Острая кромка

– Ну и что, – не поняла она.

– Вообще, ты знаешь, – я поморщилась. – Я никогда не могла с уверенностью ответить себе или кому-либо, собирались ли мы когда-нибудь жениться. Он никогда не делал мне предложения, понимаешь? Он говорил: «Нам надо пожениться» Или: «Я бы хотел венчаться в этой церкви». Речь не шла обо мне.

– То есть, как это? – замотала головой Юля, от чего длинные сережки зазвенели и запутались в ее волосах.

– Когда мы встречались еще в тот первый наш период, мы оба заканчивали школу. Он был из очень богатой семьи, я из очень средней. Он жил в Москве у старшего брата, я в Питере у родителей. Брат платил за его учебу и не разрешал ему приезжать ко мне. Меня в Москву не отпускали родители: я должна была учиться и демонстрировать девичью гордость, а не бегать за мужиками. Конец цитаты. С девичьей гордостью дела у нас в семье обстояли не очень, как ты понимаешь, но донести эту мысль до папы я не могла.

На мой восемнадцатый день рождения Ваня сбежал из дома, чтобы тайно приехать в Петербург и сделать мне сюрприз. С ним зачем-то приехала его старшая племянница, но это неважно. В день их приезда я сдавала последний вступительный экзамен в университете. У меня было предчувствие, что он приедет, поэтому в ночь перед экзаменом я не училась, а красила ногти на ногах и руках, гладила платье, пока родители спали.

Ваня позвонил мне после экзамена – я только вышла из университета. Успела дойти от площади Сахарова к углу Университетской набережной, но заветного: «Я в Питере!» в трубке так и не услышала и направилась к Дворцовому мосту. И тут он говорит.

– Ты куда?

– К мосту.

– Обернись.

Он сидел у подножия памятника Ломоносову, весь в белом, с охапкой белых роз в руках. В лучах июльского солнца мне казалось, что он светится. Ваня встал и пошел мне навстречу – я с разбегу бросилась ему на шею. В этот момент подошла его племянница и еще до того, как я успела подумать: «Что за хуйня?», подъехал мой папа, решивший забрать меня из университета. Потом он рассказывал маме:

– У моста ее нет, на набережной нет – сворачиваю к памятнику и вижу, бежит дуреха какая-то и вешается на шею парню. Потом смотрю – платье у нее, хвост, цветы. И понимаю: это ж моя дуреха на Ване повисла!

А я не считала себя дурехой. Я была счастлива, потому что приехал Ваня.

Весь день мы гуляли по нашим местам, встретились с Михайловским замком, как всегда. На закате купили шампанское, Ваня взял такси и привез меня к дому. Мы забрались на крышу детского садика в соседнем дворе, там пили шампанское и гоняли голубей. А потом он вручил мне синий бархатный гробик – не могу иначе назвать эту коробочку. И попросил открыть в полночь. Его племянница была в восторге. И они уехали на вокзал.

– Как ты понимаешь, в гробике было золотое кольцо, – я подняла глаза на Юлю, она сидела и улыбалась. – Оно было мне велико, потому что Ваня выбирал размер, меряя его на палец племянницы – кто-нибудь, объясните мне, почему. И фразы: «Выходи за меня» или «Ты будешь моей женой?» я так и не услышала. Ни разу.

– Инга, ты придираешься, – с умилением протянула Юля.

– Может быть, – вздохнула я. – Был еще один эпизод, про который любят слушать мои подруги. Мы ездили в Крым к его родителям. Взяли машину напрокат и поехали в тур по полуострову. К вечеру первого дня приехали в Форос. Отъехали от города, кругом стемнело, мы вышли из машины и стали подниматься по лестнице на какой-то холм. Он сказал мне: «Смотри». Я повернулась и увидела, что внизу среди ночи парит церковь. Она стояла на краю обрыва и была подсвечена ярко со всех сторон, потому казалось, что она парит. Я ахнула от восторга, а он сказал: «У меня есть ощущение, что я хотел бы венчаться в этой церкви». Он не задал мне никакого вопроса.

– Ты ужасно неромантичная, – улыбнулась Юля.

– Да, ужасно, – кивнула я. – Эту церковь он любит, потому что она появилась в одном из эпизодов фильма, в котором снимался Джеки Чан. Он был его кумиром. Зачем я об этом знаю? От кого, как ты думаешь?

Юля хохотала. Она даже хохотала красиво, а не как я, с красным лицом и слезами, от которых немедленно текла тушь.

Вечером в тот день мы должны были ехать на день рождения Ваниного дяди – собиралась вся семья.

– Вань, – сказала я ему по телефону, едва придя домой. – Можно я не поеду? Пожалуйста. Я так устала после работы, что сейчас переодеваться, куда-то ехать – ну просто пытка. К тому же, мне нужно вычитать макет, я взяла его на дом.

– Инга, мы должны поехать. Там будет вся семья, так просто надо. Нехорошо будет, если ты не придешь.

Я переоделась, подкрасила глаза, и он приехал за мной на машине. Всю дорогу мы молчали. Я нервничала.

Среди его московской родни я казалась себе девушкой с периферии. Ваня целовал меня в висок и подливал шампанское. Все общались между собой, я листала журнал и смеялась, когда надо было. Мне было нечего сказать про бизнес или горнолыжные курорты Австрии.

Когда часы, наконец, показали «поздно», гости столпились в прихожей, пока хозяин раздавал всем пальто и шубы из гардеробной. Взяв мою пихору, он посмотрел на нее странно и сказал: «А чья это такая штука? С лисоой?» А лиса, надо сказать, была прошлогодняя и уставшая от российской мокрой зимы.

Когда мы зашли в лифт, Ваня сказал мне: «Инга, больше этот воротник надевать нельзя».

Я ничего не ответила. Только подумала, что Ванины дорогие часы – подарок его старшего брата. Сам он пока ничего не заработал.

Ваня решил остаться у меня на ночь. Я пошла в душ и там остервенело терлась мочалкой, иногда мотая головой, в которой все еще звенело это манерное: «С лисоой».

Перед тем как лечь в постель, я приняла успокоительное. Мне снилось, что я увидела зеленоватый свет в коридоре. Вышла из спальни, прошла в тесную кухню, где Ваня сидел и что-то печатал. Я спросила, что он делает. Он ответил, что очень занят, и мне не нужно знать, чем.

Я проснулась и пошла на кухню, чтобы выпить воды. Думая о сне, казавшимся слишком реальным, вспомнила, как мы с девочками говорили о любви. Я всерьез произносила, что гипотетический «он» обязательно должен быть сильнее меня. Непременно. И что Ваня с этим справляется, как никто другой. На мой вопрос: «Куда мы едем» в такси он отвечал неизменно: «Прямо». Он решал мои проблемы еще до того, как они возникали. Купил мне микроволновку. Встречал на вокзале в пять утра, провожал на ночные поезда, когда я уезжала на выходные в Петербург. Спрашивал, как дела. Не рассказывал о себе почти ничего: мне не нужно было знать, у меня, он считал, своих забот хватает. А у него всегда все было нормально.

Я знала только, что Ваня был стажером в МИДе. Что именно он делал, я не знала: не моего ума было дело. Но ему нравилось. Он рассказывал про коллег – гипнотически красивую Марию с тонкой талией и безупречными манерами, про маминого сына Михаила, который звонил домой каждый раз после обеда.

Иногда Ваня катался по ночной Москве до утра. Был хмурым. Ничего не рассказывал. Я спрашивала. Он отвечал: «Послушай, что я делаю не так? Разве ты в чем-то нуждаешься? Скажи мне, в чем или не придумывай проблем себе и мне. Ты должна мне доверять. Если будет, что, я тебе расскажу». Затем подумал и добавил: «Просто будь слабей меня. И будь нежной. От тебя больше ничего не требуется». Эта фраза была мое же отзеркаленное «будь сильней меня», только чудовищно реальное и – больное. Как это чертово: «С лисоой».

На выходные я снова уехала в Петербург. Идя по Невскому на встречу с подругами, разрыдалась. Это случилось нечаянно – настолько, что я удивилась, в буквальном смысле «уронив» слезу. Тут же взяла себя в руки и решила, что пора уже успокоиться и привыкнуть, что я москвичка. Проще это было сделать, не глядя на Питер и не сравнивая.

Встретившись с девочками, рассказала им про то, как себя чувствую. Саша ответила мне с раздражением.

– Знаешь, Инга. Вот я тебя слушаю, все у тебя плохие: и родители плохо говорят «держись», и Ваня плохой, и в Лите плохие, и на работе плохие. А ты никогда не думала, что на самом деле не так уж плохо быть тобой? Вот – что у тебя на самом деле плохо? Работа есть, родители тобой интересуются, Ваня во всем помогает, в Лит поступила без проблем, крыша над головой есть. И вот ты скажи мне, пожалуйста, что_у_тебя_плохо? Живи и радуйся!

Я не знала, что ей ответить. Поэтому просто извинилась и сказала, что не хотела ее расстроить. Решила, что буду приезжать реже. И что меньше буду трепаться о своих проблемах. В самом деле, кому еще они интересны – кроме меня?

Мне снилось, будто я просыпаюсь в доме моей бабушки и с ужасом понимаю, что сегодня день моей свадьбы, а я совершенно не готова. Гости соберутся через полтора часа, скоро приедет Ваня, а у меня нет ни платья, ни туфель, ни парикмахера. И я в панике начинаю соображать, что же мне делать. Моя мама бежит «на ту сторону» – так называют новую часть села, за рекой. Оттуда она приносит мне свадебное платье от какой-то знакомой, которая недавно вышла в нем замуж. Я надеваю на себя эту белую тучу кружева и борюсь с тошнотой. Времени остается все меньше, туфель по-прежнему нет и взять их неоткуда, а платье мне велико, подол порван, и хуже всего – оно пахнет чужими духами. Я проснулась в ужасе и вспомнила слова бабушки, что свадьба снится к расставанию.

* * *

Следующие выходные мы снова проводили на даче Вани в Подмосковье с семьей его старшего брата. Все были заняты своими делами: Ваня отправился с братом в баню, жена брата и племянницы болтали на кухне. Я села писать свои этюды для Лита – сама не понимала, зачем мне это нужно. Но если бы могла не писать, не писала бы.

«Иногда становится невыразимо скучно жить свою правильную жизнь. Кажется, что сижу в крошечном помещении с плотно закрытыми окнами и пишу из года в год нескончаемые истории все про тех же героев. Хочется распахнуть все окна, двери настежь, но я ежусь от одной мысли о сквозняке, с которым недолго и простыть. И остаюсь так сидеть на своем месте, в своей привычной жизни, ничем не отличающейся от других, сотен таких же жизней. Галочки выставляю, прочерки – все в тех же известных графах, что и все остальные. И только так чувствую себя в относительной безопасности.

Я упираюсь лбом в свои руки, согнутые в локтях и сложенные в замок. Часы на левом запястье отсчитывают минуты, которые – конечны, и в этом их ощутимый плюс. Когда-то это закончится. Как-то оно перемелется».

Дописав это, я закрыла блокнот и спрятала любимую ручку обратно в сумку. Вышла на кухню, налила чай и села на подоконнике, вглядываясь в лес. Время летит слишком быстро. Я не успеваю ни фиксировать дни в памяти, ни проживать их так, чтобы они запоминались – или имели хоть какой-то смысл. Странно, что я не могу чувствовать себя счастливой ни с Ваней, ни без него.

Я по-прежнему не знаю Москву. Чаще всего торчу дома одна. Смотрю фильмы, читаю книги, пишу глупые рассказы, которые самой же стыдно перечитывать, или начищаю дом. После всего, что было между мной и хозяйской плитой в съемной квартире на «Юго-Западной», она давно должна печь мне лучшие в городе пироги. Только я не пеку больше пирогов. Серьезно, мне кажется, что после всех манипуляций эта чертова газовая плита выглядит лучше, чем сразу после конвейера. То же самое касается раковин и ванной. И всего прочего. Я глажу, стираю, мою, убираю, перетаскиваю книги и одежду, аккуратно сортирую и раскладываю по полочкам шкафов. Постоянно что-то совершенствую: завязываю бантики, переставляю баночки, покупаю кувшинчики, поправляю кресла. Пью чай, сидя у окна на богато обставленной даче и уговариваю себя, что я как в санатории. И все же в этой благоустроенности, в этой отточенной ритуализации быта светится самое настоящее отчаяние, видное только мне, наверное. Весь мой досуг – это чередование чтения и уборки.

Наш мастер однажды в разговоре с Любой сказал, что Инга вошла в какой-то коридор и шатается там впотьмах вместо того чтобы выйти. И добавил, что мои работы, предоставленные на конкурс при поступлении, были сильнее и живее того, что я представляла на обсуждение теперь. Эта мысль меня удручала. Люба сказала, что считает этим коридором Ваню.

Я помыла чашку и поставила ее на место. Заперлась в комнате, позвонила маме.

– Как твои дела? – спросила она.

– Ничего. Мы на даче.

– Как Ваня? – мама всегда задавала этот вопрос.

– Брр, – выдохнула я.

– Ну что такое?