим: мы, выйдя на трамвайной остановке недалеко от школы, коротко попрощавшись, разошлись в разные стороны по своим домам. Только нам с Леной было, как всегда, по пути. Мы шли привычной дорогой, по которой ходили восемь лет подряд.

– Сейчас из-за пятиэтажки Граммофон выскочит, – вспомнил я давний случай, и мы заулыбались.

– Даже не верится, что наше детство закончилось и наступает почти взрослая жизнь, особенно для тебя, ведь завод – это не школа, – задумчиво и грустно сказала Лена Вершинина. – Знаешь, я очень благодарна тебе за все, за все. Особенно за вчерашний вечер и за эту ночь в твоей конурке.

Говоря эти слова, она не глядела на меня. Ее взгляд был устремлен куда-то далеко вперед. Еще никогда она не казалась мне такой родной и такой далекой.

Глава десятая

Мы с Лаем брели домой с каким-то странным обреченным чувством. Мне казалось, что домой возвращаюсь не я, а незнакомый мне человек. Меня вдруг пронзило понимание того, что Лены рядом со мной не будет никогда. Произойдут важные и совсем неважные события, а она навсегда останется в моей прошедшей жизни и будет строить свою новую, в которой мне нет и не будет места. Где-то глубоко в груди стало так больно, словно там развели костер. Не хватало сил терпеть разгоревшееся душевное пекло, со всем этим грузом, который я не мог и не хотел в себе удерживать.

Зазвенел на повороте трамвай, и я понял, что нужно делать. Нужно покончить с этой невыносимой болью. Я резко сделал несколько шагов навстречу надвигавшемуся вагону, но вдруг вспомнил о своей собаке. Лай семенил рядом и жалобно скулил. Я остановился, сделал пару шагов назад, подхватил его на руки и прижал к груди. Трамвай резко затормозил. Его передние двери зашипели и с грохотом распахнулись. Из дверей высунулась мордастая краснощекая деваха в черной форменной куртке. Размахивая какой-то железякой, она заорала:

– Тебе что, придурок, жить надоело?! Анна Каренина в штанах, падло!

– Извините, тетенька! Я не нарочно, – пролепетал я.

– Ведьма тебе тетенька, кретин недоношенный! – затрясла она своей железякой и скрылась в вагоне. Двери закрылись, трамвай обиженно звякнул на прощание и покатил к остановке.

– Что за молодежь нынче пошла! Зальют себе зенки и под трамваи бросаются! – скрюченная тощая бабка в не по возрасту веселеньком платье в цветочек бодренько застучала палкой в противоположную от меня сторону.

Я сделал еще несколько шагов назад в сторону тротуара. Пот лился со лба, обжигая глаза.

– Да что же я за идиот-то такой? – подумалось мне. Немного постояв и дождавшись, когда каменная тяжесть из ног испарится, я отправился в сторону дома. Лай шлепал рядом, неотрывно следя своими глазами-пуговками, чтобы я не отчебучил чего-нибудь еще.

В нашей квартире царило безудержное свадебное веселье. Еще войдя в парадную, мы с Лаем услышали возгласы: «Горько!» и дружное хронометрирование гостями времени, занятого поцелуем молодых: «Раз, два, три…». Когда мы с Лаем вошли в комнату, где проходило веселье, гости разом выдохнули: «Двадцать восемь» и зааплодировали. С изумлением я обнаружил, что молодоженов в комнате нет, а в центре внимания находятся мои родители, стоявшие среди гостей в обнимку.

– А где жених и невеста? – растерянно спросил я у дяди Паши, сидевшего поблизости.

– Где и положено: в доме у Рыбкина, – как о само собой разумеющемся сообщил он. – У них романтическая первая брачная ночь, перетекшая во вторую романтическую брачную ночь.

– А почему родители целуются? – удивился я.

– Так ведь свадьба же! – радостно развел руками дядя Паша.

Я начал было размышлять о том, что этих взрослых никогда не понять, но меня всей компанией усадили за стол, налили кислого белого вина и навалили в тарелку гору всякой вкуснятины. Жить было явно интересней, чем лежать на трамвайных рельсах, разделенным на неравные части.

В тот вечер я назюзькался второй раз в жизни. Но не так, как тогда, когда меня подпоил Веталь, а гораздо симпатичнее. Я пил кислятину из маленькой рюмочки, закусывая ее несметными салатами и колбасами. Опьянение не стукнуло меня по голове чугунным ударом, а плавненько обволакивало мою непривычную к алкоголю юную тушку, ударяя то в голову, то в ноги, то создавая иллюзию абсолютной трезвости. В итоге я не застал завершения застолья.

Проснулся я от того, что Лай лежал на кровати рядом со мной и старательно вылизывал мне лицо. Даже с похмелья это показалось мне невозможным, поскольку я твердо знал: железобетонное место Лая не на моей кровати, а на кухне.

– Мы с мамой почти всю ночь на кухне посуду мыли после гостей, так что в порядке исключения разрешили твоему бобику дрыхнуть с тобой. Чтоб под ногами не путался, – уточнил отец. Он стоял в дверях моей комнаты и широко улыбался.

– Ну что, послала тебя твоя примадонна куда подальше? – вежливо поинтересовался он.

– Нет, я сам туда пошел, – шмыгнул я носом, и мы с отцом заговорщицки улыбнулись друг другу.

– Ну и правильно, сынок. Баб на твоем пути будет еще – считать, не пересчитать. Главное – береги здоровье и совесть свою не пропивай. Все остальное само собой уляжется.

Он пристально оглядел меня, и мне впервые в жизни показалось, что он смотрит на меня с удовольствием.

– Значит, расклад такой, – заговорил он деловым тоном. – С сегодняшнего дня мы с мамой в отпуске. Ты – типа, тоже. Бобик твой – прикомандированный. Всем кагалом едем на дачу. Деньжата какие-никакие скоплены, забор будем вокруг участка ставить – от дорогих и любимых соседей, чтоб были еще любимей и дороже. Да и других дел выше крыши. Через месяцок извольте бриться: пойдешь трудоустраиваться в родной цех на постоянку. Пить ты уже почти научился, осталось научиться работать. Так что, как говорил Карл Маркс своему другу Фридриху Энгельсу: «Орбайтен унд пахайтен!». Не хрен дурика валять, надо грядки поливать.

С середины июня до середины июля мы трудились и отдыхали на даче. Отец лишь изредка прикладывался к бутылке, ссылаясь на то, что «природа и так пьянит допьяна». Пару раз к нам на дачу приезжала чета Рыбкиных. К своему удивлению, я узнал, что Рыбкина зовут Владимиром. Правда, Клавдия Сергеевна звала его не иначе, как Вовонькой, а он ее исключительно Клавонькой.

– Умереть не встать, – комментировал мой отец трепетные отношения молодоженов. Но было видно, что отец искренне рад за своего друга. Да и Клавдия Сергеевна ему нравилась.

– Строевой бабец! – давал он ей краткую характеристику, и, зная его, я понимал, что оценка эта очень высока.

Отгородившись забором от внешнего мира, мы погрузились в свой внутренний мир. Приехав в город, отец приобрел в спорттоварах пятикилограммовые гантели и пыхтел по утрам, закидывая их над головой. Мама посматривала на него влюбленно и с плохо скрываемой тревогой.

Во второй половине лета мы с отцом вышли на работу. Цех принял меня, как родного. К моей радости, за пару месяцев до моего возвращения на завод Веталя призвали под боевые знамена. Служить он попал в общевойсковую часть.

– Пехота! Сто верст прошел и еще охота! – злорадствовал начальник цеха дядя Паша.

Мне без Веталя в цеху было совсем комфортно. Отец неожиданно оказался, как он сам выражался, «грамотным методистом»: основы своей профессии и едва заметные детали объяснял мне непринужденно и доходчиво.

– У меня на флоте тоже наставник был – главстаршина Шкварок, хохол с Украины. Такой умнющий и рукастый, что хоть главкомом его ставь, хоть генеральным конструктором – справится, как нефиг делать. Главный принцип его обучения – «делай, как я». Вот тебе и вся наука.

Этого принципа в моем обучении придерживался и отец. Начиная выполнять какие-то производственные операции, он на разных этапах давал поработать на своем станке и мне. Каким-то собачьим нюхом он чувствовал, что через мгновение деталь в моих руках будет запорота, и срочно включался в процесс, словно подхватывая выпадающее из рук знамя у молодого знаменосца. Со временем я стал чувствовать себя у станка уверенней, даже появился свой юношеский кураж, который отец пресекал на корню.

Начальник цеха иногда смотрел на мою работу и кивал отцу:

– Твоя порода, Петрович: шустрый и напористый, будто ты лет двадцать пять назад.

Отец отмалчивался, но я понимал, что он доволен.

Чтобы меньше думать о Лене Вершининой, которая попрежнему не выходила из моей головы, я стал больше заниматься пятиборьем. Тренер Валерий Петрович меня почти не хвалил, но по его шуткам и прибауткам я безошибочно выстраивал маршрут движения в своей скромной спортивной карьере.

Никогда еще моя жизнь не неслась так стремительно, как в первый «взрослый» год моей жизни. Я и не заметил, что подошло время получать паспорт, который в те годы вручался в шестнадцать лет. К тому моменту прыщи на моей физиономии исчезли, хотя красавцем я по-прежнему не был. Ростом я пошел не в отца, а в маму. Слегка перевалив за отметку в метр семьдесят, я едва набирал шестьдесят килограммов живого веса. Но и это было поводом для беспокойства моего тренера:

– Ты, парень, не расслабляйся! Глазом моргнуть не успеешь, жирком обрастешь, и конь под тобой помрет по дороге!