Артисты и клоуны. Роман

Сережа, кажется, возвращается к реальности.

– Что ты говоришь? – спрашивает он.

– Публичное одиночество! – вздыхает Мать. – Тебе этому и учиться не надо!

Сережа сразу заинтересовывается.

– А что это такое, публичное одиночество? – задает он неизбежный вопрос.

– Это когда актеров учат, они делают такой этюд: «публичное одиночество», – объясняет Мать. – Человек садится в присутствии всех, ну скажем, на стул, и просто сидит, стараясь не обращать внимания на окружающих, просто не замечать их.

– Просто сидит, и все?

– Не обязательно. Может чем-то заниматься, но обязательно игнорируя всех вокруг. И делать это нужно довольно долго.

– А зачем это?

– Это для того, чтобы артист привык не смущаться публики в зале во время спектакля, научился вести себя так, словно он просто живет на сцене, чтоб вел себя естественно, не думая все время, что на него смотрят.

– То есть, – удивляется Сережа, – ему должно быть все равно, что в зале сидят люди?

– Не совсем, – продолжает Мать раскрывать секреты своей профессии. – И даже наоборот – он должен чувствовать публику, ее настроение. Ведь он играет для зрителей. Просто он не должен быть «зажат», должен быть свободен, раскрепощен. Это очень трудно, ведь выходя на сцену, человек всегда волнуется. Так что «публичному одиночеству» нужно учиться.

– А у меня и так хорошо получается?

Мать вновь вздыхает – Ох, и получается!

– Даже слишком хорошо, – произносит она. – Но это не значит, что из тебя получится артист.

– Почему?

– Ты не играешь роль, ты просто погружен в себя и не замечаешь никого вокруг.

– Я думаю, – серьезно объясняет Сережа.

– Обязательно нужно думать посреди комнаты?

– Просто мысль пришла как раз, когда я шел.

– И на улице тоже остановишься посреди дороги и станешь, скрестив руки, как Чайльд Гарольд?

У Сережи моментально просыпается интерес. Если бы взрослые дали себе труд присмотреться к сыну, с тем чтобы что-нибудь узнать о нем, а не смотрели бы на него как на странного «заторможенного» ребенка, которого нужно обходить, идя к себе в спальню… Если бы они обратили хотя бы немного внимания на то, что он говорит, а не относились бы к его словам как к болтовне и сотрясанию воздуха (что может сказать этот сопливый малец?) … Если бы…

Если бы такое чудо чудное и диво дивное произошло, то они бы поняли, что он говорит вполне осмысленные вещи, и что, слушая его, можно понять, чего он хочет, о чем думает. Тогда не надо было бы щелкать пальцами у него под носом, а достаточно было бы просто произнести что-нибудь интересное, небанальное – и он сразу же заинтересуется. Но Мать упомянула Чайльд-Гарольда совершенно случайно – просто потому что ей – весьма начитанной даме – пришла на ум такая ассоциация.

Ах, если бы они присмотрелись, они бы заметили, что он вовсе не «вечно сонный», как полагает Отец (который видит его ровно полчаса в день, и то не каждый), а напротив – у него темперамент – будь здоров! Но он скрыт внутри, а не выплескивается поминутно, как у родителя, и поэтому он считает его лишенным темперамента: ведь каждый судит по себе. Хотя нет на свете ничего глупее этого…

Если бы только они присмотрелись… Но где там: они варятся в собственном соку.

– А кто такой Чайльд Гарольд? – «сонный» ребенок моментально оживляется – «сон» сразу слетает с него. И не сонный он вовсе – просто он любит думать…

– Это персонаж поэмы Байрона, – объясняет Мать. – Такой весь романтически задумчивый. Стоит на берегу, смотрит вдаль. И никого вокруг не видит.

– И глаза такие, с «волокитой», – добавляет только что вошедший в помещение Вова.

– Остряк-самоучка, – отвечает Мать.

Это – одна из ее излюбленных фраз, и не сказать, чтобы удачная: согласитесь – это обидно. Вова пошутил, причем, неплохо, находчиво и с юмором обыграв слова, а в ответ… Ушат ледяной воды – если не чего-то похуже.

– Это Лера так говорит, – объясняет Вова, и зря он это делает. Потому что Мать, задержав на Вове взгляд, саркастически (сарказма вообще многовато в этом доме) произносит:

– Понятно.

– Что тебе понятно? – раздражаясь, спрашивает Вова.

– Так, ничего.

– Вот именно! Ничего!

Назревает ссора – буквально на «ровном месте». Но, к счастью, в этот момент Сережа, занимаясь своим любимым делом, задает вопрос, чем невольно разряжает обстановку:

– А что Вова хотел сказать на самом деле? – спрашивает он.

– Он хотел сказать «с поволокой», – отвечает Мать и, предупреждая занудно-неизбежный следующий вопрос Сережи, добавляет: – Это, как у тебя. Глаза смотрят, но ничего вокруг не видят. Задумчивые сильно.

– А! То есть, их как бы что-то заволокло! – радостно восклицает Сережа. – Понятно.

– Отцу расскажи, как ты догадался. Он будет очень доволен.

– А знаешь что, Порфирий? – неожиданно предлагает Вова. -Ты стань так еще раз, сделай глаза с «волокитой» и задумайся.

– Как Чайльд Гарольд? – Сережа моментально включает новое слово в свою речь.

– Ага. А я тебя «щелкну», хорошо? Ты постой, а я сбегаю за фотоаппаратом.

– Хорошо, – покладисто соглашается младший брат.

Вова убегает в свою комнату.

– А о чем думать? – спрашивает Сережа Мать.

– А о чем ты думал, когда «застыл» посреди комнаты?

– О стегозаврах.

– О чем, о чем? – преспрашивает Мать, которая слышит это слово впервые.

– О стегозаврах – начинает Сережа объяснять с воодушевлением (ну и где вы видели «сонного» ребенка?) – Это ящеры такие, травоядные, жили в мезозойскую эру. Я вспоминал, сколько у них костяных щитков на спине. Они парами идут, в два ряда. И вот я пробовал их по памяти пересчитать.