Пагуба

– Как ты узнал, что это я? – спросил Эпп, выставляя на стол угощение.

– Да я всякий раз узнаю. – Старик не удержал в седой бороде улыбку и дрожащей рукой прихватил кувшин. – Ты же единственный из моих гостей перешагиваешь через забор. Нет, еще женщина одна, что ходит за мной, перешагивает. Но ее двор с другой стороны, ей так ближе. Акское?

– Оно самое, – кивнул Эпп, усаживаясь на широкую скамью. – Какое любишь, но скрывать не стану, в дни ярмарки оно дешевле, чем обычно, да и купить проще.

– Прошлого года урожая. – Старик втянул ноздрями аромат вина, поставил кувшин на стол. – Самое то, что надо. Но на ночь пить не буду. С утра полакомлюсь. Жалуйся, бедолага Эпп.

– Почему же бедолага? – обиделся старшина.

– Как тебе сказать. – Старик хмыкнул, отчего глаза его утонули в пучках морщин. – Последний раз такое пятно я видел на рукаве твоей нательницы, когда ты двинул по роже сыночку судьи. Так или не так?

– Так, – пробурчал Эпп. – В этот раз все проще. Зевнул озорство какого-то недоноска. Тот взобрался на ярмарочный столб и на щите клана Паркуи намалевал углем глаз клана Сакува. Вот уж не думал, что придется вспомнить то грязное дельце.

– Грязное дельце, – поскучнел старик и тяжело вздохнул. – Среди мудрых людей ходят разговоры, что то грязное дельце избавило нас от очередной Пагубы.

– Ну. – Эпп махнул рукой. – У смотрителей на всякую мерзость одно оправдание – чтобы Пагуба не случилась. И на всякое хорошее дело одно веское предостережение. То же самое. Ты лучше послушай, Халуган, что приключилось сегодня на ярмарке.

Эпп вздохнул, с тоской посмотрел на кувшинчик акского и выложил все, что узнал и запомнил из суматошного дня. Старик ответил не сразу. Помолчал минут пять, потом закряхтел, сдернул с подоконника два глиняных кубка, снова подхватил кувшин да наполнил их вином так ловко, что ни капли не упустил мимо. Кивнул Эппу и начал медленно тянуть вино, пока не вытер губы и не спросил о неожиданном:

– А девчонку никто не видел?

– Какую девчонку? – вытаращил глаза Эпп.

– Как какую? – поднял брови старик. – Птичку, колокольчик, дитя. Она-то уж пострашнее Сивата. Правда, ее встречают еще реже, чем этого оборванца со сливовыми глазами. Ах, как я мог забыть, ты же, бедолага, сирота. Тебя не убаюкивала мама. Не пела тебе песенку о том, как красиво звенят капли тающего льда весной за окном. Совсем как голосок Ишхамай. Не будешь слушаться – отдам тебя прекрасной девочке, и она сгрызет твои кости.

Эпп замотал головой. Халуган залился мелким смешком.

– Ну насчет костей, конечно, перебор, но будешь стоять над пропастью – подтолкнуть сможет, даром что призрак. Еще и ручкой помашет, и песенку споет, и над трупиком твоим поплачет.

– Никогда не слышал, – наконец вымолвил Эпп.

– Времена были не те, – кивнул Халуган, а потом добавил, сверкнув глазами: – А теперь те. Помнишь, когда мы ходили на речных разбойников? Ну завелись выше по течению Хапы разбойники, грабили купцов напротив Намеши? Прямо над городом, там, где Бешеная впадает в Хапу?

– Помню, – хмыкнул Эпп. – Славные были денечки. Мы на двух судах, разбойники на трех, но это их не спасло. Ни один не убежал. Полтора десятка ловчих мы, правда, не уберегли, но что уж. Война. Вольным тоже досталось.

– Ерунда, – отмахнулся старик и заходил желваками. – Вольными те разбойники не были. Вольные сами от них страдают. Это были не вольные, и даже не малла, которые населяли равнину за Хапой и Блестянкой до прихода туда вольных, а теперь сохранились только ближе к Восточным Ребрам. Да уж куда там малла, у них рост-то у самого высокого три полных локтя. Это были кусатара, старшина. Или ты не заметил, какие у них ручищи?

– Ну спорить не буду, ребята крепкие, – нахмурился Эпп.

– Не знаю, многих ли ты видел крепких ребят, чтобы могли почесать собственное колено, не нагибаясь, – скривил губы Халуган. – Но не о том речь, хотя, если бы дело было не в степи, где мы догоняли последних, а где-нибудь в горах, где эти самые кусатара пасут своих овец да ковыряются в штольнях, так бы легко мы не отделались. Скольких мы потеряли на берегу?

– Шестерых, – вспомнил Эпп.

– А как их нашли? – прищурился Халуган. – Травка-то стояла в пояс, а какая травка за Хапой, ты должен помнить, след минут десять держится, потом стебли как пружины встают.

– К чему нам тот след? – хмыкнул Эпп. – Там же падальщиков было до жути. За сотню. Смотри, где кружатся, туда и иди.

– Вот! – едва не подскочил на месте Халуган. – О том и речь. Сиват-то твой – падальщик. И Ишхамай – падальщица. Может, еще кто есть, но я только про этих слышал.

– Это в каком же смысле? – опешил Эпп.

– Эх, парень, – вздохнул старик. – Ты, конечно, ловок был с мечом. Того же Далугаеша обучил, слава о нем такая идет, что кровь стынет. Но я же тебе всегда говорил, что ловкостью знания не перешибешь. Так вот, я, конечно, не настолько стар, чтобы помнить последнюю Пагубу, но дед мой зеленым мальчишкой еще кое-что запомнил. А я запомнил на всю жизнь его рассказ. Так вот, тогда, когда небо покраснело, а потом почернело и стало светить вокруг красными лучами вместо солнца, вся эта мерзость, что время от времени истязает Салпу, добралась и до Хилана. Прадед мой проник втайне от родителей на стену и своими глазами видел, как слуги Пустоты сравнивали с землей вот эту самую слободку, рвали на части людей, не разбирая ни детей, ни женщин. А вот там, – старик ткнул коричневым пальцем в окно, – на ярмарочной площади, танцевал Сиват. Кружился как оглашенный. Упивался. Да и Ишхамай недалеко была. По стене бродила среди ошалевших стражников и песни пела. Страшные песни. Веселые песни. Как колокольчик звенела. Но прадед мой не сразу ее услышал, Пагубу рассматривал. Только когда она его в спину толкнула, сообразил, что не ветер в его ушах шумел. Тем и спасся, что привязан был к зубцу стены, боялся, что утащит его Пустота. Ты бы поговорил с теми же храмовниками, знаю, что, кроме отвращения, они ничего вызвать не могут, так сдержал бы тошноту да поговорил. Они бы тебе многое рассказали. Балахонники все записывают, все.

– Что же выходит, – поймал плечами дрожь Эпп. – Труп где-то поблизости? Если Сиват падальщик?

– Будет труп, – пробормотал Халуган. – Много трупов. А если он так радуется Пагубе, почему бы ему ее не ускорить? Я-то свое отжил, во мне уж и жизни не осталось, разве только любопытство одно, но страх за пальцы дергает. Все идет к тому, что новая Пагуба накатит. И дело даже не в Сивате. Слишком все гладко при нашем ише. Ни войны никакой, ни мора, ни побора. Народ богатеет, жиреет даже. Верная примета – быть Пагубе.

– А что ты скажешь о черном сиуне? – спросил Эпп.

– Ничего, – зевнул старик. – Я его не встречал, да и вообще, говорят, что это не хиланский сиун. Хиланский вроде столба. Я мальчишкой весь город облазил с бечевой и шестом. Все искал каменный столб, который то короче, то выше или то толще, то тоньше. Но так и не нашел…

Эпп вздрогнул от треска, раздавшегося за окном. Над ярмарочной площадью взрывались фейерверки.

Утром, облившись холодной водой в маленьком дворике своего домишки, который он все-таки сумел купить все у той же северной башни как раз десять лет назад с богатой харкисской добычи, Эпп надел свежую нательницу, напялил поверх нее кольчужницу без рукавов и, выходя из дома, столкнулся с Хапом и Хаппаром. Молодые стражники выглядели слегка осунувшимися, но бодрыми. Скосив взгляды на рукав нательницы Эппа, под которым выделялась повязка, они затараторили вразнобой.

– Ярмарка разбегается, народу вполовину осталось!

– Слухи поползли, что Пагуба скоро! Урай Хилана помер! Прямо во дворце иши перед его глазами!

– И постельничий помер тоже! От страха! Что-то там такое главный смотритель Текана выкинул, и они все поумирали! Народ разбегается. Кто на лодках, кто на телегах.

– Сивата никто не видел, но говорили, что девчонка какая-то танцевала между рядами и песни пела. Как колокольчик звенела. Откуда взялась, непонятно, куда пропала, тоже никто не понял. А как исчезла, то вся посуда побилась и молоко скисло.

– А может, оно и было кислым-то?

– Было, да не у всех же! А про черного сиуна никто не слышал. Точнее, все слышали, но только то, что сиун с белым парнем меч скрестил. И все.

– Так уж переврали десять раз, что чуть ли не час они фехтовали.

– А кто на столбе со щитом озоровал, никто не знает. Но все говорят, что это, наверное, черный сиун и нарисовал глаз.

– А другие говорят, что вовсе не черный сиун, потому как черный сиун должен был белый щит Паркуи в голубой цвет покрасить. Он ведь вроде из разрушенного последней Пагубой города Араи, а там жил клан Крови, клан Эшар, а у них щит был голубым с красной каймой.

– А труппа Куранта без следа сгинула. Никто их не видел, разве только говорили, что Луккай, которого Белым кличут, и девчонка та, Нега, в город ушли со сломанным мечом, а там и пропали. Меч-то у парня после схватки с сиуном развалился на части. Не сразу, но развалился. Больше их и не видел никто.

– Цыц! – рявкнул Эпп. – Дельное пока услышал только насчет девчонки и насчет сломанного меча. Об урае и постельничем и без вас разузнаю. Девчонку-то, случаем, не Ишхамай кличут?

– Не знаем… – Молодцы ответили едва ли не хором. – Те, кто рассказывал о ней, словно не в себе были.

– Еще какие чудеса имеются? – сдвинул брови Эпп.

– Чудес не имеется, – покосился на Хапа Хаппар и понизил голос, – а странностей предостаточно.

– Ну! – поторопил молодцов Эпп.

– Кессарцы ушли, – прошептал Хаппар. – Большой корабль кессарцев, что стоял у пристани, ближе к вечеру вдруг ушел. Лодочники говорят, что обычно они до последнего дня томятся, а тут вдруг погрузили какие-то мешки и ящики и уплыли. Но на борт никого не брали.

– Еще что говорят лодочники? – прогремел Эпп.