Полет в неизвестность

– Простите, – Баур попытался привстать, но боль отбросила его на подушку, – не узнаю вас. Представьтесь, будьте добры.

– Штурмфюрер СС Миш. Телефонист коммутатора рейхсканцелярии.

Баур вспомнил этого скромного связиста, сутками несменяемого в фюрербункере, валившегося от усталости, но всегда приветливого и отзывчивого на шутки. В последние дни рейха к нему заходили все обитатели подземелья узнать последние новости с фронта, сплетни и слухи, расползавшиеся по еще уцелевшим телефонным кабелям. От него Баур получал информацию с западных аэродромов, куда из Берлина перегонялись тяжело груженные документами, картинами, драгоценностями, дорогой мебелью самолеты его особой правительственной эскадрильи.

– Приветствую вас, Миш. Присаживайтесь. Бергмюллер небось проболтался?

– Никак нет, господин группенфюрер. Бергмюллер тут ни при чем. – Миш присел на краешек кровати и поправил одеяло. – Я немного знаю русский. Краем уха слушаю, о чем говорит персонал и охрана. Узнал кое о ком из наших, находящихся здесь, в госпитале. Вот про вас услышал и осмелился навестить.

– Как в плен попали, Миш? Куда ранены?

– Уходил я из бункера, господин группенфюрер, в составе сводного взвода, прикрывавшего отход вашей группы. Перед отправкой господин группенфюрер Раттенхубер построил нас и предупредил: вы, мол, выполняете особо важное задание, отвечаете за жизнь господ лехляйтера и рейхсминистра Бормана, группенфюреров СС Мюллера и Баура. Ну, мы, ясное дело, и прикрывали вас, как могли. Но на Цигельштрассе нас отрезали русские танки и пехота. Думаю, от взвода мало кто остался в живых. Ранило меня осколком танкового снаряда. Задело ухо и бровь, содрало кожу на щеке. Жить можно. – Миш улыбнулся.

Баур, с нескрываемым интересом выслушав рассказ телефониста, спросил:

– Про кого еще слышали здесь, в госпитале? Что-нибудь известно о Бормане, Мюллере, Раттенхубере?

– Раттенхубер, – Миш перешел почти на шепот, – со слов русских, тоже ранен, но, говорят, его самолетом отправили в Москву. О Бормане и Мюллере противоречивые сведения. Некоторые наши и русские говорят, сбежали они, вырвались из Берлина, значит. И что их даже американцы с англичанами не схватили.

Баур не слышал последней фразы. Он вспоминал ту страшную ночь прорыва второго мая. Он хорошо видел бежавших перед ним Бормана и Мюллера неподалеку от железнодорожной станции Лертер, взрыв русской мины, выпущенной тяжелым минометом и поднявшей столб огня и дыма, скрывший бежавших впереди. Он был абсолютно уверен в гибели своих коллег. От осколков 120-миллиметровой мины, разлетавшихся в радиусе ста метров, на открытой местности спастись невозможно.

Миш продолжал:

– Другие утверждают, что оба погибли, что сами видели, как русские хоронили их останки в общей могиле у железнодорожного полотна вместе с десятками трупов наших солдат. Одеты ведь они были в десантный камуфляж, как и мы все, как простые солдаты. Даже и не знаю, господин группенфюрер, кому верить.

– Они погибли, Миш.

– Откуда вам это известно? Прошу меня простить, господин группенфюрер.

– Я видел своими глазами, как их убило осколками русской мины. Можете всем нашим об этом сказать. Никому не позволяйте спекулировать фактом их спасения. Они погибли, Миш. Кого вы еще видели в госпитале и о ком что-нибудь слышали?

Миш потер ладонью лоб и поднял вверх указательный палец:

– Вот, вспомнил. Один русский капитан говорил другому офицеру, чина которого, простите, не рассмотрел, что в госпиталь поступили контуженный или раненый штурмбаннфюрер Гюнше и…

– Какой Гюнше, Отто, адъютант фюрера? – прервал его Баур.

– Похоже, он самый, господин группенфюрер. А еще они говорили о бригаденфюрере Монке и генерале артиллерии Вейдлинге. Но я не понял, в госпитале они или в лагере.

– В каком лагере? О каком лагере речь?

– Как в каком? В этом самом, в котором мы с вами находимся, господин группенфюрер.

Баур остолбенел. Он был уверен, что с момента пленения находился в госпиталях, вначале во фронтовом, а теперь в тыловом.

– Не понимаю вас, Миш, мы что, содержимся в лагере?

– Конечно, господин группенфюрер. Мы находимся в Позене[12 - Позен – немецкое наименование польского города Познани.], в лагере № 173 для германских военнопленных. А при лагере имеется госпиталь. – Миш вынул из кармана пижамы замусоленный клочок бумаги, расправил его и протянул Бауру. – Вот видите, эвакуационный госпиталь № 2805 при лагере НКВД № 173.

Баур увидел на клочке жирный фиолетовый штемпель с реквизитами госпиталя и лагеря. Мурашки побежали по коже. Только теперь до него дошло: началось настоящее пленение, госпиталь – лишь часть этого унизительного процесса. Но он взял себя в руки, нельзя нижним чинам даже на секунду показывать свое смятение.

– Послушайте, Миш, у вас остались в Германии родные?

– Никого, господин группенфюрер. Я сам из Цинтена, что в Восточной Пруссии. Слыхали, наверное? Маленький тихий и очень зеленый городок. Ничего от него не осталось. Русская авиация стерла его с лица земли. Бомба попала в наш дом. Разом все и погибли – бабушка, мать и сестра. Теперь я один.

– Примите мои искренние соболезнования, Миш. А я, как вы видите, отныне инвалид. Буду просить русских дать мне в помощники кого-либо из немецких солдат. Если удастся решить этот вопрос, не согласитесь ли принять на себя это бремя?

Миш поднялся с койки, вновь встал по стойке смирно и, как положено по уставу, ясно и громко ответил:

– Так точно, господин группенфюрер! Сочту за честь!

– Ну вот и прекрасно. – Баур улыбнулся. – Только, прошу вас, не так громко. Не ровен час, все русские сбегутся. А пока раздобудьте для меня блокнот и карандаш и узнайте, работает ли почта. Можем мы отправлять почтовые сообщения родным?

Глава 6

В сентябре тридцать третьего Доррит стало лучше. Настолько, что она буквально на глазах стала оживать, на лице появился румянец, голос зазвенел с прежней мелодичностью. Она энергично поглощала все, приготовленное кухаркой и мамой. Мы возобновили с ней продолжительные прогулки по берегам озера, а затем каждый раз удлинявшиеся вылазки в Мюнхен, во время которых гуляли по нашим любимым местам, посещали магазины, покупая Доррит самую модную одежду и обувь лучших коллекций Парижа, Милана, Берлина. Мы подолгу сидели на открытых террасах кафе и ресторанов, пили ароматный кофе, говорили и говорили, будто старались наверстать упущенное. Многочисленные прохожие, обращая на нас, светившихся радостью, внимание, мило улыбались и кланялись. Однажды мимо проходил пожилой шарманщик в баварской национальной одежде, в коричневой охотничьей шляпе с фазаньим пером. Он остановился перед нами, встал на одно колено и исполнил народную песню о любви молодого охотника к прекрасной дочери герцога. Я подошел и протянул ему двадцать марок. Денег шарманщик не взял:

– Молодой господин, разве можно измерить деньгами ту радость, которую я получил от искрящихся любовью ваших и вашей прекрасной фрау глаз? Будьте счастливы!

И я был по-настоящему счастлив. Все как бы вернуло меня и Доррит во время расцвета нашей любви. Мы радовались каждой минуте, внезапно отпущенной нам судьбой. Мы по-прежнему любили друг друга.

В тот счастливый сентябрь я налетал миллион километров. Выходило, по экватору я облетел земной шар двадцать пять раз. Честно признаюсь, такого радостного чувства от этого события, как прежде, не было. Я бы, наверно, и не вспомнил об этом, если бы не коллеги, раструбившие о событии во всех германских газетах и по радио. Вновь начались многочисленные поздравления и посыпались подарки. «Люфтганза» одарила меня баснословной премией и специальным золотым нагрудным знаком фирмы в виде стрелки компаса. Фирма Юнкерса вручила карманный «Брегет»[13 - «Брегет» (франц. Breguet) – известная швейцарская часовая фирма; в 1999 г. швейцарская компания Swatch Group купила фирму Breguet.] из массивного золота.

Как-то вечером позвонил Геринг, сообщив о банкете, организуемом в Мюнхене друзьями и коллегами в мою честь. Доррит разволновалась, не ведая, в каком платье отправиться на банкет. Приехала сестра Мария, и они долго выбирали наряд, о чем-то весело щебеча, заглушая иногда все на свете громким хохотом.

Банкет состоялся в одном из самых дорогих и элитных ресторанов Мюнхена. Прибыло все руководство «Люфтганзы» и имперского министерства транспорта (гражданская авиация находилась под контролем этого министерства), НСДАП в лице Гесса, Бормана, Геббельса, Розенберга, Лееба, Гиммлера, вновь созданного министерства авиации во главе с рейхсминистром Герингом и статс-секретарем Мильхом. Пришли старые однополчане – лучшие летчики Германии, облаченные в новую форму люфтваффе или форму авиации военно-морского флота с боевыми наградами. Удивление вызвало появление в ресторане генеральных консулов в Мюнхене Италии, Венгрии, Болгарии, Румынии, Финляндии и Японии.

Зал ресторана был полон нарядными мужчинами и прекрасными дамами, сияющими золотом и драгоценными камнями. Но, уверяю вас, никто не мог сравниться с Доррит и Еленой Ганфштенгль, затмившими всех своей красотой, свежестью, изысканными нарядами и со вкусом подобранными украшениями из бриллиантов, сапфиров и изумрудов. Я был горд своей супругой. Я был искренне счастлив.

Гости потоком несли корзины и букеты цветов, предназначавшиеся главным образом Доррит. Дипломаты вручили мне фарфоровые сервизы, статуэтки, бронзовые канделябры, а генконсул Финляндии – серебряный знак пилота ВВС своей страны с почетным дипломом, подписанным Верховным главнокомандующим Густавом Маннергеймом. Друзья-однополчане подарили мозаичное панно, выполненное в виде карты Западного фронта, с указанием рубиновыми стрелками районов, где мне пришлось принимать участие в боевых действиях. Геринг, верный своим охотничьим пристрастиям, торжественно вложил в мои руки карабин с дорогим цейссовским оптическим прицелом. Ну а подарком Мильха, как у него всегда водилось, стал плотный и пухлый пакет с весьма чувствительной суммой в долларах.

Геринг взял в свои руки порядок на банкете и первым произнес тост за одного из лучших пилотов Германии, его боевого товарища и просто замечательного человека, то есть за меня. Затем, строго следуя вложенному в его руки адъютантом списку, он предоставлял слово руководству министерств, «Люфтганзы», однополчанам, дипломатам. Не успел болгарский генконсул, получивший разрешение Геринга, открыть рот, в зале произошло оживленное движение. Вошли адъютанты фюрера Брюкнер и Дитрих, а за ними сам Гитлер, на ходу взмахом руки приветствовавший публику, разом вскочившую с мест в восторженном порыве. Он направился прямо к нашему столу, вручил букет роз Доррит, поцеловал ее руку.

– Вы, как всегда, прелестны, фрау Баур, – прошептал он, наклонившись к уху Доррит.

– Дамы и господа! – Голос фюрера заполнил собой все пространство зала. – Коллеги, друзья, товарищи по партии! Я рад от имени НСДАП и правительства рейха поздравить нашего боевого товарища. Баур – эталон немца, эталон современного летчика, эталон члена партии. Будьте здоровы и счастливы, дорогой товарищ и друг! Пусть ваш небесный путь и далее освещает неугасимая звезда по имени Доррит! Желаю вам многих новых миллионов километров налета во имя рейха, во имя нашей партии!

Гитлер выступал, как говорили в его ближнем окружении, по-семейному. Говорил спокойно, не переходил на крик, но эмоционально. Доррит после комплимента покраснела и еле сдерживала себя, готовая разрыдаться от переполнявших ее чувств.

Гитлер взглянул на Брюкнера и продолжил:

– Дамы и господа! Имею честь сообщить вам о принятом мной решении присвоить капитану Бауру воинское звание майора авиации. Поздравляю вас, Баур. – Гитлер передал мне папку зеленой кожи с приказом о присвоении звания и продолжил: – Хочу также вручить вам символ чести и мужества члена НСДАП, почетное оружие.

Брюкнер передал Гитлеру, а тот торжественно вручил мне почетное оружие СС: изготовленный по особому заказу массивный кинжал с ручкой, украшенной золотом, в черных лакированных ножнах.

Я выпрямился, прижал ладони к бедрам, щелкнул каблуками и резко кивнул головой:

– Благодарю вас, мой фюрер!