Дом, стоящий там. Роман

И дальше в таком же роде. Наверное, подобное состояние не повторяется больше никогда. Мы ходили с ней в кино, я провожал ее домой, и мы вели долгие доверительные беседы на самые разные темы. Помниться, я даже рассказывал ей о звездах – с детства я увлекался астрономией. Слушала она на удивление внимательно, никогда не перебивала, и я начинал верить в то, что это все ей безумно интересно. Меня прямо распирало от гордости. Поэтому ничего странного не было в том, что мне захотелось поделиться своими успехами с Биллом, поменяться с ним ролями. А как же! И я чего-нибудь стою! Билл воспринял мои откровения на удивление спокойно, улыбался и по-дружески фамильярно подкалывал меня. Впрочем, это была его обычная манера. Мне казалось, что он в душе адски завидует мне, но, конечно, всячески старается этого не показать. «Знаешь, я не люблю брюнеток», – сказал он.

Прозрение наступило спустя полгода. Произошло это совершенно случайно. Я шел как-то вечером по городу, не помню уже, куда и зачем, как вдруг я заметил… Впрочем, можно без труда догадаться, что я заметил. Конечно, они шли в обнимку и ворковали, как голубки. В глазах у меня потемнело, мне казалось, что я готов совершить что-нибудь невообразимое. Тысяча дьяволов возопила во мне. Я никак не мог решить, что же предпринять, как неожиданно они заметили меня. Последовала немая сцена. Помню, Билл был здорово смущен, ему было явно не по себе. На Эллу я даже не стал смотреть. Столбняк длился каких-нибудь секунд тридцать, не больше, после чего я резко повернулся и пошел прочь. Не помню, как я пришел домой. В голове проносились всевозможные планы мщения, один страшнее другого. В конце концов, так ничего и не придумав, совершенно измученный, я заснул.

А утром я проснулся со свежей головой и, как ни странно, посмотрел на все гораздо спокойнее. Я вспомнил свои вчерашние страшные планы отмщения, и мне стало смешно. На память пришел Чеховский «Мститель» – история обманутого мужа, который, желая отомстить за то, что ему наставили рога, бросается в оружейный магазин и долго выбирает там оружие, постепенно перебирая в уме все мыслимые варианты мести и их возможные последствия, и, в конце концов, поостыв, останавливает свой выбор на сачке для ловли бабочек. Помню, я долго смеялся. Наверное, это был истерический смех, но он освободил меня, очистил и вернул к жизни. Тогда-то, должно быть, впервые я почувствовал волшебную силу искусства.

Тем же утром ко мне пришел Билл. Он чувствовал себя страшно неловко и как-то «зажато». Ситуация была для него явно непривычной. Могу представить себе, как нелегко дался ему этот визит. Но он пришел, и это было главное. Ему было бы куда проще, если бы он знал о моем утреннем катарсисе[3 - Катарсис – букв. «очищение» (греч.) – в эстетике Аристотеля очищение души через страдание.]. Но, конечно, он этого знать не мог. Я понял, что должен прийти ему на помощь и, положив руку ему на плечо, просто сказал:

– Не надо слов, сэр. Все нормально. Я ее не люблю.

Он все еще с подозрением, не смея верить своим ушам, косился на меня, и тогда я повторил, четко артикулируя звуки.

– Я е е н е л ю б л ю.

Все же эти слова дались мне не так легко, как мне бы хотелось.

* * *

Почему я вспомнил об этом? Мне казалось, что все это похоронено под толстым-толстым слоем новых, куда более свежих воспоминаний. Но образы были почему-то необычайно, прямо-таки н е е с т е с т в е н н о яркими и живыми. Может быть, я становлюсь сентиментальным, чувствую приближение старости, или …? Нет, тут что-то другое. Помимо воли я чувствовал какую-то тревогу. Она гнездилась где-то в самой глубине сознания, она была неясной, смутной и, … черт возьми! – совершенно необъяснимой. Что-то у меня начали сдавать нервы – это никуда не годится. Нет, на природу! Подальше от этого городского шума, дыма и печальных воспоминаний. Пора заняться сборами.

В течение полутора часов я методически, стараясь не забыть никакой мелочи, собирал свой небольшой чемоданчик. Я человек неприхотливый и легкий на подъем. Полагаю, Билл сильно переоценивает мою тягу к комфорту. Зубная щетка, мыло, полотенца, несколько смен белья – что еще нужно человеку, не обремененному семьей? Ехать я решил в строгом темно-сером костюме, а на смену захватить вещи, которые я называю «полевой формой» – на случай пикников в лесу. Вообще-то я не люблю слишком выделяться – это всегда представляется мне вульгарным, но в такой компании… Кто там будет? Девочки меня мало интересовали, но мужская часть общества – это другое дело. Эти люди могут оказаться нужными для моего бизнеса, возможно, потенциальными деловыми партнерами. На них нужно произвести впечатление. Эту публику я хорошо знал они не из тех, у кого я могу вызвать интерес своей эрудицией, особенно в области астрономии. Здесь нужно что-то другое. Но что? И тут взгляд мой упал на значок, лежавший за стеклом на книжной полке.

В принципе, я никогда серьезно не собирал значки, но все же небольшая коллекция у меня была. Значок, который привлек мое внимание, я купил с рук на рынке у одного старика довольно задрипанного вида. Было это давно, кажется, еще тогда, когда я учился в университете. Чем он так привлек меня? Я отодвинул стекло и взял значок в руки: это был кружок из старой, потускневшей от времени бронзы. В круге был помещен равносторонний треугольник, а в нем изображен, как мне казалось, сильно стилизованный глаз с расходящимися от него какими-то странными зигзагами. Нигде и никогда я не видел больше ничего подобного. Правда, глаз с лучами изображен на однодолларовой банкноте, но это было совершенно не похоже. Это вообще, можно сказать, было ни на что не похоже.

Помню, я пытался расспросить деда о том, где он это взял, но не добился толку. Никакой булавки или заколки к этому значку не полагалось, и, пожалуй, скорее это был не значок, а какой-то жетон или даже монета, хотя таких странных монет никто, я думаю, не чеканил. По моей просьбе один из моих друзей приделал к нему булавку, после чего он превратился в настоящий значок. Что означало это изображение, я так и не смог выяснить, хотя и предпринял разыскания в этом направлении. Но, во всяком случае, это смотрелось достаточно необычно и даже таинственно, так как могло обратить на себя внимание и стать, таким образом, отправной точкой для разговора. Только надо будет придумать этой эмблеме какую-нибудь легенду, И я решил нацепить значок на лацкан моего пиджака.

Глава 3: УСАДЬБА У ОЗЕРА

Удивительное умиротворение снизошло на меня. Тихая, светлая радость наполняла душу. Я чувствовал себя на редкость бодрым, полным сил, каким я не мог припомнить себя на протяжении последних нескольких лет. В довершение всего, я ощущал поразительную ясность ума.

Я стоял на опушке леса. Вековые сосны шумели вокруг меня, зелень кленов была уже кое-где подернута желтизной, а ивы склоняли свои гибкие ветви прямо к воде, и я слышал их легкий, мелодичный шелест. Озеро лежало передо мной, почти неподвижное, и только чуть заметная рябь время от времени пробегала по зеркалу его вод, в котором отражались медленно плывущие облака. Трудно сказать почему, но озеро казалось очень глубоким, быть может, даже бездонным. Темная, насыщенная синева воды с восхитительной гармоничностью оттенялась густой зеленью леса. Озеро было почти идеально круглым, и только в одном месте, на дальней от меня стороне, был виден узкий залив, берега которого поросли ольхой, а чуть выше по косогору, до половины скрытый аллеей пирамидальных тополей, стоял дом. Это была милая деревенская усадьба, построенная надежно и крепко, убежище мира и уюта. Главный дом был кирпичным, двухэтажным, в центральной части его фасада был расположен портик с четырьмя колоннами, а немного в стороне, совсем недалеко от залива, стоял зеленый деревянный флигель, кровля которого, высокая, почти конической формы, была увенчана странным знаком. Чем больше я всматривался в этот знак, тем больше он казался мне знакомым, но где именно я его видел, я не мог вспомнить.

Весь я был исполнен ожидания, и по мере того, как время шло, во мне стало нарастать нетерпение. Я чувствовал какое-то непонятное напряжение, словно я не знал, чем может обернуться для меня то, чего я ждал. Я снова перевел взгляд на флигель, и как-то незаметно, исподволь во мне зашевелилась тревога. Неожиданно я заметил, что стены флигеля, густо оплетенные диким виноградом, как бы померкли и потеряли четкость очертаний. Странная слабая, но вполне заметная желтоватая дымка словно окутала его. Я ощутил холод внутри, и сердце сжалось от щемящей тоски. Губы мои задрожали, на глаза навернулись слезы, но наваждение длилось не долго: желтоватый туман, похожий на разреженные пары хлора, рассеялся, и воздух вновь обрел свою прозрачность.

И тогда я увидел человеческую фигуру, быстро приближавшуюся ко мне. Это была девушка в белом платье и с венком из полевых цветов в волосах. Она спускалась по косогору от флигеля по направлению к заливу. В руке она держала пожелтевший кленовый лист. На минуту она скрылась за поворотом дороги, но вскоре появилась вновь, уже на самом берегу, остановилась и стала с нетерпением посматривать по сторонам, нервно вертя листок и явно ожидая кого-то.

Меня переполняла трепетная нежность, всем своим существом, всеми фибрами своей души я испытывал непреодолимую тягу к ней, но в то же самое время что-то удерживало меня, не давая сделать ни одного движения. Внутренний голос словно нашептывал мне: «Ты не должен, ты не имеешь права, разве ты не видишь?» Все же влечение мое было очень сильно, и я уже готов был сбросить оцепенение и покинуть свое убежище, как вдруг в мозгу буквально взорвался громкий, резкий голос, властный, но проникнутый неизбывной печалью. «Безумец! Разве ты не видишь?! Разве ты не видишь, что это – не она?» В отчаянии, неподвижно, как в столбняке, я стоял, опершись о дерево, и смотрел на нее.

Она была очень красива, несмотря на невысокий рост: удивительно светлая кожа, белая, почти как бумага, высокий мраморный лоб и огромные ослепительно голубые глаза, похожие на то озеро, что расстилалось у ее ног. Светло-русые волосы волнами спускались на плечи. Она все ходила по берегу, в нетерпении осматриваясь по сторонам, но неожиданно остановилась и застонала.

И тогда я заметил изменения. На лицо ее словно набежала тень, а глаза потускнели, помутнели, и цвет их изменился: из небесно-голубых они превратились в серые, а затем в какие-то неестественно зеленые, внезапно засиявшие ярким, переливающимся огнем. И вот уже они стали набухать, вздуваться, вылезая из своих орбит, готовые вот-вот лопнуть. Неожиданно на прекрасном мраморном лбу образовалась черная трещина, которая стремительно зазмеилась вниз, через все лицо, отпочковывая от себя по сторонам другие трещины, которые в свою очередь ветвились дальше, иссекая белоснежную кожу. Но и сама кожа изменила свой вид: она сначала пожелтела, затем стала бурой и морщинистой, как у древней старухи, а потом стала просто расползаться и лопаться, исторгая отвратительный желтоватый гной. Темная пузырящаяся масса, вся в красных прожилках, полезла из-под треснувших костей черепа, издавая мерзкое бульканье, подобно закипевшей каше; и тогда страшные, распухшие, покрытые шершавой коркой глаза вдруг лопнули с оглушительным хлопком и выбросили из себя брызги гноя и какие-то красные, влажные хлопья, похожие на рваные клочья мяса, которые, медленно кружась, стали оседать на землю. Одуряющая, невыносимая вонь, вонь протухшей, наполовину сгнившей плоти распространилась в воздухе. О! Эта вонь! Я узнал ее.

Острая, как нож, жестокая боль пронзила мой желудок, и я согнулся пополам; долгий, выворачивающий наизнанку спазм встряхнул меня, и липкая тошнота подступила к самому горлу…

* * *

Я лежал, согнувшись почти вдвое на горячих скомканных простынях. Мои ноги и руки казались мне ледяными, и весь я был покрыт испариной. Меня душила неудержимая рвота.

Освободившись от своего бремени в туалете и кое-как приведя себя в порядок, я на ватных, дрожащих от слабости ногах доплелся до кухни и выпил рюмку коньяка. По странному совпадению это был именно «Курвуазье», початая бутылка которого уже довольно давно стояла у меня в баре. Принять снотворное я не решился – завтра, а впрочем, уже сегодня, надо было рано вставать. Я посмотрел на часы – половина третьего.

– Нет, определенно, так не пойдет, – сказал я себе, – если это будет продолжаться, можно и с катушек съехать. Отсюда уже недалеко и до дурдома. Явно нужно сходить к невропатологу. А, может, уже к психиатру?

Мысль о психиатре не вдохновила меня. Я словно бы слышал голоса:

– Ах, такой молодой, и уже… Какая жалость! Такой милый молодой человек! Такой подающий надежды бизнесмен, и вот… Что ж вы хотели? Так заработался! По двенадцать часов в день.

– Может быть, я, в самом деле, перегрел мотор? Сгорели какие-то проводки, короткое замыкание? Надо отдохнуть, выбраться на свежий воздух. Слава Богу, утром я еду. Треп, суета, новая обстановка. Это должно сработать. Ничего, милостивый государь, старому мотору надо поостыть; небольшое техобслуживание, смазка, и все будет о'кей.

Однако, я не чувствовал особой уверенности в такой отрадной перспективе. Сон не шел у меня из головы. Что-то там не так, определенно, не так, но что? Этот желтоватый туман, похожий на пары хлора, такой же, как и в первом сне, и запах, да-да, запах. Тот же, только еще сильней. И как все было натурально! Как на хорошем видео. И звуки: треск цикад в лесу, шелест листвы. Обычно я не помню своих снов, но в этот раз… Я помню все совершенно отчетливо, в деталях, у меня полная иллюзия присутствия. Хотя я читал о том, что сны могут быть на редкость натуральными, может быть, даже более натуральными, чем явь. Но, Боже, какая пакость! Какого черта она лезет мне в голову? И потом, было там что-то еще, что – то очень странное.

Однако вспомнить мне ничего больше не удалось. Не без трепета я вновь отправился спать – вот что значит отпустить нервы! Но верный коньяк и на этот раз не подвел: я быстро заснул и спокойно проспал до того самого момента, когда запикал мой будильник в наручных часах. Никаких сновидений я больше не видел, во всяком случае, проснувшись, я ничего не смог припомнить.

Глава 4: ДЕЖА ВЮ

В восемь утра, как штык, я был на условленном месте. Билл уже поджидал меня. Как он и обещал, ехать нам предстояло на автомобиле – он тут же познакомил меня с хозяином машины – крепко сколоченным белобрысым парнем, который оказался одним из его знакомых. Мама назвала его Кешей, хотя представлялся он для пущей солидности Иннокентием. У него были довольно длинные, совершенно прямые волосы, которые, как плети, висели по обеим сторонам головы, образуя популярную когда-то прическу, известную под названием «ночной горшок». Под глазами у него обозначились характерные мешки, которые наводили на мысль об алкоголизме в начальной стадии, а посреди лба залегла борозда, которая, думается мне, образовалась если, и от большого напряжения, то уж никак не интеллектуального, что подтверждалось и его репликами. Мои худшие опасения начали оправдываться, и я многозначительно посмотрел на Билла, кисло улыбнувшись при этом. В ответ он только загадочно ухмыльнулся, давая понять, что у него что-то есть в запасе.

То, что оказалось в запасе у Билла, не вызвало у меня никакого удивления: как и следовало ожидать, это была женщина. Вернее, это была, девушка – высокая стройная брюнетка с шикарными пышными волосами.

– Жанна, – представилась она.

Я пожал ей руку, назвав себя и отпустив несколько приличествующих случаю дежурных комплиментов. Подобные «домашние заготовки» имеются у меня на все случаи жизни.

– Видишь ли, Жанночка, – выдрючивался Билл, – Серж – мой старый соратник, древний, как череп бронтозавра. Сколько шнапса мы уничтожили с ним вместе! И всегда стояли плечом к плечу. Золотые были деньки!

В общем, пошел обычный для Билла в таких случаях словесный понос. Я давно уже к этому привык и научился не обращать на эту трепологию никакого внимания. Но сегодня мне все это почему-то показалось ужасно банальным, плоским и, я бы сказал, каким-то чертовски н е у м е с т н ы м. Почему? Шут его знает, но я вдруг почувствовал себя как-то отчужденно, что ли, словно я смотрю на все это, как сторонний наблюдатель. Я чувствовал, как во мне растет раздражение.

– Что ты, Жанночка, – не унимался Билл, – это все, как сказал поэт, «преданья старины глубокой». Ныне он оставил дела сего грешного мира и денно и нощно пребывает в посте и медитации. В скорости ожидается причисление его к лику святых.

Ей-богу, не человек, а какой-то граммофон. Со стороны все это выглядело глупо и комично: 36-летний мужик с уже обозначившимся брюшком, дочь уже школьница, увивается за девчонкой лет восемнадцати. О чем он может ей рассказать? О том, как жена выперла его из дома потому, что он вечно волочился за юбками? Неужели он не видит, что похож на паяца?

Жанна неуверенно похихикивала, пытаясь подыграть ему. Видно было, что она чувствовала себя неловко. Где он ее откопал, хотел бы я знать?

– Будет тебе, Иерихонская труба, – сказал я. – Пора трогаться, а то наш друг Иннокентий, поди, заждался. Заржавеет «Кадиллак» от долгого простоя.

Никакой реакции со стороны Кеши не последовало. У меня создалось впечатление, что с таким же успехом можно разговаривать с афишной тумбой, хотя, как знать? Может быть, он предавался интенсивной умственной деятельности, пытаясь сообразить, что такое «Иерихонская труба». Я уже мысленно представлял себе «веселую» поездочку с этим блестящим наследником славных традиций индейца Чингачгука – тот, как известно, тоже не отличался чрезмерной болтливостью. Зато Билл говорил за пятерых. Перспектива ехать в обществе флиртующего Дон Жуана и глухонемого не вызывала у меня слишком большого энтузиазма.

«Кадиллак» оказался «Опелем» – подержанным и явно купленным подешевке.

***

В машине Билл, должно быть, подустав от непрерывного словоизвержения, решил взять паузу и выпустить на арену меня.

– Серж, – сказал он, обращаясь к Жанне, (Кешу, угрюмо вцепившегося в рулевое колесо, он, похоже, воспринимал как деталь внутренней отделки салона) – выдающаяся личность. Ты не смотри, что он такой немногословный. Это от скромности. О нем статьи, да что там! – книги надо писать. В свое время он крутил большие дела в Политехе! Он там такое выделывал! Ты только послушай. Помнишь, – Билл выжидающе уставился на меня, – ту дикую историю с голой девкой, вывешенной из окна? Как ты все разрулил! Это было что-то! Одно слово – Маэстро!

Бедняга! Видимо, он настолько утомился и так отчаянно нуждался в моей поддержке, что начал грубо льстить.

– Ой, расскажите, пожалуйста, – попросила Жанна – как, несомненно, и рассчитывал Билл.

История эта давно уже стала в нашем кругу притчей во языцех, и всегда, когда мне – Бог весть в который раз – приходилось ее рассказывать, я чувствовал себя рабом, прикованным к веслу на галере. Я уже хотел было послать Билла далеко «по инстанциям», но взглянул на Жанну, и мне стало его жалко. Что ж? Как говорил один умный человек, «дружба – понятие круглосуточное». Цирк, так цирк! Бим может отдохнуть – Бом будет работать с публикой. Вздохнув, я приступил к своему номеру.