Легионы просят огня

Я оглядываю комнату. Я не был здесь с того дня, когда убили старого Тарквиния…

Моего раба… нет, не раба.

Моего воспитателя.

Комок в горле. В последнее время у меня слишком много потерь.

«…любой идиот», вспоминаю я слова Арминия.

Не любой. Только особенный.

В детстве старшие братья частенько зовут младших «идиотами». Это нормально. «Особенным идиотом» для Луция мог быть только я. Или Квинт? Но скорее, речь обо мне. Квинт слишком маленький.

Значит, если брат хотел, чтобы его глупый наследник получил эти записи, он должен был выбрать место, о котором я догадался бы…

А я не догадываюсь.

– Легат? – голос Квинтилиона. – Все в порядке?

– Здесь холодно.

Квинтилион кланяется.

– Простите, легат. Понимаете, мы еще не запустили большую печь. Сейчас все будет исправлено.

Я рассеянно киваю.

Может, я ошибся и никаких записей брата не существует?

Или они спрятаны настолько надежно, что их обнаружат только наши потомки через пару тысяч лет?

– Осторожнее, – голос Квинтилиона. – Сюда… Осторожнее, говорю! Вот лентяи!

Рабы, сгибаясь от тяжести, вносят бронзовую жаровню. Ставят в центре комнаты. Раб в фартуке, прожженном во многих местах, машет опахалом. Угли мгновенно раскаляются. Тлеют багровым. Тепло струится, наполняет комнату… Хорошо.

– Легат?

– Можешь идти, Квинтилион. Спасибо.

Я остаюсь один. Приятно побыть в тишине. Смотрю на тлеющие угли. Когда мне было одиннадцать, случился тот пожар на бабушкиной вилле; огонь охватил дом, деревянные пристройки, конюшню – мне до сих пор снятся крики сгорающих заживо лошадей…

Так что к огню у меня сложные чувства.

Ладно, сейчас не об этом… Где мог Луций оставить свои записи? При условии, что он прятал их здесь?

От напряжения начинает болеть голова.

Я смотрю на угли – и вдруг понимаю.

Вот оно!

Пожар. Огонь. То, что всегда пугало меня… и всегда привлекало. И о чем Луций всегда знал. Я подхожу к стене. Оглядываю ее…

Конечно, в комнате холодно. Потому что систему отопления еще не запустили – рано. Обычно в подвале большого дома делают огромную кирпичную камеру – очаг, там сгорают дрова. А дым идет по специальным ходам под полом комнат и выходит наружу через стенные каналы. И в доме становится хорошо и тепло. И ногам приятно, даже босиком.

Это называется гипокауст – с греческого «тепло снизу».

Но чтобы ходы не забивались, нужны отверстия для чистки. А брат погиб летом… И если ему был нужен тайник, то стоило поискать то, что летом не используется. Центральное отопление.

Я берусь за бронзовые ручки и с усилием вынимаю заслонку из стены…

Скрежет кирпича. Опускаю заслонку на пол, выпрямляюсь.

В стене темнеет прямоугольник, оттуда резко тянет гарью. Я медлю, потом засовываю в дыру руку…

Долгое мгновение мне кажется, что там ничего нет. Что я ошибся, приняв обычное совпадение за знак судьбы…

И тут мои пальцы натыкаются на нечто, завернутое в кожу.

Есть!

Я достаю из углубления сверток, перевязанный веревкой. Кожа перепачкана сажей.

* * *

Деревянные дощечки служат для защиты пергаментных страниц – на бумаге буквы, буквы составляются в слова, в словах – мудрость, изысканность оборотов и поучительные истории. Так?

Это называется «кодекс». А еще так кличут недалекого человека, который мыслит только заученными словами.

Я открываю кодекс наугад и читаю:

«Время империи заканчивается, когда граждане, вместо того, чтобы умирать за нее лично, нанимают для этого варваров».

Ровный и уверенный почерк брата. Изредка – легкая дрожь в написании букв.

«Рим обречен. Во времена Республики лучшие люди стремились возвыситься благородными деяниями и воинскими подвигами, сейчас, при едином властителе, который награждает за лояльность, а не за способности, Рим оказался лишен энергии».

Я листаю страницы. Он многое знал, мой брат, многое понял, о многом размышлял. Какую потерю понес Рим с его смертью! Эх, Луций, Луций.

И вдруг…

Я переворачиваю страницу. Пробегаю глазами, снова возвращаюсь обратно.

Нет… не может быть! На листе написано:

Каю Ветурию от Луция Ветурия.

Радуйся, брат!