Острая кромка

Чем больше он рассказывал, тем больше вопросов я задавала. И вдруг Ковальский стал довольно милым. Потом оказалось, что моя нынешняя совершенно невыносимая начальница была когда-то его практиканткой: «Ну да, бегала у нас похожая хуйня. Совершенно невыразительная, так что не волнуйся: если она тебя пытается гнобить, значит опасается, что ты запросто однажды займешь ее место – и не зря. Опасается не зря и займешь не зря, в смысле». Когда мне пора было уезжать, он вызвался проводить меня до метро и галантно поцеловал руку на прощание.

* * *

Наконец, я решилась отправить свой диплом Леониду Бородину – писателю, по творчеству которого я писала исследование еще на журфаке. Практической пользы от этой встречи мне не было никакой, просто очень хотелось задать ему вопрос, почему он перестал преподавать в Литературном институте, и права ли я была, когда рассуждала о его личных переживаниях, сквозящих сквозь художественный текст.

Через неделю мне пришло письмо от секретаря редакции журнала «Москва», Бородин был его главным редактором. В письме было сказано, что Леонид Иванович приглашает меня на встречу. Дрожащими руками я набрала указанный номер телефона и договорилась с секретарем о встрече в тот же день, после рабочего дня.

Вышла из офиса и позвонила Диме, чтобы предупредить, что не смогу сегодня встретиться с ним, потому что еду к Бородину.

– О чем ты будешь с ним разговаривать? – спросил Дима настороженно.

– Думаю, о его творчестве и о том, насколько мое прочтение его произведений является верным. Я бы хотела спросить о многом. Как ему удалось сохранить себя и не сломаться после всех ссылок, сроков и унижений. Я действительно очень его уважаю. Интересно, почему он перестал преподавать в Литературном.

– Хорошо, что так, – ответил Дима. – Только не давай ему читать свои женские переживания на сорока листах.

Я оторопело промолчала в трубку, а Дима продолжил.

– Пойми, я ценю тебя и то, что ты делаешь, но не думаю, что такому человеку, как Бородин, могло бы быть интересно это. Рад, что ты тоже так считаешь, ты умница.

Направляясь из офиса к метро, я шагала по Шереметьевской вдоль бесконечной пробки. Кругом все гудело, перегревшиеся на солнце автомобили сигналили, в промежутках заполняя тишину слабым рыком двигателей. В толпе прохожих то и дело находился кто-то, считавший своих долгом задеть меня плечом, будто им места мало. Загазованный и перегретый воздух казался воспаленными, босоножки натерли мне ноги, я нервничала, и, слушая покровительственный тон Димы, думала, что я, кажется, сейчас взорвусь. Вышла из себя, внезапно испытав приступ не злости, а самой настоящей ярости.

– Знаешь, что? – прошипела я в трубку. – В отличие от меня, ты понятия не имеешь, кто такой Бородин и про что он вообще. А касательно твоих оценок моего творчества – с чего ты взял, что твое мнение на этот счет окажется более ценным, чем, например, мое?!

Я бросила трубку, потому что не могла больше сдержать слез. Плакать, спускаясь в метро, было неудобно. Было жаль, что и с Димой тоже – ни о какой близости речи быть не могло, потому что близость – это про доверие. Когда ты знаешь, что человек напротив скажет тебе всю правду, но любя. Не пытаясь унизить, обесценить или самоутвердиться за твой счет. А не: «Инга, этот воротник больше носить нельзя».

Доехав до «Арбатской», я, наконец, успокоилась окончательно. Дима звонил мне каждые две минуты, но я методично сбрасывала, пока не получила сообщение: «Пожалуйста, прости – я не хотел сделать тебе больно. Для меня действительно важно то, что ты делаешь, ты важна. Ты лучшее, что случалось со мной в жизни».

Нет, ну надо же, – подумала я. Чтобы узнать, что ты человеку важен, нужно для начала испортить вечер скандалом в честь того, что он выдал тебе гадость, которую прощать нельзя.

Редакция толстого журнала «Москва» располагалась на втором этаже здания на Старом Арбате. Крошечная комнатушка с выходом на крошечный балкон, открытый настежь. Под ним Арбат, уличные музыканты и прогуливающиеся «уважаемые москвичи и гости столицы». В комнату меня провела надменная секретарь, произносившая словосочетание «Леонид Иванович» как нечто сакраментальное. Предупредила, что он очень занят, но скоро освободится и подойдет. Я отвечала суетливо, активно кивая головой – чтобы соответствовать градусу торжественности.

Через минуту в комнату вошел крепкий человек невысокого роста, такого интеллигентского телосложения. Это был Бородин.

– Здравствуйте, Инга.

– Здравствуйте, – я поднялась с кресла, желая пожать ему руку. Не знаю, было ли это уместно, но – очень хотелось.

– Здесь удобно поговорить?

– Да, конечно.

– Летом работать здесь трудно, – сказал Леонид Иванович. – Очень жарко, а окна открываешь – там музыканты. Была только одна маленькая девчушка, которая чудно пела тоненьким голосом… но каждый день, неделями! С большим трудом нам удалось добиться запрета, – ну, чтобы хоть не использовали усилители под нашими окнами. А то спасу не было от гитаристов-самоучек. В редакции знаете, как важна тишина?

Я точно знала. Он занял соседнее кресло около окна.

– Вы не против, если я закурю? Я вообще – курю.

– Все в порядке, – улыбнулась я. Можно, я включу диктофон?

– Да пожалуйста, – ответил он, туша спичку.

Мы просидели в его кабинете в общей сложности четыре часа, все это время он много курил и рассказывал.

Я знала, что Леониду Ивановичу было семьдесят четыре, и знала основные вехи его непростой биографии. Он хорошо выглядел, смотрел ясным взглядом и демонстрировал блестящий ум, когда говорил.

Я обратила внимание на его руки. Очень маленькие, как у мальчика. При его среднем росте эти маленькие кисти с тонкими недлинными пальцами, небольшими ладонями совершенно не вязались это с его многотрудной биографией, тяжелой работой, мытарствами, о которых я читала в его повестях. Не для того были предназначены эти руки.

Я смотрела не него и думала, что…

– Смотрю на вас и думаю, что не знакома с людьми моего поколения, которые смогли бы жить так.

– Вот с этого я и начну, – он стряхнул пепел в пепельницу и широко улыбнулся. – Про ваш диплом. Кроме «Третьей правды» и «Женщины в море» у меня есть много других произведений, где вы не обнаружите ни меня, ни политики. И там вы меня уже не ущучите! Но если брать только заявленную тему и говорить только о публицистическом начале в моих повестях, то вы, безусловно, правы. Я начал с этого потому, что в молодости за это тяжело поплатился: не смог донести. Антисоветская публицистика для меня не главное. Куда важнее тема поиска Бога и правды житейской, внеполитической.

Когда его приговорили второй раз, в зале суда сидели его жена и дочь. Судьи уже ушли, оставался в зале только прокурор. Дочь заплакала. Бородин крикнул ей через зал: «Не плачь! Посмотри, он ведь жиреет от твоих слез!». У судей не было ничего против него. Бородин уже с властью не боролся на тот момент – это она с ним по-прежнему.

– Расскажите, пожалуйста, про тюремный быт «политических», – попросила я.

– Чаще всего нас сажали вперемежку с обычными зеками. Они мне сильно не грозили: я учил их перестукиваться морзянкой или бердянкой, чтобы общаться.

– Простите, что такое бердянка?

– Бердянка – это когда таблица с алфавитом делится на четыре строчки, и сначала отстукивается номер строки, а потом номер буквы в ней. Морзянка – азбука Морзе. Потом уже нас старались селить так, чтобы между некоторыми камерами были пустые. Так связь не шла по ровной цепочке, а прерывалась. Но мы все равно ухитрялись. Ночью ложились спать на бок, руку клали под подушку и стучали, а надзиратель видит – все лежат тихо, не двигаются, сопят. Кто стучит – не понятно. Или днем. Пальто накинул, мол, прохладно, книга в той руке, которую видно надзирателю, а вторая, спрятанная за спину, стучит сообщение соседу.

Если были унитазы в камерах, мы веником откачивали воду и могли общаться с соседними камерами, будто в одной комнате сидели. Так было, когда политических сажали в подвальные камеры, со смертниками. Там и надзиратели менее строгими были: приговоренных к смертной казни что уже воспитывать.

Я попросила его рассказать подробнее об участии в кружке Игоря Огурцова. Устройство кружка напоминало рассказ о кружках из «Бесов» Достоевского.

– Я понимал всю несбыточность этих мечтаний: разжечь восстание в Киеве, и пока совки будут утихомиривать тамошнюю молодежь, захватить правительство Москвы, и тем самым свергнуть советчину. Неслыханная дерзость!

– Почему же вы, до конца не веря в успех предприятия, готовы были отдать жизнь за это дело.

– Я не мог иначе, я должен был что-то ДЕЛАТЬ.

На вопрос, как он относится к тем идеям сейчас, с высоты своего опыта, он ответил – хорошо. Затянулся и продолжил.

– Я не мог иначе. Огурцов был прав, коммунизм действительно не мог развиваться, не подрывая собственных основ. Я его поддерживал. То, что скинуть эту махину так легко не выйдет, я тоже понимал, но это уже было не так важно. К тому же, мы не знали точно, сколько нас всего человек в организации – мы же были знакомы только своими четверками-пятерками.

Дальше он рассказал, что когда только приехал в столицу, относился к москвичам неприязненно.

– Сидят, обсуждают, одно за другое у них цепляется, вот уже и чайник вскипел, и за чаем они продолжают – из пустого в порожнее. А толку-то что?.. Я, на самом деле, скромный. Никогда не считал себя писателем, общественные письма подписывал максимум – «главный редактор журнала «Москва»». Но есть кое-что, чем я горжусь. Я всегда был свободен. Никогда не задумывался о конъюнктуре или читателе. Я не думал, что это вообще будет интересно кому-то читать. Я просто писал.

Кажется, единственная премия, которая Леониду Ивановичу оказалась действительно ценной – итальянская. Комитет выбирает три книги, рассылает по всем университетам страны, там голосуют, выбирают одну, потом считают общее количество проголосовавших по стране.

– Нобелевке я был бы не рад: ее давали антисоветчикам, все остальное было не во главе угла. А тут – попробуй проконтролируй все университеты страны.

Когда он узнал, что его самиздатовская рукопись (было всего три экземпляра) попала за границу и была издана в издательстве «Посев», Бородин очень переживал, потому что знал, что «Посев» рукописи не редактирует.

– А там у меня было страшное: герой сначала собирает землянику, а через несколько дней ест зерна поспевшей ржи прямо с колосьев. Но это же несовместимо, такой позор!