Просто так

Рассвело. Отмахал вёслами вверх по течению километра три, потом сплавлялся, остолбенело глядя на поплавок и удивляясь миру в себе и природе. Ничего не поймал, вылезая из лодки, зачерпнул левым сапогом воду. Пока лодка сушилась, лазил в двухметровых зарослях крапивы по берегу, собирал ежевику. Собрал горсти две, исколол руки, сильно обстрекал крапивою правое ухо и подцепил подмоченной коленкой клеща, как оказалось впоследствии. Срезал три початка кукурузы в клинышке, отрезанном дорогой от поля, то есть, как бы принадлежавшем речке.

Приехал домой, поставил кукурузу вариться, отжал мокрую штанину в ванну, наскоро просмотрел ленту друзей, пообедал хлебом с горячей кукурузой прямо из кастрюли под телевизор, отодвинув грязную тарелку на край стола – сил не было мыть, устал, как собака. Поехал в Нижний лес, часа три лазил по буреломам и болотам весь в лосиных мухах, набрал немного белых с лисичками. (Раньше лосиные мухи в меня впивались, а клещи, наоборот, брезговали – видимо, я медленно превращаюсь из лося неизвестно в кого).

Приехал домой, промыл грибы, нарезал капусту, пока они тушились – разделся, выискивал насекомых в одежде, голый гонялся за ними по комнате, заодно вытащил из ноги большую часть утреннего клеща. Не спеша поужинал капустой с грибами прямо из сковородки под телевизор. (Не могу потреблять пищу, не отвлекаясь от процесса. Поэтому прекрасно разбираюсь в политике, чуть хуже в экономике, и из рук вон плохо в искусстве – что они там говорят, я вообще не понимаю.) Теперь добавилась сковородка – не везёт, так не везёт. Чтобы всего этого не видеть, взял книгу и лёг. Книга оказалась неинтересной, надо побыстрее дочитать. Засыпая, думал о грязной посуде. И приснился мне сон.

…Длинный встал, потянулся и принялся делать поднятыми над головой руками резкие движения, будто встряхивал одновременно два градусника.

– Пустился в пляс, – пробормотал Лысый, чуть приоткрывая левый, дальний от подушки, глаз. У него была привычка произносить не всю фразу целиком, а лишь начало или конец. У Длинного отчётливо хрустнуло в спине, он замер и, склонив голову, внимательно прислушался к ощущениям.

– Рост растения, – буркнул Лысый, и глаз закрылся.

– И живот животного, – весело ответил Длинный. Голос у него был сильный и густой, но противный, как у расстроенной виолончели.

Лысый перевернулся на спину и положил короткие пухлые руки под голову. Под одеялом обозначился идеально круглый живот, будто туда засунули арбуз.

– Я вчера познакомился с одной девочкой – мечта. Идеально сформулированная. У неё, кстати, и подружка есть, – гудел Длинный, вертясь перед зеркалом и кося глазом на Лысого.

– Знавал я одну девочку, не нынешним чета, – ответил Лысый, разглядывая свой живот.

– Врёшь, сколько тебя знаю – валяешься тут на койке…

– И здесь отыщет Мини.

– Слушай, ребята вчера в баре говорили, что Мини – это вроде тоннеля в метро, только без огней и размером во весь Лабиринт – просто чёрная пустота, – Длинный сделал страшные глаза и подождал ответа, – а кстати, почему каждый вечер я нахожу тебя чуть в другом месте, переползаешь, что ли?

– Потому что не мы движемся по Лабиринту, а наоборот, – ответил Лысый, поглаживая свой живот и думая, что Мини – это он, только поменьше и помедленней…

– — – — – — – — – — – — – — —

Книги и фильмы сызмальства воспитывали в нас активную жизненную позицию, способствующую поискам неизведанного, а также сундуков с сокровищами, Прекрасной Дамы или хотя бы своего маленького счастья. Постепенно накапливаемый жизненный опыт, напротив, учил тихо сидеть в своей норе, изредка выглядывая – не выпало ли что-нибудь из переносимых туда-сюда сундуков. Это общеизвестно, как известно и то, что не эти соображения влияют на самые взбалмошные наши поступки.

В нашем городе есть маленький парк (парик?, парчок?), особенно красивый в мае, когда цветёт сирень. Вдоль единственной дорожки стоят лавочки, с трёх сторон окружённые кустами; разноцветные душистые кисти тяжело свисают и сверху – сирень всегда хочется попробовать на вкус, я и пробовал, если находил цветок с пятью лепестками. Вид портит лишь понурая урна, стоящая тут же, у лавочки. И испускающая некий контраромат. Лавочки, впрочем, тоже не ахти – без спинки, из толстых деревянных брусков, длинными гранями привёрнутых друг к другу с некоторым промежутком и покрашенные быстролинючим голубым или зелёным. Антивандальный проект; такие лавочки трудно поломать, но легко вырезать или выжечь на них слова, которые никак не помещаются в голове и лезут наружу из-за обширного своего смысла. А однажды я видел, как некий человечище под восторженный шёпот зрителей стучал по лавочке ребром ладони, истошно выкрикивая при этом «Я!», хотя это и так было видно.

По вечерам, особенно в выходные дни, свободных лавочек не найти, а в понедельник рано утром, до дворников, урны и всё вокруг них завалено бутылками и остатками закуски, соответствующими самому широкому спектру вкусов и финансовых возможностей. От бутылок из-под коньяка и фантиков от шоколадных конфет до аптечных фанфуриков и коробок из-под копчёной мойвы (жёлтые такие), с аккуратно сложенными на дне горкой хвостиками, а то и без оных. (Это непьющим всё равно. А у остальных, если спросить, что лучше: в сиреневом раю или за трансформаторной будкой, возмущённо гудящей и пахнущей кошачьим туалетом – они бы вам ответили.) И всё-таки запах сирени превозмогал! Он пропитывался утренним туманом и становился таким густым, что впору откусывать.

Вот в этом мусоре, прекрасным ранним утром идя на речку, я увидел бумажник. Осмотрелся на предмет подходящего тела в ближайших кустах. Раскрыл. В бумажнике была мелочь, паспорт и пропуск куда-то. Можно было оставить всё как есть или, наоборот, тащиться в милицию с последующими протоколами, вызовами, отпечатками пальцев и осмотром места преступления. Кстати, отпечатки я уже оставил. Или утопить в реке. Вяло, не по-утренне себя ругая, я засунул бумажник в карман, вернулся домой, переоделся и поехал в Москву, шоссе Энтузиастов, дом, кор., кв..

(За полгода до этого в кафе на Курском вокзале у меня стырили сумку. В сумке были полбуханки чёрного с отъеденной верхней корочкой, паспорт и пропуск в общежитие. Вокзальная милиция посоветовала меньше разевать рот, я на них не обиделся – не они же украли. Чтобы проходить в общагу без пропуска, нужно уметь делать лицо, я же только ломаю, а на мой паспорт взяли напрокат стиральную машину. Намучился, в общем…) На фотографии в паспорте был мужик средних лет с обвисшими щеками и взглядом на что-то мерзкое.

Днём пришла жара. В Москве пахло сутолокой и асфальтом. Шоссе Энтузиастов, прямое и пыльное, уходило куда-то в небо и дрожало там горячим хвостом. Оно оправдывало своё название – пессимистически настроенный человек вряд ли бы решился искать здесь дом с трёхзначным порядковым номером, да ещё корпус «В», затерянный во дворах с обкусанным небом, кривыми тополями и без единого кустика сирени. Дверь открыл мужик, очень похожий на своё фото, только без галстука и в трико с коленями, отвисшими до пола. За каких-нибудь двадцать минут разобравшись, в чём дело, он предложил выпить. Я и сейчас с трудом отказываюсь от такого, что грозит серьёзными жизненными трудностями, а тогда и подавно. Нет, пропуск ему не нужен, уволили с завода, на той ещё неделе, отмечает. Паспорт – дело хорошее, и мелочь пригодится, а хочешь бери себе – за труды, мне не жалко. Жена на работе. Звали его Лёха. Початая бутылка стояла на столе, на ней ослепительно блестело солнце. Водка была горячей.

К вечеру стало прохладней. Я решил пройтись до метро пешком, потому что очень хотелось пить. Купил пива и присел на скамейку в каком-то дворе. На соседней скамейке сидела женщина в большой и сложной красной шляпке, похожей на бригантину с полными ветром парусами, и разговаривала с двумя собаками – чёрной и в крапинку. Но это уже другая история, к сирени отношения не имеющая.

– — – — – — – — – — – — – — – —

Если всмотреться, дома, деревья, люди и автомобили – не настоящие, они сотканы из воздуха, как мираж.

На пустыре маленькая женщина кормит батоном серых ворон. У женщины тонкие упрямые губы, маленький острый носик, на котором неизвестно как держатся громоздкие квадратные очки, их верхняя дужка залезает на серую вязаную шапку, похожую на перевёрнутое ведро. Ворон штук пять, они изумлены. Приседают и скачут боком, хватают кусок булки, пытаются поймать недоверчивым чёрным глазом взгляд за стеклом, вновь приседают и скачут. Иногда приседают просто так, на месте, и мне всё кажется, что сейчас вот начнут выкидывать ножки вперёд и руки в боки…

Внутри меня тоже миражи, только мутные, постоянно меняющие контуры, вдавленные друг в друга, забравшие весь воздух.

Первый снег неглубокий, с изнанкою из бурой опавшей листвы. Снеговик из него похож на трубочиста, а если дать ему метёлку – то на дворника, то есть на меня в лучшие годы. Основные ваятели ушли, маленькая девочка зачем-то пытается ввинтить сосновую шишку в центр скульптуры – наверное, это будет пупок. Чтобы найти лучшие годы, нужно отбросить все остальные, но отбрасывать ничего не хочется.

Потом пошёл дождик, и дворник поник, съёжился и выронил метлу. Дождик заполняет всё свободное пространство между домами, деревьями, людьми и автомобилями, тем самым делая их реальными. Настолько, насколько реален он сам.

А если свободного пространства нет, то дождика не может быть. Вот как внутри.

Вообще-то, внутри человека места больше, чем снаружи. Только бардак. Невозможно навести порядок, расставить всё по полочкам места, времени и действия. И очень не хватает воздуха и дождя.

На углу большого красного дома стоит куст рябины, усыпанный мокрыми и обильными до ломоты в зубах гроздьями. Среди красных ягод прыгает жёлто-бело-чёрно-оливково-синяя синица, тихонько напевая про себя. Она не просто прыгает, она ищет место, где будет выглядеть для прохожего окончательно и сногсшибательно. Один уже сидит под кустом, приоткрыв от внимания рот. Дождик, придав ягодам необходимый блеск, собирается на самой нижней грозди в большую каплю и падает ему прямо на макушку. Он вздрагивает, трясёт головой, будто махнул сто пятьдесят, занюхивает левой лапой, но взгляда от синицы не отрывает. После трёх капель приходится умываться.

Потом приходит мороз и прогоняет дождик. Даже если больно какому-нибудь нужнику – и то не по себе. Когда же страдает кто-то необходимый, то внутри человека всё переворачивается. Вот почему там всегда такой бардак.

– — – — – — – — – — – — – — – — —

Маленькая, стройная, часто задумчивая – сама не знает, о чём – зелёными глазами, тёмно-зелёными, как зелёнка в пузырьке. По виду и не скажешь, что принцесса.

Разве что на моём фоне, так на нём и головастик – Аполлон. Нос, борода, мешки под глазами, в местах массовых гуляний не бываю, чтобы не портить людям праздник, хожу всё больше лесом. И она со мною.

Ей бы блистать – в голубом и жёлтом, с кружевами у локтей. Говорит, не надо, наплевать. Упрямая. Упрямство – главное у принцесс, когда они об этом знают. Чтобы заставить её съесть пирожное, нужно сказать: «Вот это пирожное тебе есть нельзя!» И всё равно ничего не выйдет. Потому что – фигура. Я вот считаю, что пирожные очень полезны для фигуры, но кто меня слушает…

Не надо было эту дурацкую горошину подкладывать. Только из леса выбрался – сразу за горошину, ну а потом, конечно, «принцесса, принцесса!» Может, если б не знала, легче жилось… Много нас в том лесу околачивалось – принцы всякие, рыцари. Чего я попёрся, плебей, от сохи? Не знаю, шёл и шёл, а передо мною – зелёные глаза, тёмно-зелёные, как ель на снегу. Испытание такое было – пройти по тёмному лесу, чтобы тебя никто не съел. А ещё, как потом оказалось, чтобы ты никого не съел тоже. Ну, лес – давнишний друг, а от крови меня всегда воротит.

Конечно, сперва я ей не понравился, потом ничего, притерпелось – а куда денешься? Хотя принцев-то вокруг и сейчас навалом, и на белых лошадях, и с конюшнями целыми. Только ей это всё до лампочки, потому что – упрямство, так и говорит: «Ты единственный в моей жизни старый урод».

Да и принц нынче не тот пошёл. За лягушками, русалками (бррр!) приволакиваются, а кто и за другими принцами. Есть немного нормальных, но те на своих конюшнях пропадают. Не стало в мире романтики… И ведь кто-то кого-то жрёт всё время – как из лесу не выходил, вот и сейчас отгрызают правую подмётку и по волосику из макушки выщипывают.

А она очень любит лес, может быть, больше, чем я. И ещё – не стареет. Смеётся: «Ты,» – говорит, – «хоть и плебей, но упрямый, видишь – вот морщинка, и вот, и вот…", – не вижу, наверное зрение совсем ослабло. Вижу глаза – зелёные, тёмно-зелёные, как фольга под стёклышком от вермута в секретике из детства.

– — – — – — – — – — – — – — – — – —

Чуть тише!

Кто был в лесу в сильный снегопад, слышал, как осторожно снежинки касаются веток. В городе не слышно даже ветра. Чтобы не забывался звук человеческого голоса, изобретены устройства, записывающие его и позволяющие воспроизвести с громкостью, заглушающей звучание других изобретённых устройств – из каждого проносящегося авто слышна победная песнь. Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили! Ямщик на своей тройке звучит всё более уныло. Май, первые капли дождя, самые крупные, плавятся на горячем асфальте, на небе по-хозяйски располагается компактная, но очень серьёзная и мохнатая туча, беззонтичные граждане, теснящиеся под козырьком летнего кафе, с тревогой и одновременно с затаённой радостью смотрят вверх – вот, сейчас! – когда доносится ещё отдалённый, горловой раскат грома, девочка на руках у мамы устало-безразличным, явно скопированным у взрослых голосом произносит: «Дядя Саса пьисой». «Дядя Саша – наш сосед, сверху», – почему-то смущённо объясняет мама. А вот бурные овации, топот, свист и улюлюканье создаёт монстров, способных питаться только ими. Нет, ещё стрельбой и взрывами бомб. Когда одного такого посадили в клетку и стали кормить равнодушием, лишь слегка приправленным презрением, он вскоре сдох. Шучу, конечно, они сами кого хочешь посадят. В первую очередь тех, которые считают, что самые главные человеческие слова произносятся шёпотом, а часто и вовсе остаются несказанными. И неуслышанными тоже.

Спокойствие, только спокойствие. На улицах не слышно смеха и плача. Улица – место, которое нужно преодолеть по-возможности тихо, не попав под обстрел, пройти из п. А в п. Б. Там включить узнавалку и удостовериться, что по-прежнему стреляют и аплодируют – значит, всё нормально, жизнь идёт, можно возвращаться в А. Встретив по дороге знакомого, улыбнуться, поздороваться, обязательно спросить: «Как дела?» и с отвращением, как гусеницу, отдирая от губ улыбку, поспешить прочь. В моём подъезде все со мною здороваются, я уверен – и те, что где-то сверху включают ровно в девять музыку и забывают выключить, и играют в крикет на полу большими чугунными шарами. И те, что откуда-то снизу и сбоку указывают на забывчивость, старательно стуча чем-то по трубе отопления. Думаю, что если все, кому люди желают сдохнуть, достигнут желаемого – на земле останется человек пять, где-нибудь в тайге, не при делах. В опустевших городах поселится тишина и большой зелёный кузнечик, прыгнув на булыжную мостовую площади и утерев лицо (кузнечик всегда падает на лицо), попытается, по обычаю, затрещать, но его оглушит эхо от огромных домов.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – —

Он появился в начале 70-х, посреди заброшенного пустыря, сплющенного между дорогой и серым бетонным забором с дырками наверху. По другую сторону дороги – грубо вспаханное спотыкучее поле, каждый год зарастающее чёрной полынью, за полем – мутная река. Слева поле упирается в косматые кусты бузины и мышиного цвета и вида здание со штакетником и облезлыми ёлочками по бокам – мы почему-то называли его «дурдом», справа – в глубокий оборонительный ров с гнилой, полной головастиков, водой на дне. По ту сторону рва железная ограда, за ней завод с малокурящими, но толстыми поперечно-полосатыми трубами, к реке от завода тянулись другие трубы, серые, зевастые – согнувшись, можно пройти внутрь, докуда не страшно – по ним текла жёлтая пенная вода. На другой стороне реки тоже завод, примерно с таким же набором труб. За бетонным дырчатым забором склады и цистерны, врытые в землю, какие-то ямы и бугры, кроме полыни растёт ещё пижма и в большом количестве – лопухи, в конце лета покрывающиеся седым репьём. Здесь мы с братом ловили тайником птиц; синица стоила на рынке три рубля, щегол – пять, только ещё нужно было сделать клетку.

Все магазины в нашем районе располагались на первых этажах жилых домов и названия имели скушные, нескандальные: Заводской, Четвёртый дом, Нижний. В них уютно скрипели полы, сладко пахло селёдкой, мышами и ванилью, крупнокалиберные макароны

близко соседствовали с леденцами «Барбарис», а степенные продавщицы успевали каждого расспросить о новостях под пулемётную дробь деревянных счёт. Этот, новый, на пустыре, был сам себе магазин и ничего больше, и назвали его ёмко и хлёстко – «Петля». На дороге напротив сделали автобусную остановку. Автобус с круглыми припухшими глазами и плоской мордой, собранной в морщины – всегда, казалось, чем-то раздражённый – нехотя, со скрипом, останавливался, и кондукторша объявляла: «По требованию», потом, немного помолчав, добавляла: «Петля». Мне тогда было непонятно, почему – по требованию, а не по желанию.

Пустырь не бывает пустым, каждый пустырь в какой-то степени свалка. Ржавые железяки, изодранные автомобильные колёса, обломки, ошмётки, огрызки – среди всего этого новый магазин чувствовал себя не потеряно, одиноко, нет, чувствовал царём. Из стекла и бетона. Внутри всё по отделам: кондитерский, мясной, бакалея, хлеб… и главное – вино-водочный, слева, в стороне от всех. Там весь прилавок сверкает по-новогоднему: водка, коньяк, портвейны, вермут в «огнетушителах», бормотуха… В углу папиросы: «Север», «Прибой», «Беломорканал», сигареты: «Шипка», «Дымок», «Прима», ещё были с фильтром, но я не интересовался – зелен виноград. Продавщица – чернявая Люба с лицом цвета варёного рака, тяжёлым бюстом, грозным взглядом и блестящим кассовым аппаратом. Товары во всех магазинах были одинаковы, но Петля стояла на отшибе, была холодна и нерадушна, и прославилась лишь одним отделом. «В Петлю „Зосю“ завезли…»

Мужики подходили по одному, реже по двое, в общем, на троих вопрос всегда решался. На троих – это не потому что норма или всего по рубль двадцать, это многолетним опытом проверенная конфигурация. Вдвоём натужно, привязан к напарнику, человек же с заковыкой – не отцепиться, не продохнуть, и сам ты не конферансье. Четверо – уже большая компания, балаган, да и разобьются на пары, что-то вдалбливают друг другу – тож на тож выходит. Трое – лучше всего: найдёт на кого-то пустота, тоска иль просветление, он помолчит, зацепится взглядом за серый забор, повисит, отдохнёт. О чём всегда думает третий? О том, почему на этом заборе никогда не сидят кошки? Или о том, что человек всегда больше себя самого, но тот, что больше, с петлёй на шее, ничего никогда не скажет? Подумает-подумает третий и предложит: «Ну что, мужики, ещё одну!» Вдвоём одного, если что, и до дома дотащить проще – две подмышки-то. За магазином на земле деревянные ящики, под ними стакан, кто брезгует – свой, складной в кармане. Говорили мужики о ерунде всякой: о работе, рыбалке, хозяйстве. О политике не говорили, в той стране не было политики, а вот секс как раз был, но о нём молчали – не приветствовалось. Вообще, молчали помногу, досыта.