Шиндяй. Колдун тамбовских лесов

– Как кто? Вирь-ава, наша хозяйка леса. Я тебе о ней потом расскажу, как свидимся ещё. Бывай, московский.

Я ничего не понял, но улыбнулся на прощание. Солнце шло к закату, и казалось, что стволы вековых сосен темнели. Шиндяй ушёл левее, песок осыпался под сапогами, и скоро он скрылся за косогором.

На ходу я достал пачку. Захотелось её смять, но подумал – не стану, ведь она больше не моя, чужая, и я скоро оставлю её на перекрёстке.

Да, вон он, виднеется впереди. И правда, колючки растут на углу, густые, как трон для восседающего здесь нечистого. Тишина вокруг какая-то зловещая, будто вся округа смотрит на меня со всех сторон. И Вирь-ава, хозяйка эта лесная упомянутая, тоже. Я уже верил во всё это. Во всяком случае, знал, что, совершив ритуал, пройду дальше и вернусь на кордон другим человеком. Таким, каким и хотел стать, уезжая из Москвы.

…Там я, как научил Шиндяй, и оставил сигареты. Положил, посмотрел на пачку в последний раз совсем без сожаления. И правда, сразу стало как-то легко, спокойно.

Я понял, что стану новым человеком, которому Шиндяй при встрече не откажет пожелать здоровья. И мы поздороваемся, а потом я обязательно узнаю больше про этого таинственного колдуна тамбовских лесов.

Отпуск в самом начале, времени ещё много.

По ту сторону великой воды

Летом всякий кустик ночевать пустит. Так говорит баба Надя, видя, что мне не очень-то нравится спать в моей половине дома, и каждый вечер я выношу надувной матрас, ищу место в саду среди старых разлапистых яблонь.

Что говорить, жильё, которое я купил здесь, в посёлке под названием Жужляйский кордон в Тамбовской области, было не ахти какое. Впрочем, что я мог требовать, ведь хозяйка права – она уступила мне половину в избушке «по цене дров».

Ох, раз сто она мне уже именно так и сказала, а на лице читалось: «А ты чего ж хотел, каких хором ждал, московский?»

Я постепенно начал знакомиться с местными жителями, о которых обязательно расскажу. Скажу лишь, что никто из них ко мне не обращался по имени, а называли по-разному и одинаково одновременно: «столичный», «москвич», «залётный». Интерес я вызывал неподдельный, но осторожный. Новый человек здесь и правда был, как событие.

Я прожил тут уже три дня, но ко мне по-прежнему присматривались, не понимая, что за диковинная птица, зачем здесь, и надолго ли? Многие, как я понял, завидовали бабе Наде, потому что продать в этой глуши половину дома даже «по цене дров» – штука сложная. Я обратил внимание, как много хороших домов, сложенных из сосновых брёвен, стояли здесь угрюмые, пустые, с заколоченными крест-накрест окнами. Ещё больше было домишек сутулых, кривых, продавленные временем крыши которых едва виднелись в зарослях.

В моей половине, видимо, долго никто не жил – подробностей у хозяйки я пока не расспрашивал. Внутри было неуютно, словно в сарае. Днём – душно, а под утро, наоборот, можно озябнуть до пробивной дрожи, хотя июньские ночи здесь тёплые.

Хозяин из меня, конечно, никакой, поэтому о том, чтобы навести порядок и хоть немного придать уюта, я как-то и не задумывался. Да и к тому же лежать в саду, положив руки под голову и глядя сквозь листву, как на небе загораются звёзды, – что может быть лучше? В Москве почти и не видно звёзд. Из разговоров я знал, что вдали от цивилизации звёзды намного ярче, но я не думал, что настолько!

Недалеко от моего домика – овраг, внизу которого протекает извилистая речушка, которую местные так и называют – Жужляйка. Что означает «ляй» я давно понял – ручей, а вот «жуж» – никто этого понятия из обихода мордвы-мокши объяснить мне не мог. Считали себя местные мордвой? Похоже, что нет, хотя вопросов о национальной принадлежности я стеснялся – в Москве говорить на такие темы давно стало неприличным.

Среди моих скромных пожитков, которые я взял с собой из столицы, была и складная удочка. В Жужляйке я и пытался поймать хоть что-то на мякиш хлеба. Какая-то мелочевка всё время дёргала крючок, снимала насадку, но подсечь и хотя бы взглянуть на мелкого хвостатого мошенника мне так и не удавалось. Меня это не смущало, и я сидел у воды, несколько раз купался в холодной даже в такую жару речке.

Солнце было ещё высоко – июньскому дню конца нет. Я решил полежать в саду в теньке, может быть, и поспать. Становилось немного скучновато, точнее, непривычно от такого размеренного ритма жизни. Я машинально доставал телефон, хотел что-нибудь посмотреть в интернете, но тот грузился очень вяло. Да и сотовой связи почти не было. Нужно забраться повыше, чтобы позвонить. Ничего не остаётся: только ходи, дыши, думай, созерцай, и ничего более.

Я до конца не понимал, нравится мне, или нет, такой необычный ход времени. В любом случае, мой отпуск заканчивается только к началу июля, так что я или привыкну, или сбегу в Москву раньше. Друг, с которым мы вместе работаем, невольный «соучастник» моего случайного выбора места для поездки в российскую глубинку, помню, сказал после того, как я вслепую ткнул в карту России: «Веди блог, лучше в видео-формате, и выкладывай постепенно. Будет много подписчиков, денег заработаешь кучу».

Куда там! Интернет загрузку ролика не вытянет и за сутки, да и в такую жару вообще ничего не хочется делать, даже просто писать, выражать мысли. Да их попросту нет, и это самое главное. И это хорошо.

Так думал я, лёжа отмахиваясь от комаров. Летала и жалила на Жужляйском кордоне, похоже, всякая тварь, оправдывая название. Писк комаров нарушил новый звук – уже знакомое шуршание сапог по траве. Уже понял, что это Шиндяй бродит по саду, но он бывал обычно по утрам. Я привстал, опираясь на локоть, и окликнул его:

– Что орёшь на всю округу. Не в лесу! – пошутил он.

– Думал, ты это, не ты.

Он посмотрел на меня:

– Курить тянет?

– Да как сказать. Нет, вроде бы, – сам не знал, вру, или нет.

– Ну, тогда здравствуй, добр молодец, – он протянул руку. Я всё ещё полулежал, и вскрикнул, когда он резко поднял меня на ноги. Вес у меня около восьмидесяти килограмм, так что удивился, откуда столько крепкой и спокойной силы в этом сухом и жилистом товарище.

– Да я, собственно, за тобой. На рыбалку пойдёшь? – спросил он. – А то смотрю, мне тебя аж жалко стало. Ты, как пень, сидишь у Жужляйки, и чего только, думаю, он там высматривает? Там отродясь кроме тритонов да лягушек ничего не водилось. Ладно, что болтать языком зря. Захвати лопату у хозяйки, а склянка у меня с собой.

Мы шли копать червей к забору – там была, как сказал Шиндяй, специальная куча.

– Сидишь, говорю, как пень, – повторил по дороге он. – А вот знаешь ли о том, что человек вообще сделан из пня? Нет? Дело было в старину. Ходил бог по земле, захотелось ему воды напиться, вот он пенёк и увидел. Без рук, без ног, само собой. Попросил его воды принести, а тот и говорит, мол, как? Погоди, тут копай! – он снял крышку со стеклянной банки, насыпал на дно навоза, при этом помяв его в ладонях, чтобы стал мягким, рассыпчатым. – Пень тот тридцать лет без дела простоял. А богу-то пить охота, и он велел пню встать. Тот зашевелился, выросли у него вдруг руки да ноги, глаза вылупил, побежал поить создателя. Так вот и первый человек появился, – он расправил спину. – Вот говорят, мол, от обезьяны. Чепуха. Из пня. Пеньки мы все и есть, так и живём, никто меня не переубедит. Сам к людям приглядись. Хоть с руками-ногами, а живут и ведут себя, как самые что ни на есть пеньки дубовые. Кстати, в старину хоронили людей тоже на пнях, были целые кладбища лесные, особенные, их жгли и разоряли во время крещения мордвы. Но это отдельная история, потом, может, расскажу.

– Это что же, мордовская легенда? – наконец-то у меня возник повод заговорить об этом. Я лишь слегка копнул, и из навоза показались лиловые хвостики юрких червей. Потревоженные, они быстро стремились удрать поглубже. Шиндяй присел на корточки, и держал в ладони банку, словно священный сосуд. – Я всё голову ломаю: Тамбовская область – не Мордовия, эта республика по карте отсюда ещё километров пятьсот на восток. А названия всё-таки тут причудливые. Да вот и тебя зовут…

– В самой Мордовии живёт лишь треть от народа, который называют мордвой, а границы намного шире республики. Вообще есть целая территория финно-угорского мира – от Урала до самого Балтийского моря. А меня зовут не Шиндяй, а Виктор Петрович Шиндин, – ответил он. – Погоняло моё, само собой, от фамилии происходит, хотя она, как ты понимаешь, мордовская, – он огляделся. – Никто уж тут давным-давно мордвой себя не считает, просто всё перемешалось, как в одном котле. Но многое и сохранилось, потом поймёшь, а то и увидишь. А так здесь до прихода русских жил испокон веков именно этот удивительный народ. Мордва Поценья.

– Что значит – Поценья?

– Значит, по Цне, по реке жили. Ну, это как Поволжье, Подонье, чего ещё там бывает? Правда, никогда этот народ себя мордвой не называл, а звали сами себя мокша. Что значит мордва, спорят даже сами историки, по одной из версий, происходит от иранского «мардь», что значит «мужчина», или «мурдь», что значит «воин». Не разбери, в общем, как уж на самом деле. На Тамбовщине мало вообще кто об истории задумывается, но я вот просто интересуюсь, читаю, ищу. И историю про то, что Шкай сделал человека из пня, я, само собой, в книжке вычитал. Хотя б тебе, конечно, следовало бы наврать с три короба, что передалось мне знание от предков. Но не буду.

– Кто сделал, какой такой – Шкай?

– Да, так зовут верховного бога-создателя. Он же Оцю Шкай – великий бог, Вярде Шкай – высший бог, по-разному называли. У мордвы две народности, мокша и эрзя. Про вторую я почти ничего не знаю, меньше интересовался. Эрзя тут и не жила, а туда, уже к Мордовии дальше. У них немного по-другому всё, в смысле, имена богов, язык отличается. Но в целом у мокши и эрзи всё родственно, как у эстонцев и финнов, например. А все вместе – финно-угорские народы, которые, как говорю, от Урала до Балтики живут.

Я слушал, удивляясь. До этого мне казалось, что Шиндяй – обычный полуграмотный мужик из глубинки, и если и есть у него какие знания, то больше от жизненного опыта, общения с природой. А получалось, что читал и знал он, скорее всего, больше меня.

– Значит, мордва – коренное население Тамбовской области?

– Да, можно сказать так, но с оговоркой – лесной её части. В этих краях да, испокон веков жила мордва, а в степи – уже другие народности, степняки, ногайцы. Русские пришли сюда не так уж и давно, а Тамбов – это крепость русского государства на границе страны. Да, тут граница была, хотя поверить сложно. Это уж потом Русь-матушка от моря до моря растянулась, но прежде этого русские шли и шли по землям – мордвы, чувашей, марийцев, кого ещё там – эвенков, якутов, чукчей, ненцев и так далее до самых льдов. Вот так, московский.

– А обязательно меня так называть?

– Не обижайся. Уж так у нас в глубинке принято. Дадут прозвище, от него до старости не отстанешь, будет за тобой ходить, как тень. У тебя-то ещё не обидное, простое. А так у нас тут есть гореч-пасечник Ну-ну – он всё время эту присказку говорит, так и пошло за ним. На соседнем кордоне Фаза есть – электрик, есть Центнер – это толстый такой, на краю живёт, дачник, неприветливый мужик, но ещё не приехал что-то. Бабки тут – Парфениха, Трындычиха, Харланка, есть Салманиха – одна на Пчеляевском кордоне кукует который год… опять же есть старик Пиндя, нахальник, как-нибудь познакомлю. Ацетон-пьяница жил – помер недавно, Вихранок тоже от этого на Красную горку убежал… У нас тут без уличного погоняла никак, Московский.

Он поднялся:

– Надо бы поспешить. Июньский день хоть и долог, да не вечен. А нам ещё до реки идти. Кстати, Цна река называется, наша главная тут водная артерия, через всю область тянется. Не бывал ещё на ней?

Я покачал головой.

– Многое упустил. Самая красивая река в мире, и чистая. Пошли, сначала ко мне заглянем.

Мы шли по песчаной центральной дороге.

– А в Цне много рыбы, поймаем что? – спросил я, думая, что здесь, наверное, водятся настоящие непуганые «крокодилы». Я захватил рюкзак, там была моя складная удочка, крючки, грузила и другие снасти. И, самое главное, фляжка с хорошим коньяком, который я предполагал по прибытию на реку отхлебнуть сам, и угостить Шиндяя, чтобы ещё крепче упрочнить нашу дружбу.

– Рыба в Цне, конечно, есть, и разная. В старину говорят, даже в самом Тамбове ловили стерлядку, осетров здоровых, а уж тут я даже предположить не могу, сколько рыбы и дичи всякой водилось. Но теперь уж другое дело, иные времена, – он поправил кепку со сломанным посередине козырьком. Он не снимал её никогда, даже в самую жару. – Поймаем что, нет, какая разница? – продолжал он. – Это у вас там, может, в Москве, все с новомодными удочками сидят, и только ждут, когда же целый мешок натаскают. А мы тут по-другому думаем. В рыбалке весь смысл вообще не в добыче, а, – он на миг остановился, посмотрел на меня, и зашагал снова, – в самой возможности поймать, вот. Не знаю, поймёшь, нет. Именно вот сама эта возможность мне спать спокойно не даёт. Мечта поимки.

– А правда, что сорвавшаяся хорошая рыба всегда помнится больше, чем пойманная?

– Ещё бы, вот у меня случай на днях был, – и всю дорогу до дома Шиндяй рассказывал мне рыбацкие байки. Я не знал, насколько близки эти истории к правде, но сердце билось всё чаще. А вдруг и мне сегодня вечером попадётся крупная рыбина, леска натянется со звоном, и я её – нет-нет, всё-таки вытащу! И моя история обязательно закончится не так грустно, как у Шиндяя. Никаких обидных сходов! Закончится она ароматным, запечённым в саду на углях ужином из впервые добытого настоящего рыболовного трофея! Я даже запнулся о корень, что торчал из земли прямо посередине дороги. Замечтался…