Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия

По мнению Г. П. Федотова, «несомненно, что в Московской Руси народ национальным сознанием обладал. Об этом свидетельствуют хотя бы его исторические песни. Он ясно ощущает и тело русской земли, и ее врагов. Ее исторические судьбы, слившиеся для него с религиозным призванием, были ясны и понятны». Но из этого следует только то, что русские ощущали Московское государство своим, но никак не то, что они видели себя как горизонтальную этнополитическую общность. Любопытно, что буквальный перевод с немецкой латыни термина «Священная Римская империя Германской нации» на московский русский в делопроизводстве XVI в. звучит так: «Реша немецкая римского царствия» (К. Ю. Ерусалимский).

Однако при отсутствии «положительного» этнического сознания «отрицательное» было вполне развито. Русские величают «иноплеменниками» не только воюющих с ними мусульман, но и еще не успевших ассимилироваться крещеных татар, состоящих на московской службе. Например, когда Грозный, учиняя новый поворот своего политического карнавала, провозгласил великим князем вся Руси касимовского «царевича» Симеона Бекбулатовича, возмущенные бояре говорили ему: «Не подобает, государь, тебе мимо своих чад иноплеменника на государство поставляти». А Василию II благоволение к татарам, выехавшим ему служить из Орды, и вовсе стоило зрения и (временно) престола. Да и православных греков русские отличали от собственного религиозного сообщества, судя по жалобам на греческое засилье при дворе из-за пришлого окружения Софьи Палеолог: «…как пришли сюда грекове, ино и земля наша замешалася…» – говорил приватно боярин Берсень Беклимешев Максиму Греку. В 1639 г. православный представитель княжеского рода северокавказского происхождения Иван Черкасский возбудил судебное дело, оскорбленный толками о своем «иноземстве». То есть какие-то самые элементарные этнические константы русским чужды не были, и речь идет не об отсутствии этнического самосознания, а о его неразвитости.

Почему так сложилось? Много и верно писалось о религиозно-государственном одиночестве Руси (единственное независимое православное государство), что порождало растворение народного в конфессиональном; о незнакомстве русских книжников с латинской литературой, где народы как субъекты истории описаны еще в дохристианскую эру. Вероятно, сказалось и отмеченное рядом исследователей отсутствие в русской культуре того времени интереса к абстрактному осмыслению общества – последнее воспринималось как «множественность, но не как единство», не было даже «общей терминологии для общества как целостности» (Нэнси Ш. Коллман). Но дело, разумеется, не только в «сознании», но и в «бытии». Для этнополитического дискурса о народе в Московском государстве не было социально-политических оснований. «Народ» в ту эпоху – это прежде всего корпорация землевладельческой аристократии, связанная общими горизонтальными интересами, возглавляющая местные сообщества и имеющая от монарха гарантированные права и вольности. Ничего подобного в Московии с ее стягиванием социальных верхов к центру, упорным и последовательным дроблением бывших самостоятельных земель, с ее кампаниями по переселению аристократии с места на место, с ее правовой неустойчивостью сложиться не могло. Показательно, что в западнорусских землях, оказавшихся в составе Литвы, дискурс о народе успешно сформировался.

Другая Русь

Была ли альтернатива Москве? Возможно ли было собирание русских земель по другому, более «демократическому» сценарию? Если искать последний в Северо-Восточной Руси, похоже, нет. Тверь была очень серьезным конкурентом Москве, но вряд ли альтернативой. И дело не только в том, что трагические смерти трех выдающихся тверских князей в течение всего двадцати лет и монгольский погром 1328 г. подорвали ее потенциал. Нет никаких оснований полагать, что принцип княжеской власти там сильно отличался от московского. Напротив, именно Михаил Ярославич Тверской был, видимо, первым из русских князей, принявшим еще в начале XIV в. титул «великого князя всея Руси». Повесть о Михаиле Тверском, вышедшая из его ближайшего окружения, проникнута пафосом княжеского единовластия. Ее автор, «резко осуждая борьбу младших князей против старших, вассалов против сюзерена… ратовал за подчинение русских князей и бояр великому князю Владимирскому, каковым он признавал только Михаила Тверского», более того, «тверской князь сравнивался с византийским императором и косвенно сам назывался царем» (В. А. Кучкин). Что-то это напоминает, не правда ли? Да и татарской помощью, пока он был великим князем, Михаил не брезговал пользоваться против москвичей, так же как и москвичи против него.

В этом нет ничего удивительного: условия, в которых «мутировала» княжеская власть, были одинаковы по всему Северу-Востоку. Резкое усиление княжеской власти наблюдается и в других могущественных землях – Рязанской и Нижегородско-Суздальской. Москве просто больше повезло, и она сумела подмять под себя соперников-двойников.

А. А. Зимин в книге «Витязь на распутье» высказал версию о том, что альтернативой могли бы стать галицкие князья – младший сын Дмитрия Донского Юрий и сын последнего Дмитрий Шемяка, опиравшиеся в борьбе с Василием II Темным на промышленные и торговые северные земли. Но эта идея мне представляется чересчур умозрительной. Слишком недолго находились «галичане» у власти, чтобы судить об их социально-политической стратегии.

Что же касается северных и северо-восточных республик, находившихся «на отшибе», то они никогда не претендовали на роль объединителей Руси, даже Новгород, не говоря уже о Пскове или Вятке. Их, вероятно, вполне бы устроила роль автономий в едином государстве при лидерстве любого из «низовских» княжеств.

Единственной реальной альтернативой Москве было Великое княжество Литовское, которое действительно предлагало совершенно иной принцип русского единства, пусть и вокруг нерусского центра. ВКЛ представляло собой не централистское государство, а федерацию (Г. В. Вернадский полагал даже, что конфедерацию) земель, преимущественно русских, объединенных властью (с 1529 г. конституционно ограниченной) великого князя, но имевших внутреннюю автономию. Последняя гарантировалась юридическими актами. Русские земли в составе Литвы – Полоцкая, Витебская, Смоленская, Киевская, Волынская, Подляшье – получили каждая специальный великокняжеский «привилей» с набором нерушимых прав: сохранялись их прежние границы, закреплялось право «держать волости и городки» только за местной аристократией, великий князь обязывался безвинно не отнимать ни у кого имений и не вызывать никого на суд за пределы земли; военнослужащие землевладельцы каждой области составляли особые ополчения со своими особыми полками под руководством местных воевод и т. д. Среди прочего, важно отметить обещание не принуждать местных жителей к переселению в какой-либо другой регион страны.

Сам литовский монарх имел титул великого князя Литовского, Жмудского и Русского. Некоторые классики русской историографии (М. К. Любавский, А. Е. Пресняков) предпочитали говорить о Литовско-Русском государстве. Во втором Литовском статуте 1566 г. постановлялось, что великий князь должен назначать на административные должности только коренных литовцев и русских и не имеет права доверять высокие посты иностранцам. Западнорусский язык оставался официальным языком ВКЛ внутри княжества вплоть до конца XVII в., литовские законы были написаны по-русски. На русском языке всегда велись и переговоры между Литвой и Москвой. Первый русский печатный двор был основан в Вильно в 1525 г., почти за три десятилетия до того, как книгопечатание началось в Москве. Именно в Литве нашел пристанище уехавший из Москвы первопечатник Иван Федоров, где он продолжал издавать книги на русском языке. «Первый русский эмигрант» князь Андрей Курбский, ставший литовским магнатом, писал и публиковал православные апологетические сочинения, в которых, по мнению многих исследователей, впервые появляется понятие «Святая Русь».

Несмотря на принятие в 1385 г. литовскими князьями католичества, православие не стало в ВКЛ дискриминируемой религией. Точнее, в конце XIV – начале XV в. была предпринята попытка сделать его таковой, но из-за жесткого сопротивления православной шляхты она провалилась, и в дальнейшем политика Литвы в отношении православия «отличалась широкой и последовательной терпимостью» (М. В. Дмитриев). Достаточно сказать, что в столице княжества – Вильно в середине XVI в. имелось 14 католических и 15 (!) православных церквей. Единственное серьезное ограничение прав православных до Брестской унии 1596 г. – запрет заседать в высшем государственном органе страны – раде (совете) великого князя.

После объединения по Люблинской унии 1569 г. Литвы с Польшей в одно государство – Речь Посполитую – положение русского населения первоначально не ухудшилось. Варшавская конфедерация 1573 г. провозгласила в стране полную веротерпимость. Русская аристократия получила те же обширные права, что и польская шляхта; на города распространилось самоуправление по Магдебургскому праву. Права эти, однако, не стали достоянием крестьян, которые в Литве уже с середины XVI в. (а в Польше и того раньше) были в большинстве своем крепостными.

Статус «политического» народа, возглавляемого своей землевладельческой аристократией, и сильное влияние польской культуры, где этнополитический дискурс был вполне разработан уже в XII в., порождали соответствующее самосознание и у русских. «Десятки разнообразных источников XV–XVI вв. свидетельствуют о том, что восточные славяне в границах держав Ягеллонов, а затем Речи Посполитой считали себя единой этнической общностью – «рус ским» народом, называли себя «русскими» или «русинами», а свой язык «русской мовой» (Б. Н. Флоря). Большое значение для укрепления русской идентичности в Западной Руси имело также то, что последняя долгое время, до 1458 г., находилась под церковной юрисдикцией единой Русской митрополии с центром сначала в Киеве, а потом во Владимире и Москве.

Во второй половине XIV – первой трети XV в. Литва энергично спорила с Москвой «о праве господствовать над всей Русью» (Н. Г. Устрялов) и явно лидировала в этом противоборстве. Князь Ольгерд дважды – в 1368 и 1370 гг. – пытался штурмовать кремлевские стены. При князе Витовте, тесте Василия I, Москва надолго оказалась в серьезной политической зависимости от Литвы. Витовт присоединяет Смоленск, вторгается в рязанские пределы, заставляет тверского и рязанского князей признать свой сюзеренитет, претендует на Новгород и Псков, а его московский зять этому не только не препятствует, а, скорее, потворствует. Несмотря на ряд конфликтов между ними, Василий Дмитриевич в своей духовной грамоте 1423 г. (за два года до смерти) «приказал» «сына своего князя Василья и княгиню и свои дети своему брату и тестю, великому князю Витовту». Василий Васильевич, в свою очередь, в первые годы своего правления был вполне послушен деду и в 1428 г. во время похода Витовта на Новгород принес ему крестное целование, что не будет «помогати по Новегороде, ни по Пскове». Только смерть Витовта в 1430 г. избавила Москву от литовской опеки. В 1449 г. был достигнут некий паритет – стороны подписали договор о дружбе и ненападении, разделивший их сферы влияния: Тверь осталась в литовской, Рязань – в московской.

Роли окончательно изменились с конца XV в., теперь уже Москва стала наступательной стороной, отбирающей у Литвы одну за другой русские области. Московские государи обосновывали эти захваты тем, что «вся Русская земля, Киев, и Смоленск, и иные города, которые литовский великий князь… за собой держит… с Божьей волею, из старины, от наших прародителей наша отчина». Это, конечно, не соответствовало действительности – западнорусские земли никогда не были вотчинами московских Рюриковичей. Но иных аргументов последние предъявить не могли, лозунгов о воссоединении «разделенного русского народа» в их арсенале просто не было. Кстати, сами «разделенные» к воссоединению с единоплеменниками относились не слишком-то восторженно.

М. М. Кром убедительно показал, что добровольно под власть Москвы перешла лишь часть «украинных» князей – владельцев уделов и вотчин на русско-литовском пограничье; другую часть, скажем, князей Вяземских, Мезецких и Мосальских, пришлось к этому принуждать. Большинство русской аристократии ВКЛ оказалось лояльным своему государству, промосковский мятеж Михаила Глинского 1508 г. не вызвал массовой поддержки. Что же касается городов, то их позиции разделились следующим образом. «Украинные» удельные городки, в сущности, были лишь пассивными объектами в ходе московско-литовской борьбы. Крупные частновладельческие города (Мстиславль, Слуцк, Пинск и др.) по мере сил защищались от москвичей, сдаваясь только их явно превосходящим силам, а потом снова переходили на литовскую сторону. Города же, получившие от Вильно «привилеи» (Полоцк, Витебск, Минск, Смоленск), однозначно были за Литву и сопротивлялись до последней возможности. Из них был захвачен только Смоленск. Но его пытались брать три раза.

В 1512 г. Василий III простоял под городом шесть недель, однако все его приступы были отбиты. В 1513 г. осада длилась четыре недели, смоляне съели всех лошадей, но не сдались. И лишь в 1514 г., после многодневного ураганного артобстрела то ли из 140, то ли из 300 орудий, Смоленск капитулировал на почетных условиях, получив от великого князя жалованную грамоту с подтверждением его «привилея», очень скоро, как мы знаем, растоптанную.

Нетрудно понять, почему русские ВКЛ не стремились в Московское государство. Тамошние порядки для аристократии и горожан казались несравненно тяжелее литовских. Несмотря на то что у «русских» Литвы и «московитов» общая религия и язык, говорилось в записке, поданной великому князю Литовскому Сигизмунду I в 1514 г., «жестокая тирания» московских князей отвращает «русских» от перехода под их власть. О «тиранской власти» мос ковских князей, в государстве которых богатство и общественное поло жение человека зависит от воли правителя, писал как о препятствии для соединения восточных славян придворный хронист Сигизмунда I Иост Людвиг Деций. В других источниках встречаются сравнения Московии с Турцией, ибо «в государстве Московском, как и в земле турок, людей перебрасывают с места на место».

Даже в сочинениях православных авторов обнаруживается представление о «русских» и «московитах» как двух разных народах. Например, у Ивана Вишенского: «Кождыи отменным своим голосом зовомыи язык, а меновите греци, арапи, северани, серби, болгаре, словяне, Москва и наша Русь». То есть «Москва» как особый «язык» – народ определенно отделена от «нашей Руси».

Положение русских в Речи Посполитой резко ухудшилось после церковной Брестской унии 1596 г. с Римом. На нее православный епископат, как показывают новейшие исследования М. В. Дмитриева и Б. Н. Флори, пошел вовсе не под давлением королевской власти и католической церкви, а по собственной воле. Он надеялся, уравняв права православной и католической церквей и создав своего рода «православную автономию» в рамках католичества, упрочить собственное зыбкое положение, сильно зависящее от воли весьма влиятельных в западнорусской церковной жизни мирян. Иерархи-унионисты не слишком хорошо представляли последствия этого шага. Между тем он стал роковым. Католицизм, разумеется, никаких «схизматических» автономий не предполагает. Соответствующие права получил только епископат, а не православное общество в целом, значительная часть которого активно выступила против унии. Вмешательство в конфликт на стороне епископата королевской власти было воспринято православными как посягательство на гарантированное «русскому народу» право исповедовать свою религию. Таким образом, конфликт стал не только религиозным, но и политическим и национальным.

Вот, скажем, показательный пример, какое сочетание русского этнического дискурса с конфессиональным порождал этот конфликт в Западной Руси (в польской ее части). Львовское православное братство в середине 1590-х гг. протестует против ущемления прав православных католиками и обращается с просьбой о поддержке к «князем, паном и всем православным христианом… грецкие веры народу нашему русскому». Данное ущемление трактуется как состояние «неволи» и «неславы народу нашему великоименитому русскому». В это состояние русский народ хочет поставить другой народ – польский: «завест давная отновилас в народе полском ту во Лвове напротивко народе русском».

Именно в ходе религиозно-политической борьбы вокруг унии впервые в русской мысли национальное стало отделяться от конфессионального: в униатской литературе доказывалось, что «русин», принявший унию, не перестает быть «русином».

Брестская уния поставила точку в возможностях Литвы стать собирательницей русских земель. Впрочем, такой исход был во многом предопределен предшествующей цепью событий. Присоединить к себе русский Северо-Восток и Север ВКЛ смогло бы лишь после полного подчинения или разгрома Москвы. А со смертью Витовта и вследствие внутренних неурядиц активная наступательная литовская политика на Восток прекратилась, литовцы даже не оказали обещанную помощь Новгороду во время походов на него Ивана III в 1471, 1475 и 1478 гг. Окрепшая централистская Москва оказалась как военный организм куда эффективнее рыхлой федералистской Литвы. Последняя, отступая под московским натиском, была вынуждена пойти на объединение с Польшей, на которую Ватикан в конце XVI в. распространил свои контрреформационные практики борьбы за чистоту веры, что в следующем столетии дорого обойдется Речи Посполитой.

Трудно сказать, как бы сложилась русская история, осуществись литовская альтернатива. Слабость центральных правительственных органов в ВКЛ – серьезный аргумент в пользу того, что оно вполне бы могло распасться, и тогда внешняя безопасность и независимость русских земель, в него входивших, от разного рода евразийских братьев оказалась бы под вопросом. Москва, по крайней мере, и то и другое в целом сумела обеспечить. Кстати, нельзя не признать, что киевская модель «русской федерации» была неспособна ответить на монгольский вызов. Но, с другой стороны, из этого не следует, что только принцип Москвы мог гарантировать Руси могущество и единство. Невозможно доказать, что для успешной борьбы с уже изрядно одряхлевшей и раздробленной Ордой и ее наследниками было необходимо полное уничтожение элементов местной автономии, варварское перебрасывание тысяч людей с места на место и ничем не ограниченный властный произвол. Теоретически вполне можно себе представить единое Русское государство, более централистское, чем ВКЛ (и тем более чем КР), но и более правовое и федералистское, чем Московия. Однако на практике такой вариант не просматривается.

Договариваться или диктовать?

Впрочем, говоря об альтернативах Москве, необходимо указать и еще одну – московскую. Во всяком случае, можно совершенно определенно говорить о ее зародыше в 50-х гг. XVI в.

В малолетство Ивана IV самодержавная власть естественным образом ослабла, что по большому счету не сказалось на поступательном развитии страны, но отсутствие верховного арбитра дестабилизировало обстановку внутри господствующего слоя, который стали раздирать склоки боярских кланов. Кроме того, практика «кормлений» явно доказала свою неэффективность – наместники не только безбожно обирали своих подопечных, но и оказались не в состоянии справиться с разгулом преступности, что вызывало бурное возмущение низов. Необходима была какая-то новая политика, которая смогла бы гармонизировать отношения между сословиями и внутри правящего класса. Такой политикой и стали так называемые реформы Избранной рады, проводимые под негласным руководством выдающегося государственного деятеля Алексея Федоровича Адашева. Его поддерживал священник Благовещенского собора Сильвестр, под чьим духовным влиянием тогда находился молодой царь. Последний в то время и был скорее неким символическим верховным арбитром, необходимым для консолидации верхов, нежели реально определяющим политическую стратегию правителем.

Именно в этот период Боярская дума приобретает черты политического института. Ее состав резко расширяется: от 15 бояр и 3 окольничих в 1547 г. до 32 бояр и 9 окольничих к 1549/50 г., причем за счет боярских родов, ранее не допускавшихся во властные структуры. Но самое главное, в Судебнике 1550 г. появляется статья 98, «уникальная в русском законодательстве» (А. Г. Кузьмин). В соответствии с ней, «которые будут дела новые, а в сем Судебнике не написаны, и как те дела с государева доклада и со всех бояр приговору вершатца, и те дела в сем Судебнике приписывати». Перед нами очевидное юридически зафиксированное ограничение самодержавия: новые законы могли теперь быть приняты только с санкции Думы.

К управлению государством были привлечены и другие слои населения – духовенство, поместное дворянство и верхушка посада. С 1549 г. начали собираться с участием их представителей Земские соборы. Правда, законодательных функций последние не имели, а делегатов на них не избирали. Будучи по своим задачам вроде бы аналогичными сословно-представительным учреждениям Западной Европы (парламент в Англии, Генеральные штаты во Франции, кортесы в Испании и т. д.), соборы существенно от них отличались объемом своих полномочий: «Если мы сравним их даже с французскими Генеральными штатами, которые из западноевропейских учреждений имели наименьшую силу, то они покажутся нам крайне скудными и бесцветными. За исключением тех случаев, когда земля, по пресечении династии Рюрика, призывалась к выбору новых государей, на Земских соборах нет и помина о политических правах. Еще менее допускается их вмешательство в государственное управление, на что западные чины постоянно заявляли притязание. Характер Земских соборов остается чисто совещательным. Они созываются правительством, когда оно нуждается в совете по известному делу. Мы не видим на них ни инструкций, данных представителям от избирателей, ни того обширного изложения общественных нужд, ни той законодательной деятельности, которою отличаются даже французские Генеральные штаты. Мы не встречаем следов общих прений; часто нет даже никакого постановления, а подаются только отдельные мнения различных чинов по заданным правительством вопросам» (Б. Н. Чичерин). Тем не менее при определенных обстоятельствах соборы могли бы эволюционировать во что-то большее.

Наконец, в 1555–1556 гг. завершилась реформа местного самоуправления, намеченная еще в конце 1530-х. «Кормления» были по большей части отменены. Борьбой с преступностью, судом и сбором налогов стали теперь заниматься выборные местные люди. В тех уездах, где преобладало поместное землевладение, это были губные старосты и городовые приказчики, выбираемые «всей землей» из числа помещиков и вотчинников. В черносошных областях избирались земские старосты (головы) из крестьян.

Впрочем, черные волости обладали элементами самоуправления задолго до преобразований 1530—1550-х гг. Об этом свидетельствует Белозерская уставная грамота Ивана III (1488), узаконивавшая участие мирских выборных в суде: «А наместником нашим и их тиуном безстосков[о] и без добрых людей и не судити суд». Постановление об участии мирских выборных в суде наместника вошло в Судебник 1497 г. (ст. 38), став общепринятой нормой: «А бояром или детем боярским, за которыми кормления с судом с боярским, имут судити, а на суде у них были дворьскому и старосте, и лучшимь людем. А без дворского и без старосты и без лутчих людей суда не судити». Эта статья будет повторена уставными грамотами первой половины XVI в. и подтверждена и расширена в Судебнике 1550 г., добавлявшего, например: «А где дворсково нет и преж сего не бывал, ино бытии в суде у наместников и у их тиунов старосте и целовальников; а без старост и целовальников суда не судити» (ст. 62). По Судебнику, дворский староста и целовальники должны подписывать судные дела, хранить копии судебного приговора, скрепленные печатью наместника и подписью дьяка. Воспроизвел это положение позднее и Судебник 1589 г., где определялось решающее слово выборных людей в подтверждении истинности судебного решения: «А скажет целовальник и судные мужи, что суд не таком был, и руки, скажут, не их у писма, и по тому судному исцев иск взятии на судье, а в пене, что государь укажет» (ст. 123).

Проведение земской реформы лучше всего можно проследить на Севере, где черносошное землевладение сохранилось гораздо дольше, чем в Центре. В 1530—1540-х гг. на Двине наместники, видимо, вовсе отсутствовали, и управлялось Подвинье выборными – сотскими и головами, среди коих мы видим уже упоминавшегося в этой главе богача Василия Бачурина. Определенно можно сказать, что здесь инициатива реформы шла не только сверху, но и снизу. Теперь волостной мир должен был участвовать в выборе голов (старост), земских судей всех ступеней (волостных, становых, всеуездных). Компетенция земских учреждений была весьма широкой: наблюдать за промыслами, торговлей, вершить суд по всем делам. Высокое общественное положение выборных очевидно из шкалы бесчестья Судебника 1589 г.: земским судьям, судейским целовальникам, церковным и губным старостам устанавливалось по 5 руб. бесчестья, то есть в 5 раз выше, чем пашенному крестьянину, двухрублевое бесчестье полагалось сотскому.

Высшим органом волостного самоуправления был сход. Он не являлся собранием всех волощан, как правило, на нем присутствовало не более их половины, а чаще всего одна пятая или даже одна шестая. Главное место там занимали богатые крестьяне – члены их семей из года в год, из десятилетия в десятилетие всегда присутствовали на сходах. Как показал Н. Е. Носов, большинство «земских голов», избранных в результате реформы, чью генеалогию удалось проследить, принадлежали к хозяйственно-социальной элите волостных миров.

Одновременно с развитием местного самоуправления формировались и центральные правительственные органы – приказы (Посольский, Поместный, Разбойный и т. д.).

Все вышеперечисленное дает весомые основания для того, чтоб оценить реформы 1550-х гг. как реальную альтернативу принципу Москвы или хотя бы как его серьезную корректировку. Очень хорошо описывает суть альтернативы 1550-х Б. Н. Флоря: «Если до этого времени Русское государство было патримониальной (вотчинной) монархией, при которой государство рассматривалось как родовая собственность (вотчина) государя, а власть находилась в руках тех лиц, которым передавал ее государь, то в 50-е годы XVI века был сделан важный шаг на пути к созданию в России сословного общества и сословной монархии. В таком обществе сословия представляли собой большие общности людей, не просто отличавшиеся друг от друга родом занятий и социальным положением, но обладавшие своей внутренней организацией и своими органами самоуправления. В их руки постепенно переходила значительная часть функций органов государственной власти на местах. Такими сословиями монархия уже не могла управлять так, как она управляла многочисленными социальными группами, на которые делилось общество до образования сословий. Она уже не могла им диктовать, а должна была с ними договариваться (курсив мой. – С. С.)… В 50-х годах XVI века были заложены определенные предпосылки для развития России по этому пути».

Кстати, цитированный выше Д. Ливен, когда утверждал, что Россия была ближе других европейских стран к национальному государству, имел в виду именно эпоху 1550-х гг. Заметим, между прочим, что ограничение самодержавия в период Избранной рады нимало не подорвало боеспособность московского войска, напротив, это время его блестящих успехов – взятия Казани и Астрахани, удачных операций против Крыма, первых побед в Ливонской войне.

Поздний летописец с ностальгией вспоминал времена Алексея Адашева: «А когда он [Адашев] был во времяни, и в те поры Руская земля была в великой тишине и во благоденствии и в управе…» На опыте Избранной рады основывалась политическая концепция Курбского о том, что царь должен искать доброго совета «не токмо у советников, но и у всенародных человек».

Но альтернатива сорвалась. Сорвалась, в общем-то, из-за случайности, но очень важной – «случайности рождения» (Ключевский) самодержца. Психическая неуравновешенность Ивана IV отмечалась многими источниками и ретроспективно диагностировалась во второй половине XIX в. историком медицины Я. А. Чистовичем и известным психиатром П. И. Ковалевским. На некоторое время утихомиренная удачным первым браком и влиянием умных советников, она вырвалась в начале 60-х из-под какого-либо контроля и породила страшную катастрофу «бессмысленной и беспощадной» опричнины, проигранной Ливонской войны и сожженной крымчаками Москвы. Я не хочу сводить все особенности политики Ивана после 1560 г. к его психическому состоянию, понятно, что тут сказалось отмеченное выше противоречие между деспотической природой самодержавия и его аристократическим правительственным аппаратом, но то, какими методами это противоречие решал Грозный, обусловлено, конечно, его патологией. «Договариваться» он ни с кем не хотел, только беспрекословно «диктовать»! В жертву своему больному властолюбию он принес лучших полководцев (Горбатый, Воротынский), лучших управленцев (Адашев, Висковатый), лучших церковных иерархов (митрополит Филипп), тысячи русских людей, целый разгромленный город Новгород, где в 1570 г. было уничтожено более 90 % жилых дворов.

Кстати, широко распространенное мнение о том, что в годы опричнины было убито «всего лишь» около 4 тыс. человек, основано на некотором недоразумении. Эта цифра соответствует количеству убиенных, внесенных в Синодик Ивана Грозного. Но там указаны только смерти, задокументированные самими опричниками для отчетности перед царем. При уровне делопроизводства и статистики русского XVI в. точность таких подсчетов относительно тех простых, безвестных людей из низов, о коих в Синодике говорится «ты, Господи, сам веси имена их» (особенно при массовых погромах Твери и Новгорода), весьма сомнительна. А основные потери понесли именно они. С. Б. Веселовский подсчитал, что даже по Синодику соотношение жертв опричного террора следующее: «…на одного боярина или дворянина приходилось три-четыре рядовых служилых землевладельца, а на одного представителя класса привилегированных служилых землевладельцев приходился десяток лиц из низших слоев населения». Не говорю уже о погибших в результате самочинных действий опричников – их, естественно, никак документально не фиксировали. Так что правильно говорить: было убито не менее 4 тыс., а сколько на самом деле – мы никогда не узнаем, это, действительно, только одному Богу известно…

Опричнина в союзе с голодом, эпидемиями и постоянно растущим из-за нескончаемой войны налоговым бременем обезлюдила целые русские области. «…Бысть запустение велие Руской земли», – свидетельствует летописец. Например, в Новгородской земле население Деревской и Шелонской пятин в 1582/83 г. составляло только 9—10 % от количества людей, обитавших там в начале века. В самом Новгороде к 1581/82 г. жило всего 20 % населения доопричного времени. О том, как происходило это обезлюденье, рассказывает, например, перепись 1571 г. запустевших дворов черносошных крестьян Кирьяжского погоста Вотской пятины: «В деревни в Кюлакши лук [крестьянский участок, обложенный налогами] пуст Игнатка Лутьянова, – Игнатко запустил 78-го [то есть двор стал пустым в 7078/1570 г.] от опритчины, – опритчина живот [имущество] пограбели, а скотину засекли, а сам умер, дети безвестно збежали; хоромешек избенцо да клетишко… В тои ж деревне лук пуст Мелентека Игнатова, – Мелентеко запустил 78-го от опричины, – опричиныи живот пограбели, скотину засекли, сам безвесно збежал… В деревни в Пироли лук пуст Ивашка пришлого, – Ивашка опричные замучили, а скотину его присекли, а животы пограбили, а дети его збежали от царского тягла; запустил 78-го. В тои ж деревни лук пуст Матфика Пахомова, – Матфика опричные убели, а скотину присекли, живот пограбели, а дети его збежали безвесно; запустил 78-го. В тои ж деревни лук пуст Фетька Кирелова, – Фетька опричные замучили и двор сожгли и з скотиною и з животами; запустил 78-го; отроду не осталось… В деревни в Евгии пол лука пуста Василья Ондреянова, – Василья немце убили, и з детьми, а жена с голоду мертва; запустил 79-го. В тои ж деревни лук пуст без четверти Михалки Кузьмина Каякина, – Михалка умер, детей опричина замучила, и животы пограбили, жена безвесно збежала; запустил 79-го; а дворишка стоят…» и т. д.

Чтобы задерживать разбегающихся крестьян (а их уход лишал поместное войско материальной обеспеченности), были временно запрещены переходы в Юрьев день – так начиналось крепостное право.

Выселяемым из опричных областей вотчинникам предоставляли в поместья и вотчины земли в других местах, как правило, это были черносошные земли. Опричникам их, впрочем, тоже раздавали. В результате черное землевладение в Центре вообще исчезло. Соответственно, в раздробленных мелкими поместными «дачами» волостях исчезло и местное земское самоуправление, сохранившись лишь на Севере. А губное – было подмято под себя Разбойным приказом и получило характер его уездных отделений. Скажем, грамота от 27 марта 1566 г. в Белозерский уезд предписывала губным старостам ехать в некое село и выслать оттуда всех там живущих, дабы отдать это село игумену Кириллу, который из-за него имел тяжбу с каким-то помещиком. Или другой пример: губные старосты выколачивают из крестьян оброк помещику Арслан Алей Кайбулину. «Губные власти… становились исполнителем воли власти центральной, московской, ее инструментом в провинции, без оглядки на какие бы то ни было местные условности» (В. В. Бовыкин). С 1570-х гг. видна тенденция к сворачиванию городского самоуправления, все чаще заменяемого властью воевод.

Ну и наконец, внешняя политика Ивана 1560—1580-х гг. растратила совершенно впустую огромные людские и материальные ресурсы, накопленные его предшественниками. Вместо того чтобы вести постепенное, последовательное наступление на главного в ту пору национального врага Руси – татарский Крым, набеги откуда приводили к гибели и пленению тысяч русских людей, он ввязался в большую европейскую войну из-за Ливонии, получив вместо слабого Ливонского ордена сразу несколько сильных противников – Литву, Польшу и Швецию. (Судя по всему, Адашев и его сторонники выступали против войны на два фронта, и это стало причиной их опалы.) В итоге страна лишилась ряда своих северных территорий – Корелы, Ивангорода, Яма, Копорья; только благодаря исключительному героизму псковичей не был потерян Псков. А крымчаки, воспользовавшись тем, что основные русские силы были отвлечены на Запад, в 1571 г. сожгли Москву – такого не происходило со времен Тохтамыша. По меткому замечанию Н. В. Кленова, не стоит в оправдание опричнины Грозного «вспоминать про Елизавету Английскую с ее списком казненных», равно как и Генриха VIII: у них «Лондон и Йорк враги не спалили».

С. Б. Веселовский жестко, но справедливо резюмирует: «…царь Иван, освободившийся в опричнине от… советов своих думцев и взявший в свои руки бразды правления, оказался плохим политиком, довел страну до запустения и в конце концов проиграл… войну, потребовавшую от всех слоев населения огромных жертв».

Кстати, как показал А. И. Филюшкин, ни за какой выход к морю в этой войне Иван не боролся. Во-первых, этот выход у «Московии» уже был – она контролировала все южное побережье Финского залива от Ивангорода до Невы. Во-вторых, ни в одном русском тексте XVI в. невозможно найти свидетельства, что Иван Грозный или русские политики его времени желали прорыва России к Балтийскому морю. Среди прочих негативных итогов этой войны – именно в связи с ней международная репутация России окончательно испортилась, в Европе сформировался ее образ как жестокого и коварного агрессора.

При этом сам Грозный в своем царстве европейцев весьма даже привечал, нередко за русский счет. Конспирологам, всюду в русской истории видящим британский след, стоило бы присмотреться к этому монарху, давшему англичанам монополию на торговлю в России, хотевшему жениться на родственнице Елизаветы I и даже просившему у последней политического убежища. Степень проанглийских симпатий Ивана Васильевича, видимо, была настолько велика и так сильно раздражала «московитов», что после его смерти дьяк Андрей Щелкалов со злорадством сообщил английскому послу Джерому Боусу: «Английский царь умер». Одним из первых действий правительства Федора Ивановича стало ограничение торговых льгот английских купцов.

Иван дозволил лютеранам завести в Москве свою кирху, опекал ее (взыскивая с митрополита за некую причиненную ей обиду), хвалил немецкие обычаи, публично подчеркивал свои якобы «немецкие корни»: «…сам я немецкого происхождения и саксонской крови». Среди опричников было много иностранцев (Э. Крузе, И. Таубе, Г. Штаден и др.), которым Грозный предоставлял особые льготы. Об этом, например, пишет Штаден: «Раньше некоторым иноземцам великий князь нередко выдавал грамоты в том, что они имеют право не являться в суд по искам русских, хотя бы те и обвиняли их, кроме двух сроков в году: дня Рождества Христова и Петра и Павла… Иноземец же имел право хоть каждый день жаловаться на русских».

С другой стороны, Иван долго благоволил черкесским родственникам своей второй жены Марии Темрюковны, современники даже приписывали идею опричнины именно ей. Некоторые сохранившиеся документы 1560–1570 гг. свидетельствуют о значительном числе татар в составе поместного дворянства – скажем, по писцовым книгам Коломенского уезда середины 70-х их насчитывается 105 из трехсот тамошних помещиков.

Среди московских самодержцев Грозный первый столь демонстративно проявлял пренебрежение русскими и симпатии к иноземцам, что было замечено и его подданными, дьяк Иван Тимофеев писал в своем «Временнике»: «…вся внутренняя его [царя Ивана] в руку варвар быша…» Но это не удивительно – тираническая власть всегда опирается на «чужаков», не имеющих связей с угнетаемым народом. Поразительно, но сегодня находится немалое число борзописцев, восхваляющих этого одного из самых вредоносных правителей России как образцового государственного мужа и призывающих причислить его к лику святых.

Повторяю, Иван Грозный – случайность, но, с другой стороны, случайность показательная. Насколько же слабы были институты Московской Руси, насколько слабы были социальные группы, деятельность этих институтов обеспечивающие, если больная воля одного человека, пусть и монарха, могла сделать вектор русской истории предметом своей злой игры.