Один на один с металлом

– Вот это да! – вырвалось у меня. – Я про такое даже и не слыхивал. Особенно про папу римского. Ведь как раз в это время его окружение помогало нацистским военным преступникам с ватиканскими паспортами перебираться из Европы в Южную Америку.

– Да, было такое дело, – вздохнул Луис.

– Но, как говорится, недолго музыка играла… Ровно до пятьдесят третьего года, пока Хрущев к власти не пришел. Отозвали в Москву и, естественно, уволили из разведки, как связанного с Берией… Хорошо, что хоть в тюрьму не посадили[97], – помрачнев, добавил Луис. – Ладно, поговорим о хорошем. Тебе передавал большой привет Виктор Николаевич Леонов. Мы с ним во Вьетнаме в порту Хайфон несколько раз пересекались.

– А в каком он сейчас звании? – нетерпеливо спросил я Луиса.

– Да ни в каком, – ответил опять помрачневший Луис. – Официально он работает гражданским инструктором-консультантом отряда Холуай. Это неофициальное название морского разведывательного пункта Тихоокеанского флота. Его начали создавать в пятьдесят пятом году. Насколько я знаю, изначально в МРП было два боевых отряда: водолазов-разведчиков и радио- и радиотехнической разведки с переносной аппаратурой… Почему Виктора Николаевича на службу официально вернуть не могут? Хотя он и дважды Герой Советского Союза. Так его по личному распоряжению министра обороны маршала Жукова уволили. На язык Виктор Николаевич уж больно резок был… Большому начальству это никогда не нравится. И хотя этого хрущевского сподручного давно убрали с поста министра обороны, но такие же, как он, остались и в ГРУ, и в Министерстве обороны… Вообще насчет маршала Жукова я вот что думаю, – помолчав, проговорил Луис. – Не мое дело судить, как он в Отечественную воевал. Я тогда рядовым красноармейцем был. Но вот все его деяния, начиная с пятьдесят третьего года, были против России. Хрущева ведь в пятьдесят седьмом году первый раз попытались снять с поста, когда стало ясно, что это враг. Министр обороны Жуков тогда не позволил это сделать. Я так понимаю, что вербанули его на чем-то наши западные коллеги…

– Ну да, – кивнул я, вспомнив рассказ Пинкевича про обыск на маршальской даче и как Жуков вместе с Хрущевым поливали грязью Сталина.

– Так вот, Леонов не просто там находился. С начала марта в Южном Вьетнаме начались тяжелые бои в районе американской военной базы Кхесань. Гарнизон базы насчитывал около шести тысяч американских морских пехотинцев. Штурмовали базу бойцы Национального фронта освобождения Южного Вьетнама. Американцы эту организацию сокращенно называют Вьетконгом. Знаешь, наверное, что Вьетнам сейчас, так же как и Корея, разделен на два государства. Север – это Демократическая Республика Вьетнам, которой сейчас помогает Советский Союз, и американская марионетка Южный Вьетнам. Полная аналогия с Северной и Южной Кореей.

Так вот, когда началась битва за Кхесань, к берегам Вьетнама подошел ударный авианосец «Форрестол», и взлетающие с него «фантомы» и «скайхоки» начали наносить воздушные удары по вьетнамцам. В одно прекрасное для вьетнамских бойцов утро на взлетной палубе авианосца раздался мощный взрыв. В воздух взметнулся огненный смерч вперемешку с кусками металла. Авианосец запылал, его сотрясали взрывы топливных баков и бомб палубных самолетов. Палуба покрылась огромными брешами, в которых бушевало пламя. Восемнадцать часов шла борьба за спасение ударного авианосца. На помощь ему подошли авианосцы «Орискани» и «Бон Омм Ричард», было еще несколько эсминцев. Ни о каких ударах по берегу речь даже и не шла! Горящий авианосец удалось спасти, но на нем было полностью уничтожено двадцать девять самолетов, еще больше поврежденных. Погибло сто тридцать два человека, раненых и обожженных было намного больше.

Официальная версия, озвученная после проведенного расследования, говорила, что причиной трагедии стал старт ракеты «Зуни» из-под крыла одного из стоящих на палубе самолетов. Неисправность техники, такое бывает… Версия была более чем приемлемой для сотрудников службы безопасности ВМС, проводивших расследование. Да и тех, кто мог бы подтвердить или опровергнуть эту версию, никого не осталось… Сам знаешь, Витек, что, когда диверсионные задачи выполняют профессионалы, следов не остается. И кто там мог МПМ[98] оставить, советский разведчик в американской форме, проникший на борт, или завербованный агент, это уже история умалчивает.

Кстати, первым из-под воды смогли подорвать первого мая шестьдесят четвертого года в порту Сайгона большой американский транспорт «Кард» вьетнамские бойцы. За год до этого водолаз-разведчик Лам Сом Нао[99] прошел на территории Северного Вьетнама подготовку под руководством советских инструкторов. Правда, после этого американцы предприняли такие меры безопасности, что все попытки минирования транспортов и боевых кораблей приводили лишь к гибели водолазов-подрывников. Янки стали использовать дрессированных дельфинов для охраны бухты Камрань и порта Сайгона, столицы Южного Вьетнама. На носу дельфина крепился баллончик с углекислым газом и иглой на конце. Обнаружив в охраняемой акватории чужого пловца, дельфин тыкал его иглой. А попавший в кровь человека углекислый газ вызывает мгновенную смерть. Ну и, сам понимаешь, человек все-таки сухопутное создание, дельфина он в воде победить не способен.

От услышанного мне стало как-то не по себе. Дельфины ведь никогда не испытывали вражды к человеку. Более того, как рассказывали мне бывалые моряки, бывали случаи, когда эти умные морские животные помогали спастись людям, потерпевшим кораблекрушение… До того чтобы сделать из этого дружелюбного морского зверя убийцу, мог дойти только ум откровенного человеконенавистника. Хотя от америкосов и не то можно ожидать…

– Ладно, Витек, не бери в голову, – хлопнул меня по плечу Луис, явно заметив мой помрачневший взгляд. – Иди, вон, на диван приляг, отдохни. День-то у тебя сегодня более чем насыщенным выдался. А я в город по делам смотаюсь до вечера.

Подумав пару минут, я кивнул и осоловело поплелся к дивану, скидывая на ходу шлепанцы. В сон я провалился почти мгновенно, едва моя щека коснулась заботливо уложенной на диване подушки.

Когда к вечеру приехал Пинкевич, стол опять ломился от всевозможных закусок. Были там и две большие плетеные бутылки из темного стекла.

– Это, братцы, настоящее вино, вы такое точно никогда в жизни не пробовали. Как говорят на нашей с Сильвией родине, «напано вьехо».

– Старое испанское вино это, – сообщила женщина. – Правда, мы его с Кубы привозили, а не из Испании… Там сейчас фашисты у власти, – непроизвольно вырвалось у нее. Но тут же взяла себя в руки. – А вам, Александр Иванович, может, чего покрепче, – спросила Сильвия, посмотрев на Пинкевича. – Луис, у нас в холодильнике есть бутылка «русского газолина». Я сегодня купила.

– Бутылка чего? – с недоумением уставились мы с Пинкевичем на Луиса.

– Да бутылка «Столичной», водка это, – захохотал он в ответ, глядя на наши физиономии. Потом пояснил: – Когда началась гражданская война в Испании и стали прибывать первые советские добровольцы, тогда же мои земляки впервые познакомились и с русской водкой. Для солнечной Испании, где национальным напитком является виноградное вино, напиток, придуманный русскими, показался слишком крепким. Вот и прозвали его «русским газолином». А Сильвия водку так в память об отце зовет, он ее так до конца жизни называл. – И, понизив голос, чтобы не услышала ушедшая на кухню жена, рассказал: – Ее отец осенью сорок второго года погиб. Тоже в нашей бригаде служил инструктором минно-подрывного дела. Правда, на свое последнее задание улетел под Новгород командиром группы. А воевать с фашистами он еще в Испании начал под началом самого Доминго Унгрия[100], а учился у самого Ильи Григорьевиа Старинова [101].

Засиделись мы в тот вечер допоздна. Вспоминали события двадцатилетней давности. Луис живо, с интересом рассказал о Кубе, о ее народе, истории и лишь мельком о событиях, в которых ему самому довелось участвовать. Кое-что рассказал о своей работе Саня Пинкевич. Только мне особо рассказывать было нечего, и я больше слушал своих старых друзей и ел приготовленную Сильвией паэлью, традиционное испанское блюдо – рис с тушеным кроликом.

Утром, проснувшись на разложенном диване, я не сразу сообразил, где я нахожусь, но тут раздался веселый голос Луиса:

– Здоров ты спать, командир! Саня Пинкевич уже звонил, про тебя спрашивал. Давай, Витек, подымайся и приводи себя в порядок. Советую принять душ, хотя можно и в ванной полежать, если, правда, по-быстрому…

– Да вы тут совсем как буржуины живете, того и гляди, еще кофе в постель принесут, – шутливо ответил я.

– Ну, насчет кофе в постель – это уже перебор, – улыбнулся Луис, – но для тебя сегодня Сашка еще один сюрприз приготовил. Все, отставить разговоры, давай в душ, а я позвоню Сане, чтобы приезжал, – сказал Луис и поднял трубку домашнего телефона.

Через двадцать пять минут, когда я, ополоснувшийся в душе, побритый и одетый в чистую рубашку, пил на кухне чай, в квартире появился Пинкевич.

– Здорово, Витек! – с ходу поприветствовал он меня. – Давай быстрей допивай свой чай, машина уже у подъезда ждет.

– И какая же машина меня может ждать? Как в песне, «двое в штатском, двое в форме, черный воронок».

– Ты давай отвыкай уже от своего блатного юмора. Даст бог, через пару месяцев снова погоны наденешь. Пошли, пошли, ждут тебя уже, – нетерпеливо произнес Пинкевич, заговорщицки взглянув на Луиса.

– Да кто ждет-то, толком объясни? – вырвалось у меня.

Мы ехали около сорока минут на все той же служебной «Победе». Затем машина въехала в один из зеленых московских двориков, заросших липами и каштанами.

– Пошли, – обернулся ко мне сидящий рядом с водителем Пинкевич. Вошли в подъезд большого многоэтажного дома, и мой друг начал подниматься по лестнице, указывая мне дорогу. Дойдя до нужного нам этажа, он подошел к одной из дверей и нажал кнопку звонка.

Дверь открылась почти мгновенно, видимо, нас уже давно ждали. Я ожидал увидеть кого угодно, но в первый момент я даже не смог поздороваться. Настолько я был ошеломлен.

На пороге стоял Наум Исаакович Эйтингон.

Когда хозяин понял, что молчание несколько затянулось, он взял меня под руку и провел в квартиру.

– Наум Исаакович, а я слышал, что вы… – Я замолчал, подбирая слова.

– Что я умер в тюрьме, – договорил за меня Эйтингон. – Так я тебе отвечу словами одного американского писателя. Слухи о моей смерти несколько преувеличены, – улыбнулся он своей прежней доброй улыбкой. – Так, и чего это мы в прихожей стоим. Вот вам тапочки и прошу в комнату. – Наум Исаакович указал рукой на гостиную с высокими лепными потолками. – Ну а насчет могилы, – помолчав, заговорил генерал, – так в очередной раз пришлось там уже одной ногой побывать… В шестьдесят третьем я уже умирал в тюремной больнице. Причина – раковая опухоль в кишечнике, удалось передать весточки на волю. Тут вмешалась Зоя Зарубина[102], мой старый боевой товарищ. Она сумела попасть на прием к председателю Военной коллегии Верховного суда генерал-лейтенанту Борисоглебскому. И уже с его помощью она добилась разрешения, чтобы в тюремную больницу пустили ведущего хирурга-онколога Минца. Он-то и сделал мне операцию, вытащив уже почти с того света… Двенадцать лет я отсидел, как говорится, от звонка до звонка. Да, у нас в России, чтобы не попасть в тюрьму по политической статье, не нужно быть евреем и генералом госбезопасности, – усмехнулся Эйтингон. – Да шучу я, Витя, шучу. Знаю, что тебе тоже досталось несладко. В шестьдесят четвертом, после того как Хрущева сняли, многих наших выпустили. Тех, кто жив остался, – чуть подумав, добавил он, а потом спросил: – Полковника Серебрянского помнишь?

Я молча кивнул.

– Умер он на допросе в военной прокуратуре. Да, не зря говорят, что либерализм в России – это кровавая диктатура либералов. Кстати, Хрущева молодое поколение его обожателей, этих «шестидесятников», считают настоящим либералом. Хотя знают, что у него руки по локоть в крови, – добавил Наум Исаакович. – Так, братцы, прошу к столу, а я сейчас.

Через несколько минут на столе появилась бутылка дорогого армянского коньяка, шоколадные конфеты и тонко нарезанный лимон.

– Сейчас я работаю редактором в издательстве «Иностранная литература». Переводами занимаюсь. Пишу кое-что под псевдонимом. С этого и живу. А Павел Анатольевич еще сидит, – погрустнел он, выпил рюмку коньяка и закусил долькой лимона. – Мы же с ним в одной камере во владимирской тюрьме сидели.

– Расскажите, как сейчас Павел Анатольевич? – чуть ли не хором попросили мы генерала.

Тот медленно выпил еще одну рюмку и медленно заговорил. Было видно, что вспоминать пережитое явно тяжело.

– Владимирский централ был построен еще при царе, в начале нынешнего столетия. Эта тюрьма использовалась и используется для содержания наиболее опасных государственных преступников, которых властям всегда желательно было держать под рукой. Тюрьма состоит из трех главных корпусов, в которых содержится около пятисот заключенных. Режим содержания суров. Подъем в шесть утра. Постель при этом поднимается к стене и запирается на замок, так что днем полежать невозможно. Можно лишь сидеть на стуле, привинченном к цементному полу камеры. Еду нам разносили по камерам. Скудные порции передавали через маленькое окошко, прорезанное в тяжелой металлической двери. Еды давали очень мало, и нам постоянно хотелось есть.

Я при этих словах машинально взял конфету в красивой обертке и, развернув, откусил кусочек.

А Наум Исаакович продолжал свое горестное повествование.

– В день нам полагалась прогулка от получаса до сорока пяти минут в так называемом «боксе» – внутреннем дворике с высокими стенами, напоминавшем большую комнату без потолка. Обязательно было присутствие охраны. Унитаза в камере не было, когда заключенному надо было в туалет, он должен был обращаться к надзирателю. Особенно тяжело приходилось Павлу Анатольевичу после перенесенных на следствии допросов «с пристрастием». Но, прекрасно зная, кто он такой, к нему проявила сочувствие администрация тюрьмы. Генерала Судоплатова перевели в тюремную больницу, где каждый день давали стакан молока и можно было сколько угодно лежать в кровати. Потом, когда Павел Анатольевич окреп, его перевели обратно в камеру. И мы с ним с помощью Зои Зарубиной стали готовиться к будущей работе литературных переводчиков после того, как освободимся из заключения. Особую моральную поддержку нам тогда оказал заместитель начальника тюрьмы подполковник Хачикян. Зоя Ивановна передала нам тогда целую кипу книг на французском, немецком, польском и украинском языках. Словом, скучать нам в камере не приходилось. Мы целыми днями занимались переводами и штудировали учебники истории… Да, Витя, бывшим генералам в жизни намного сложнее приходится, – признался Наум Исаакович, посмотрев на меня. – А еще мы написали письмо «на самый верх», где содержались оперативные предложения по противодействию американским частям «зеленых беретов». Наше письмо получило одобрительную оценку секретаря ЦК КПСС Шелепина, курировавшего вопросы государственной безопасности. Потом к нам в тюрьму прислали майора Васильева из Первого главка для обсуждения организационных деталей. Ну и еще он привез целых два килограмма сахара… Меня-то уже выпустили, а вот Павел Анатольевич до сих пор сидит, – продолжил свой невеселый рассказ Наум Исаакович. – В позапрошлом году, когда праздновали двадцатую годовщину Победы в Великой Отечественной войне, наши ветераны подали заявление главе государства с просьбой о пересмотре наших уголовных дел. Среди двадцати четырех ветеранов разведки НКВД было пять Героев Советского Союза и такой известный человек, как Рудольф Иванович Абель[103].

Кстати, нынешний Генеральный секретарь вполне нормальный мужик. В годы войны был настоящим боевым офицером, воевал под Новороссийском на маленьком плацдарме в тылу немецких и румынских войск. При высадке морского десанта сейнер, на котором в числе десантников находился полковник Брежнев, наскочил на якорную мину и погиб. Леониду Ильичу повезло, он в момент взрыва находился не в кубрике, а на верхней палубе. Раненного и контуженного взрывом его выбросило в море. Поэтому именно из-за этой контузии у Леонида Ильича бывают серьезные нарушения речи… Над этим кое-кто из сопляков, видевших войну только в кино, посмеивается. Но вот в его окружении остались многие из хрущевской команды. Они-то, как говорится, и напевают ему в уши… А без нормальных людей в правительстве, один, он ничего при всем желании не сделает.

При этих словах Эйтингона Пинкевич приложил палец к губам, указав рукой на журнальный столик, на котором стоял телефон.

– Пускай слушают, – усмехнулся генерал. – Я никакой тайны из этого не делаю. И когда девятого мая встречался с ветеранами нашего управления, я это же, не скрываясь, говорил. Я говорил еще в тюрьме и сейчас говорю, что на Украине после хрущевской амнистии бывшие бандеровцы уже пролезли в органы местного самоуправления. А их дети уже занимают посты в партийных и комсомольских органах. О чем тут говорить, если Василь Кук – последний командующий УПА, сейчас живет в Киеве и работает в Академии наук Украинской ССР. А это убежденный мотивированный нацист. Каким он был, таким он и после выхода из тюрьмы остался. Между прочим, нынешний первый секретарь Шелест в русских областях Украинской ССР проводит очередную «украинизацию». Во Львове или Тернополе, если ты в магазине и кафе обратишься по-русски, то с тобой даже разговаривать не будут. Нацистская идеология потихоньку и на восток Украины приходит… И Брежнев не может этого не знать, – чуть помедлив, добавил Эйтингон.

– Знаете, Наум Исаакович, как мне в лагере один бандеровец сказал, когда его по амнистии выпускали? – спросил я у Эйтингона. – «Мы воспитаем своих детей и внуков, и они сделают то, что не удалось нам. Полностью очистим неньку-Украину от жидов и москалей, когда придем к власти».

Пинкевич, сделав страшное лицо, опять указал рукой на телефон.

– Да брось ты, Саня. Это же не я говорил, а бывший ротенфюрер из эсэсовской дивизии «Галичина». А у них на Западной Украине это ведь национальные герои, сам знаешь. Еще год отсидки остается нашему Павлу Анатольевичу, – вздохнув, проговорил Эйтингон.

Потом он замолчал, но по перекатывающимся на лице желвакам было видно, что он тяжело вспоминает свое недавнее прошлое. Первым нарушил установившееся молчание Пинкевич:

– Ладно, спасибо вам большое, Наум Исаакович. А мы с Витей пойдем. Нам еще на Казанский вокзал надо, на послезавтра взять ему билет до Оренбурга.

– Ну что ж, удачи вам, ребята. – В прихожей генерал, прощаясь, крепко обнял меня. – Если будешь еще когда в Москве, то заглядывай или позвони. Адрес и телефон у товарища полковника возьмешь… Ну, и ты, Александр Иванович, не забывай свое бывшее начальство, – крепко пожал Эйтингон руку Пинкевичу.

«И как еще оно там, в будущем, сложится?» – мелькнула у меня мысль, когда мы спускались по подъездной лестнице. Но, как оказалось, мои сомнения были очень даже напрасны. Машина, запущенная целым начальником отдела управления военной контрразведки КГБ, завертелась подобно хорошо смазанному механизму. Уезжая из Москвы, я уже имел на руках документы для предоставления в военкомат по месту жительства. Это было отношение, полученное Пинкевичем в штабе бригады специального назначения Московского военного округа. С максимально возможной быстротой закрутилась спецпроверка, проводящаяся по двум линиям – госбезопасности и МВД. После окончания проверки я прошел в военкомате медкомиссию. Да, тюрьма и все прочее здоровья мне не прибавила. Оказалось, что у меня теперь плохо видит правый глаз – последствия травмы, полученной на шахте, когда я еще отбывал свой срок под Ленинабадом. Здесь неожиданно мне помог наш участковый, ставший после непродолжительной беседы с полковником КГБ почти что ангелом-хранителем для нашей семьи последние три месяца жизни в поселке. В общем, я был признан всеми врачами годным для службы в воздушно-десантных войсках. А старшина, в общем-то, оказался нормальным мужиком, не растерявшим совесть. А когда он узнал мою биографию, то проникся уважением, ведь он сам был из фронтовиков. Прощались мы с ним почти друзьями, и с его хорошим знакомым врачом-окулистом, помогшим мне пройти медкомиссию.

После переезда в поселок Чучково Рязанской области Айжан устроилась учительницей в местную школу, а сын, учась в восьмом классе, стал готовиться к поступлению в мореходку. Собственно, куда поступать, он еще не решил. То ли в гражданское мореходное училище, то ли в нахимовское…

– Становись! Равняйсь! Смирно! – Я оглядел строй солдат и офицеров роты специального вооружения, а затем скомандовал: – Вольно, товарищи! Тема нашего сегодняшнего занятия – это ближний огневой и рукопашный бой. Я расскажу и объясню, что это такое и какое холодное оружие традиционно используется в русской армии веками. Поймите и запомните главное – спортивные единоборства ничего общего с ведением рукопашной схватки не имеют. Более того, в бою, идущем на уничтожение, эти навыки чрезвычайно вредны. Я говорю сейчас о боксе, борьбе и практикуемом в наших воздушно-десантных войсках модном ныне карате, – пояснил я, поймав при этом брошенный искоса взгляд командира роты. Я знал, что он полгода назад перевелся в нашу бригаду из ВДВ, где служил командиром минометной батареи. И сейчас я явно бросаю камень в его огород.

– В спортивных единоборствах достижение победы – это игра по правилам, где для этого расходуются все силы. Ну и противник у вас, естественно, может быть только один. А рукопашный бой всегда ведется не в комфортной обстановке спортзала. И всегда это происходит внезапно, естественно, без всякой психологической и физической разминки. И, главное, нужно не выложиться в схватке, а продолжить выполнение боевой задачи. Представьте, что расчет вашего «Града П»[104] совершает скрытый марш в тылу противника в лесу. Бойцы несут треногу для запуска ракет и сами реактивные снаряды. И лицом к лицу сталкиваетесь с патрулем противника…

– Товарищ инструктор, а покажите нам, что вы сделаете в такой ситуации, – раздался насмешливый голос командира роты, подтянутого светловолосого капитана.

– Вы, трое, выйти из строя на четыре шага, – скомандовал я крепкому невысокому сержанту, стоящему напротив меня, и двум бойцам. – Направьте на меня свои автоматы, – продолжил я командовать.

Выполняя приказ, все трое направляют на меня стволы автоматов Калашникова со складывающимся прикладом. Я резко крутанулся, ушел влево-вперед к стволу автомата правого бойца, уходя при этом с линии огня всех прочих. В следующие мгновения, «обтекая» всех троих по часовой стрелке, аккуратно провел каждому по шее плоской частью выхваченного из сапога пластунского ножа.

В первый момент установилась тишина, а потом пришедший в себя сержант смущенно произнес:

– Ловко вы нас!

– Встать в строй, – скомандовал я еще не пришедшей в себя троице, убирая нож в ножны за голенищем хромового сапога. – Надеюсь, все убедились, что рукопашный бой – это не спорт, а работа на уничтожение противника. Прошу запомнить отличие рукопашного боя от спортивных единоборств: антропометрические данные бойца не имеют значения. Я сейчас говорю про вес и рост, – пояснил я. – Следующее. Техника основана на использовании силы противника. Возможность работы с любым количеством противников. Возможность работать больным, раненым, уставшим. Умение использовать любые подручные средства в качестве оружия… Еще запомните. Основное оружие русского рукопашного боя – это пластунский нож.

Достав из сапога нож, я показал его смотрящим на меня солдатам и офицерам.

– Разрешите обратиться, товарищ капитан, – посмотрел на меня все тот же сержант.

– Да, слушаю вас, товарищ сержант.

– А почему у нас на вооружении таких «засапожников» нет? А этот штык-нож от автомата, – сержант покосился на висящее у него на поясе изделие, – и доставать очень долго, и толку от него нет, как от ножа.

Я на минуту потерял дар речи. Вспомнился вопрос тринадцатилетней давности. Лишнего мне сейчас говорить нельзя.

– Это не ко мне вопросы, товарищ сержант, – ответил я, хорошо помня, что ножи пластунского типа запрещены законом[105].

– Послушайте и запомните три основных случая, при которых в современной войне может вестись рукопашный бой. Первый и наиболее распространенный. При несении службы на полевых контрольно-пропускных пунктах. В этом случае разведгруппа противника действует с подвижной засады. Это, как правило, транспортное средство, не вызывающее опасения и особого уважения. Старая разбитая «полуторка», летом это телега с сеном, а зимой – сани с навозом. Затем внезапное нападение с применением холодного оружия. Очень часто эту тактику применяли бандеровцы. Но в Великую Отечественную у немецких разведчиков и бандеровцев такие фокусы с бойцами частей НКВД по охране тыла действующей армии не проходили. Кроме рукопашных навыков у каждого нашего бойца в сапоге была вачинская финка. Второй случай: при столкновении разведгруппы противника с нашими расчетами тяжелого оружия. Это происходит внезапно во время уличных боев. Так было в Сталинграде и Кенигсберге, так было во время боев в Будапеште в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году… К вашей роте это более чем относится[106], – посмотрел я на задумавшегося капитана. – Ну и третий случай, когда разведгруппа, совершая марш в лесной или горно-лесистой местности, сталкивается с противником в упор. Это может быть полевой патруль, может и боевое охранение более крупных сил.